№ 1920
П. Васильев
ТИРАН
Ты отнял счастье у народа,
Оставив воздух, воду и огонь,
И слово для тебя «свобода»
Такое же пустое, как «роонь»,
Всеобщее унынье, разоренье, горе,
Отсутствие уверенности, страх,
И ужас наш – бушующее море,
Готовый поглотить всё в прах.
Ты умертвил создателя России,
Того, кто жизнь и сердце ей отдал,
Подобно разъярённейшей стихии,
Мильоны русских в пепел разметал.
Ты приказал убить героя,
Любимца партии, оратора её
И клялся, в изголовьях гроба стоя,
Отмстить, чтоб скрыть участие своё.
Ты деспотизм возвёл в доктрину государства,
Права народов, честь людей попрал,
И возродил насилья умершего царства,
В крови ты званье коммуниста растоптал.
Ты любишь льстить, обманывать, смеяться,
И злодеяниям твоим предела нет,
Над собственной женой мог издеваться,
Отняв и жизнь её в расцвете лет.
Приблизил ты пиитов, лжеучёных,
Желая быть прославленным в веках,
Они, трудясь, создали много «новых»
Писаний и поэм, не забываемых никак.
Ты окружён презренными слугами,
Безмерно подлыми льстецами, подлецами,
Готовых жертвовать собою для тебя,
Как гибнет юноша, красавицу любя.
Пока не слышно голоса великого народа,
Он притаился, ждёт, готовясь в бой,
И нового, жестокого Ирода
Надеюсь, не поставит над собой.
Дни сочтены твои. Приближься, время!
Пусть солнца яркого лучи взойдут,
Воспоминанья ужаса, кошмара бремя,
Как миражи далёкие уйдут.
Москва, февраль 1941 год.
* * *
Нам никогда не встретиться с тобою,
Не разогнать тебе мою печаль,
Одна волна сменяется волною,
Но оттого не станет ближе даль.
Зачем всегда мечтать о невозможном,
О ласках девушки, о нежностях, любви?
Надеждам вечно предаваться ложным,
И вызывать огонь в своей крови.
Не примирить различные стихии,
Вражду земли с спокойствием небес,
Не укротить всевидящих Эринний,
Как не найти в жилых болотах лес.
Январь. 1956.
№ 1963
Даниил Андреев
…Ах, зачем эти старые сны:
Бури, плаванья, пальмы, надежды,
Львиный голос далекой страны,
Люди черные в плавных одеждах…
Там со мною, как с другом, в шатре
Говорил про убитого сына,
Полулежа на старом ковре
Император с лицом бедуина…
Позабыть. Отогнать. У ручья
Все равно никогда не склониться,
Не почувствовать, как горяча
Плоть песка, и воды не напиться…
Слышу подвига тяжкую власть
И душа тяжелеет, как колос:
За Тебя – моя ревность и страсть.
За Тебя – моя кровь и мой голос.
Разве душу не Ты опалил
Жгучим ветром страны полуденной,
Мое сердце не Ты ль закалил
На дороге, никем не пройденной?
Смертной болью томлюсь и грущу,
Вижу свет на нездешнем Фаворе,
Но не смею простить, не прощу
Моей родины грешное горе.
Да, одно лишь сокровище есть
У поэта и у человека:
Белой шпагой скрестить свою честь
С черным дулом бесчестного века.
Лишь последняя ночь тяжела:
Слишком грузно течение крови,
Слишком помнится дальняя мгла
Над кострами свободных становий…
Будь спокоен, мой вождь, господин,
Ангел, друг моих дум, будь спокоен:
Я сумею скончаться один,
Как поэт, как мужчина и воин.
1935
№ 2069
Елена Тагер
* * *
Нетленной мысли исповедник,
Господней милостью певец,
Стиха чеканного наследник,
Последний пушкинский птенец…
Он шел, покорный высшим силам,
Вослед горящего столпа.
Над чудаком, больным и хилым,
Смеялась резвая толпа.
В холодном хоре дифирамбов
Его напев не прозвучал;
Лишь океан дыханью ямбов
Дыханьем бури отвечал.
Лишь он, Великий, темноводный,
Пропел последнюю хвалу
Тому, кто был душой свободной
Подобен ветру и орлу.
Несокрушимей сводов храма
Алмазный снег, сапфирный лед, –
А полюс в память Мандельштама
Сиянья северные льет.
Колыма, 1943
* * *
Синеглазая женщина входит походкой царицы.
Открываются окна. Горит на закате река.
По вечернему воздуху белая стая стремится,
А она неподвижна. И чётки сжимает рука.
Это – Анна Ахматова. Старшая в хоре пророчиц.
Та что в песенный мёд претворила полынные дни.
Псалмопевицу Божью посмеет ли кто опорочить?
Ей певучие пчёлы и плавные птицы сродни.
Пред очами её – вереница волшебных видений.
Под бессонной луной Голубой распустился Цветок.
За плечами ее – величаво колеблются тени:
Отсверкал Гумилёв и уходит в бессмертие Блок.
Золотые стихи! О, стихами повитое детство!
О, ритмический ветер, качавший мою колыбель!
Для кичливых льстецов – позолоты грошовое средство,
Для правдивых певцов – осиянная звездная цель.
Осень 1946
Колыма
№ 2072
Юлия Нейман
МОЛИТВА
Не Ты ль поверг меня у двери храма,
Явив мне сочетанье всех начал?..
Покорность Иова и веру Авраама, –
Ты ведал их… И ты меня венчал.
Ты искушал меня уныньем и тоскою, –
Бессмысленное вкруг клубилось вещество…
Ты друга моего сразил моей рукою
И мне донес проклятие его.
Так не смущай меня последним испытаньем,
Их похвалы дыханием развей!
Дай мне забыть о них!..
Дай снова жить сознаньем
Моей ничтожности и близости Твоей!
1935
В ПОЛЕ ЗА ШАФРАНОВЫМ
Родимый край, смиренный и убогий,
В полях отцветших серые межи…
Забудь себя. Присядь на край дороги,
На край дороги руки положи.
Увидишь туч раскинутые мрежи…
Качанье тускло-розовой каймы…
Перекликаясь тише, громче, реже,
К тебе, как музыка, плывут холмы.
Плывут холмы, плывет, пестрея, стадо,
Плывут к погосту чахлые кусты,
Где на ветру, по воле, без ограды
Растут из щебня частые кресты.
…Забудь на время домыслы сухие,
Не вспоминай. Не злобствуй. Не спеши.
И слушай мир, как слушают глухие –
Глазами, кожей, порами души.
1936
* * *
Я милостыни не просила
И в одиночество вдалась.
Но одиночество – не власть, –
Лишь – полувласть. И полусила.
А тот, который был сужден,
По мне отлит и сердцу явлен, –
В каком освенциме сожжен,
Какими псами он затравлен,
В каком дозоре он убит,
В каком позоре ест и спит?
1950
* * *
Из пустого брошенного дома
Человек побрел куда-нибудь.
Смирному, веселому, простому
Человеку выпал трудный путь.
Близко ль, долго, коротко ли, много
Он плутал путем-дорогой бед,
Огляделся: ни друзей, ни Бога,
Никого у человека нет.
Только пыль к ногам его пристала,
Только он – беспомощен и мал…
И заплакал человек усталый.
Плакал-плакал… Да и задремал.
Спит на жесткой глине. Часто дышит.
Может быть, смертельно занемог.
Спит на черствой глине. И не слышит,
Что у ног его растет цветок.
Что из почвы, смоченной слезами,
Всходит тоненькое существо
И по-детски круглыми глазами
Удивленно смотрит на него.
1944
НА СУДЕ
В зал, где заседают мудрецы,
Озираясь, входят мертвецы.
Кто – по одиночке, кто – вдвоем,
В мутном, лагерном тряпье своем.
По ступенькам вверх шагает гость.
Поднимает лучевую кость…
Мертвые, истлевшие слова
Мертвая бормочет голова.
1953
ЗОЛУШКА
Полночь пробило, Золушка!
Что же ты не сбежала?
Что беднягу до солнышка
Во дворце задержало?..
Всходит утро враждебное
Над магической ночью.
Одеянье волшебное
Превращается в клочья.
Пред чужими, богатыми,
Пред гогочущей свитой,
Ты в рубашке залатанной
Предстаешь неприкрыто.
Ну и что тебе, Золушка?!
Ты ж к обидам привыкла.
Не карета у колышка –
Только мыши да тыква!
Ты – служанка без имени,
Всех бедней, всех замотанней…
Принц! Такой полюби меня!
А иначе – на что ты мне?!
* * *
Нет, не стихи. Скорее, вроде плача,
И где-то с матерщиной наравне.
Я их могла б принарядить иначе,
Но стыдно прихорашиваться мне.
Для нищих – блеск не по карману дорог.
Мне стыдно пред тобою, мир задворок.
Белья взъерошенная чешуя,
Ограбленная молодость моя!
Она брела, дороги не расчистив,
Любила и жила не напоказ…
За девочку, не знавшую корысти,
Мздоимцы, требую к ответу вас!
Где, на помойке ли, в промерзлой глыбе ль
Задохся он, мой незаконный стих?!
…Пусть ожиревшие прощают гибель
Чужих детей и матерей чужих,
Пусть лицемеры, подлецы, невежды
Бормочут фарисейские слова, –
За жизнь мою, не знавшую надежды,
Возмездья требую, пока жива!..
…И если даже звание поэта
Швырнете мне, пришедшей к рубежу, –
Я все равно “спасибо” не скажу
И ничего вам не прощу за это.
1953
МУЗЕ
Ну привередница досталась мне в подруги!
Неправды вкус ей – видите! – постыл.
Солжёшь другим – замечется в испуге.
Солжёшь себе – и след её простыл.
1960
ПАМЯТИ АННЫ АНРЕЕВНЫ
I
…И стало холодно окрест.
Смолкает гул толпы стоустой…
Кто на себя возьмёт ваш крест
Затем что свято место пусто?
II
…А мы вас дерзали судить и венчать
(Да кто мы такие?!) за ваши пристрастья
Пока вы не делались высшею властью
Пока не случалось вам вдруг зазвучать
Органными звуками высшего лада –
Безгранными муками Рая и Ада.
III
Скажет голос: – Приходите. Жду… –
А у нас у нас-то многогрешных
А у нас в тот день как на беду
Столько дел – неотвратимо-спешных
Сто забот… Ведь нужно как-то жить!..
Всё теперь придется отложить.
И откладывали… Без заминки
Мчались в комнатушку на Ордынке
Иль еще куда-то, может быть,
И взбирались, не щадя усилий,
На этаж, который вы решили
Царственным присутствием почтить.
Голос нам приказывал: «Не мешкай»,
Но однако же, за вечной спешкой,
Как-то так никто не различил
То, что близок день, когда ни разу
Не услышим более приказа
Милосерднейшей из всех Сивилл.
И хотя, наш берег покидая,
Вы сказали: «Я предупреждаю:
Не вернусь – ни въявь и ни в бреду,
Ни звездой, ни струйкой родниковой…»
Может быть, в конце пути земного
Скажет голос: – Приходите. Жду.
ПОСЛЕДНИЙ АДРЕС
Улиц помнить не надо.
Номера не нужны.
Адрес ваш: край ограды.
Адрес ваш: три сосны.
Глаз найдет их не сразу
В купе лёгких дерев,
Но всё внятнее глазу
Скромный ваш горельеф.
Где – душой, не руками! –
Так смиренно велик –
Вдунут, вчувствован в камень
Бого-юноши лик.
Оголённому полю
Неприметный пока,
Он всё боле и боле
Прорастает в века,
Как вросла ваша слава
Силой токов живых –
В непоклончивый
Правый
Русский совестный стих.
№ 1932
Илья Голенищев-Кутузов
РЕКВИЕМ
Да, душны дни, а ночи тупы.
Лишь разум, кропотливый крот,
Ходы подземные ведет.
К чему? О, не дрожите, губы,
Умолкни, оскверненный рот!
В твоем молчаньи непритворном
Пророческий услышат зов.
Будь гробом и простым, и черным
Среди повапленных гробов.
1935
* * *
Двадцать лет по лестницам чужим,
Двадцать лет окольными путями
К цели не известной нам спешим.
Наш народ давно уже не с нами.
Он велик, могуч и молчалив.
Хоть бы проклял нас, но нам ответил.
Мы забыли шум родимых нив.
Всуе трижды прокричал нам петел.
Отреклись мы от родных глубин
И прервали связь святую сердца.
Дожили до роковых седин
С кличкой иностранца, иноверца.
Чем отверженности смыть печать,
На какую смерть идти и муку,
Чтобы сердцем снова ощущать
Круговую верную поруку?
1937
* * *
Памяти Е.В. Аничкова
Вот книги старые под слоем мертвой пыли.
Не славит их народная молва.
Сперва не поняли, а после позабыли
Их мудрые и вещие слова.
Через столетие звучит их голос снова,
И прошлого приподнялся покров.
Иносказания тончайшая основа
Цветами заткана земных лугов.
Там пенье Сирина и песни Алконоста,
Там хоровод идей и дум былых,
Там мертвецы вселенского погоста
Являются как встарь среди живых,
Из старых книг, из тайников былого
Ты новое откроешь миру слово.
1937
СТАРЫЙ ЭМИГРАНТ
Когда-нибудь, чрез пять иль десять лет,
Быть может, через двадцать, ты вернешься
В тот небывалый, невозможный свет –
Ты от него вовек не отречешься.
Увидишь родину. Но как понять
То, что от первых лет тебя пленило?
Ты иначе уже привык дышать,
Тебе давно чужое небо мило.
Как будто из гробницы ты восстал,
Перешагнув века и поколенья
И мира Родины сквозь роковой кристалл
Едва поймешь обычные явленья.
Согбенный и восторженный старик
В заморском платье странного покроя,
Прошедшего торжественный двойник,
О, как ты встретишь племя молодое,
Привыкшее размеренней дышать,
И чуждое твоим любимым бредам,
Стремящееся мир пересоздать,
Ведущее к свершеньям и победам.
Подслушаешь с надеждой и тоской
Порыв, задор в кипучей юной песне
И побредешь, качая головой,
Сокрыв в груди, все глубже, все безвестней
Безумные бесцельные мечты.
Минуя улицы и площади столицы,
За городской чертой увидишь ты,
Где тают в далях призраки и лица,
Просторы древние. И где-нибудь в тиши,
Где тракторы еще не прогремели,
У позабытой дедовской межи
Ты остановишься, достигнув цели.
И ты поймешь – земной окончен путь.
Вот ты пришел в назначенную пору,
Чтоб душу сбереженную вернуть
Бескрайнему родимому простору.
1938
* * *
Есть сила грубости. Передушить
В объятьях газовых германских камер,
Повесить сильных, слабых заушить,
Чтоб голос правды изнуренной замер.
Над грудою окровавлéнных тел,
На кладбищах униженной Европы
В кромешной тьме ты ощупью хотел
В достойный мир найти святые тропы.
Есть сила нежности. Она с тобой,
В твоей душе измученной, усталой.
Вот Ариэль в пустыне голубой
Легчайший, пролетел над розой алой.
И никнут стебли тонкие долин,
И детский смех звучит среди руин.
1945
* * *
Шестикрылая мучит душа
Безнадежно двурукое тело.
Дальнозоркое сердце, спеша,
Покидает родные пределы.
Разум мерит вседневный обман;
Прорастает сознание глухо.
Только знаю – придет Иоанн,
Переставит светильники духа.
* * *
За это одиночество
И эту тишину
Отдам я все пророчества,
Сердечную весну,
И полдня прелесть сонную,
И тела древний хмель
И полночи влюблённую
Двужалую свирель.
Томленье недостойное
Я в сердце победил,
И слушаю спокойное
Течение светил.
К чему любви пророчества,
Душа, как сон, вольна.
Такое одиночество,
Такая тишина.
№ 1928
Нина Гаген-Торн
Из “Колымского дневника”
10
По ночам не могу уснуть…
Безличен и пуст покой,
Только знаю, что пуля грудь
Прошила ему иглой.
Красной брусникой застыл
На теле пули укол.
Он уж глаза закрыл,
А улыбки еще не свёл.
И лежит, протянувшись весь,
Холодный, как голос мой.
Я знаю, что небо есть,
Но не вижу его над землей.
23
Умерли, умерли в стуке колес.
Умерли? Может быть, нет?
Пишет телега, гремя под откос,
Записью строчек свой след.
Пыльной дорогой проходит тоска.
Что там увидишь сквозь пыль?
Может быть, там и цветут по бокам
Травы, березы, ковыль.
Может быть, там и горит впереди
Счастье и встречи опять,
Трудно тоской, как дорогой, идти,
Горькою пылью дышать.
27
БАРАК НОЧЬЮ
Хвост саламандры синеет на углях,
Каплями с бревен стекает смола,
Лампочки глаз, напряженный и круглый,
Щупает тени в дальних углах…
Чья-то ладонь в темноте выступает,
Дышит тяжелыми ребрами дом.
Бьется, как птица под крышей сарая,
Маленький Эрос с подбитым крылом.
31
Тихо пальцы опускаю
В снов синеющую воду.
Снег весенний в полдень тает,
Оседая, пахнет медом…
По лесам проходят тени,
Улыбаясь дальним склонам.
В неба колокол весенний
Солнце бьет широким звоном.
Я сижу, смежив ресницы,
В пальцах сны перебирая,
И душа тяжелой птицей
К небу крылья поднимает.
35
В жизни есть много мук,
Но горше нет пустоты,
Если вынут детей из рук,
И растить их будешь не ты.
Ты живешь, но случайный смех,
Детский голос, зовущий мать,
И память встает о тех,
И ранит тебя опять.
Нет кровавее раны той
И ревности нет злей:
Знать, что чужой
Кормит твоих детей.
Ран любовных – горят края,
Терпка горечь родных похорон,
Взявшись за руки, скорби стоят…
Все их смоет река времен.
Но не смыть, не забыть, не залить,
Если отнял детей – чужой.
Эта рана – всегда болит.
Эта горечь – всегда с тобой.
39
Как могу я слагать стихи?
Как могу я на солнце смотреть?
От человеческой крови мхи
По земле начинают рдеть.
По земле выступает роса
Человеческих, конских, собачьих слез
И отжимает она волоса,
Травянистые длинные нити волос…
От росы – солонеет трава,
Но не радует соль скот,
Потому что запах ее кровав
И горек людской пот.
43
Прекрасен солнечный восход
И тени на траве.
Прекрасен ласточки полет
В прозрачной синеве.
Ты слышишь запах от полей
И тонкий пар с реки?
Зачем же Родины моей
Так раны глубоки?
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Как странно тем, кто видел Смерть,
Вернуться в жизнь опять,
Вложить персты в земную твердь
И вкус, и запах ощущать…
Тяжелых бревен слышать вес,
На стеклах – тонкий пар.
В снегу от окон светлый крест
И тюль, и самовар…
И кем-то мытый лак полов,
И чей-то отчий дом…
А ты – пришел из страшных снов
С котомкой за плечом.
Был сдвинут вес привычных дел,
Шел бой. И в пустоте
Ты даже думать не умел
О том, как жили те,
Кто оставался за чертой,
В спокойном свете лет…
Как странно тем придти домой,
Кто видит смерти свет!
<1942>
№ 2083
Неустановленное лицо
СВИДАНИЕ
(На Северном Урале)
В.Д.О.
Тайга была высокой, как собор.
Собора выше. В самой высшей выси
Стволы с рыжиной. Все как на подбор.
И тишина. Как логовище лисье.
Шел аромат смоляный от тепла,
Любимых рыжих сосен одностилья.
Их красновато-смуглые тела
Вздымались в небо. Ростом исполиньим.
А ноги погружались в перегной,
И под был топким. Он был влажен, зелен.
Все это было той весной, в апреле,
Пред самым маем. Перед посевной.
Подсвеченные солнцем, сосны пели,
Симфоний струнных пели голоса.
Вкруг пыжиковой шапки загорелись,
Зазолотились кудри-волоса
И золотом мне застили глаза.
Ты вел на поводу нагую Вербу.
Орловская кобыла. Поступь. Стать.
Я оробела. Поцелуй был прерван,
Я не сумела робость обуздать.
(Упущенное время наверстать).
Она косила глазом и смотрела,
Каштановыми скулами лоснясь,
И хмель отхлынул пьяного апреля
Под взглядом наблюдательным коня.
Он был как совесть. Синий. Неотступный.
Он знал. Была поглощена
Душа коня в соборе сосен думой
И вместе с ним корила тишина.
Я не смогла. Шли молча долгим бором
И вышли к той прогалине лесной,
Где подозрительно окинул взглядом сторож
И напоил студеною водой.
№ 1998
Сергей Спасский
ЛЕС
Но довольно толковать пустое!
Видишь! Лес хранит свои устои,
Нерушим, массивен и мастит;
Он здесь у себя, не на чужбине,
На холмах господствует, в ложбине,
Где река под листьями блестит.
Испокон хозяин этих впадин,
Той горы облюбовав подъем,
Он простерся, сановит и знатен
В благостном величии своем.
Он воздвиг дубов крутые глыбы,
Темных елей выставил дозор,
Чтоб лужайки там мерцать могли бы
Наподобье маленьких озер.
И плывут, шумя многоязычно,
По вершинам – за волной волна…
И ему, пожалуй, безразлично,
Мир у нас теперь или война!
РУЗА
Это и есть старая Руза!
Берег. Домишек редких семья.
Может, не нужно вечного груза,
Только свобода область твоя?
Кров облаков сероват и не тяжек,
А вдалеке – над стеною лесной,
В небе, как будто, тесней овражек
Полон сгущенной голубизной.
Речка! Она зовется Москвою,
Только она не знает о том,
И шевеля безвестной травою,
Передвигается под мостом.
Что мне сказать пасмурным ивам?
Что обещать, речка, тебе?
Не унывать, быть терпеливым,
Верным своей русской судьбе!
Легким огнем тронуты рощи.
Ветер расходится по сторонам.
И умирать, быть может, проще,
Чем иногда кажется нам.
* * *
Все то, что глубь веков таила,
Времен мерцающий узор,
Таинственного Даниила
Прочел проникновенный взор.
И, может, на высотах бденья
Ему являлись все полней,
Как собственной души владенья,
Напечатленья этих дней.
И он сказал: “Придет, презренный,
Чья будет жизнь совсем мала,
И землю сделает ареной,
Где б высились его дела.
Его оружие – коварство,
Исподтишка разящий нож;
И скоро Северное Царство
Отравит страх, источит ложь.
И братья заподозрят брата,
И дети предадут отца,
И справедливость без возврата
Оставит смрадные сердца.
А он, как зверь, уйдя в берлогу,
Велит народу своему,
Чтоб люди не молились Богу,
Но поклонялись бы ему.
Мир не видал такого сплава
Из злобы, трусости и тьмы,
И трубит купленная слава
Хвалы под сводами тюрьмы.
Но, Господи, ведь есть дороги,
Какими он не завладел?
Приблизь же избавленья сроки
И казням положи предел!
АННЕ АХМАТОВОЙ
I
Ваш образ так оформлен славой,
Так ею властно завершен,
Что стал загадкою, забавой,
Навязчивой легендой он.
Им всё обозначают: нежность
И вздохи совести ночной,
Нелегкой смерти неизбежность
И зори северной весной,
Влюблённости глухую смуту
И ревности кромешный дым,
И счастья праздную минуту,
И боль от расставанья с ним.
Я тоже, следуя за всеми,
Привычно удивляюсь Вам,
Как Шумановской грозной теме
Иль Данта знающим словам.
Но вдруг, на время прозревая,
Так радостно припомнить мне –
Вы здесь, Вы женщина живая,
И что Вам в нашей болтовне!
И мысль тогда всего дороже
Не о звезде, не о цветке,
На то, что всё же будет прожит
Мой век от Вас не вдалеке.
2
Толпятся густо завтрашние трупы
На улицах в плену дневных трудов.
На небе воют бомбовозов трубы,
Хрустя, крошатся кости городов.
И пыль Европы слоем светлой марли
Застлала солнце,
Загрустив на миг,
Склоняясь над щебнем, тростью тронет Чарли
Ребенка тельце, тряпки, клочья книг.
Подобно торсам безымянных статуй,
Мир оголён, без рук, без головы.
И это называется расплатой?
Превышен долг…
Бредем и я, и Вы…
Присядем у пригорка на распутьи,
Разломим хлеб. Кому отдать его?
– Земля, воскресни… – Тише, мы не судьи,
Мы память века. Только и всего.
1941, июнь
Ленинград
№ 2016
Серафим Четверухин
* * *
Года ордой насильников прошли.
Что не разрушили, то – осквернили.
Но сердца тайников иль не нашли,
Или про них забыли!..
1943
* * *
Я –
Маленький ребенок,
Сделавший два шага.
Я насыщен
Новизной и упорством…
Пусть кружится голова!
Буду падать
И ушибаться –
Но так надоело
Ползать!
1943
* * *
Встретит дома, как жена,
Тишина…
Так заботлива, нежна,
Так ясна!
Сколько горечи и мук
Лаской губ, лаской рук
Успокоила она,
Тишина!..
Так умеет приласкать
И обнять,
Мою жесткую кровать
Перестлать…
Ах, как сладко засыпать,
Когда станет напевать
Колыбельную часов,
Что без слов…
1945
* * *
Светает. Гаснут фонари.
Сон отлетает вспугнутою птицей.
Проспал с полночи часа два-три.
Не спится…
А что мне сон? Что явь, одно и то же!
Когда не хуже! Боже мой!
Ведь то, что днем покой тревожит,
На ложе торжествует надо мной!..
Летят испуганные птицы,
Клевавшие мне душу до зари…
Я обессилен. Мне не спится.
Светло. Угасли фонари.
1956
* * *
Лишь во сне нам достанется счастье вдруг.
Наяву же – зубы крепче стисни, друг!
Тяжело? – а ты гляди вперед, а не вокруг!
Ничего! – единственный мой друг!..
Если же, кажется, нет силы продолжать –
Вспомни песенку, что пела в детстве мать,
Вспомни, – с песней было сладко отдыхать,
Затихать, и забывать, и засыпать!..
И теперь, зажав тоску рукой,
Потихонечку, сквозь зубы, песни пой:
Милый, милый, баю-бай,
Пусть тебе приснится рай!..
Пусть тебе приснится рай –
Этот светлый чудный край!
Где рассыпаны цветы
Несказанной красоты…
Где не встретить злых зверей
И расчетливых людей!..
Баю-баиньки, бай-бай,
Верь, мой милый, в светлый рай!..
Верь, мой милый, и пути
Сможешь ты туда найти,
Если сможешь добрым быть,
Если сможешь сам любить!..
Это трудно, мой родной,
Но не бойся – я с тобой!..
Только помни свою мать!..
А покуда – надо спать…
Баю, милый, баю-бай,
Все же есть счастливый рай!
Баю-бай, баю-бай!
Бай!
1945
№ 2047
Георгий Шенгели
ПЕДАГОГИКА
Раз – топором! И стала рдяной плаха.
В опилки тупо ткнулась голова.
Казненный встал, дыша едва-едва,
И мяла спину судорога страха.
Лопочущую липкие слова,
Ему швырнули голову с размаха,
И вяло шевелясь, как черепаха,
Вновь на плечах она торчит, жива.
И с той поры, взбодрен таким уроком,
Он ходит и косит пугливым оком,
И шепчет всем: “Теперь-то я поэт!
Не ошибусь!” – И педагогов стая
Следит за ним. И ей он шлет привет,
С плеч голову рукой приподымая.
28/X 55
№ 1051
Георгий Шенгели
* * *
Он знал их всех и видел всех почти:
Валерия, Андрея, Константина,
Максимильяна, Осипа, Бориса,
Ивана, Игоря, Сергея, Анну,
Владимира, Марину, Вячеслава
И Александра – небывалый хор,
Четырнадцатизвездное созвездье!
Что за чудесный фейерверк имен!
Какую им победу отмечала
История? Не торжество ль Петра?
Не Третьего ли Рима становленье?
Не пир ли брачный Запада и русской
Огромной, всеобъемлющей души?
Он знал их всех. Он говорил о них
Своим ученикам неблагодарным,
А те, ему почтительно внимая,
Прикидывали: есть ли нынче спрос
На звездный блеск? И не вернее ль тусклость
Акафистов и гимнов заказных?
И он умолк. Оставил для себя
Воспоминанье о созвездье чудном,
Вовек неповторимом…
Был он стар
И грустен, как последний блеск салюта.
8/XI 55
АННЕ АХМАТОВОЙ
Гудел декабрь шестнадцатого года;
Убит был Гришка; с хрустом надломилась
Империя.
А в Тенишевском зале
Сидел, в колете бархатном, юнец,
Уже отведавший рукоплесканий,
Уже налюбовавшийся собою
В статьях газетных, в зарисовках, в шаржах,
И в перламутровый лорнет глядел
На низкую эстраду.
На эстраде
Стояли Вы – в той знаменитой шали,
Что изваял строкою Мандельштам.
Медальный профиль, глуховатый голос,
Какой-то смуглый, точно терракота, –
И странная тоска о том, что кто-то
Всем будет мерить красный башмачок.
А юноша, по-юношески дерзкий,
Решил, что здесь «единства стиля нет»,
Что башмачок не в лад идет с котурном…
Прошло семь лет…
Тетрадку со стихами
Достали Вы из-под матраца в спальной
И принесли на чайный стол, и Муза
Заговорила строчкой дневника.
И слушатель, уже в сюртук одетый,
В профессорскую строгую кирасу,
Завистливо о Вашей с Музой дружбе,
О вашем кровном сестринстве подумал:
Он с Музой сам неоткровенен был.
Не на котурнах, но женою Лота,
Библейскою бездомною беглянкой,
Глядела вдаль заплаканная Муза,
И поваренной солью женских слез
Пропитывало плоть ее и кожу.
Глядела вспять…
На блеклый флаг таможни?
Или на пятую, пустую, ложу?
Или на двадцать восемь штыковых,
Пять огнестрельных?
Или?.. или?.. или?..
И слушатель, опять двоясь в догадках,
Пересыпал с ладони на ладонь
Покалывающие самоцветы, –
А Вы, обычной женскою рукой,
Ему любезно торт пододвигали…
И двадцать лет еще прошло. В изгнанье
И Вы, и он. У кряжей снеговых
Небесных гор, в снегах Мавераннагра
Нашли приют и крохи снеди братской.
В ушах еще кряхтят разрывы бомб,
Вдоль позвонков еще струится холод,
И кажется, что никогда вовеки
Нам не собрать клоки самих себя
Из крошева кровавого, что сделал
Из жизни нашей враг…
Но вот очки
Рассеянной берете Вы рукою,
Тетрадку достаете из бювара,
Помятую, в надставках и приписках,
И мерно, глуховато чуть, поёте
О месяце серебряном над Веком
Серебряным, о смятой хризантеме,
Оставшейся от похорон, – и Время
Почтительно отходит в уголок,
И в медном тембре царственных стихов
Шаль бронзовую расправляет Вечность.
22.X.1943
№ 1953
Андрей Рыбаков
ТАРЗАН
1
Рожден не к месту и не в срок,
Я долго жил во мгле.
И вот, за солнцем, на рывок
Бегу я по земле.
Я слышу брань и топот ног
И птичий свист свинца,
Там безотказно бьет боек,
Обойме нет конца.
Канава. Пень. Еще бросок.
Уже рукой подать.
– Шагни ко мне, шагни, лесок,
Ну, что стоять и ждать!
Нет, не поверит тот, кто сам
Такого не видал! –
Шатнулся лес, и вот я там,
А лес за мною стал.
Дала мне ягодную гроздь
Зеленая рука,
И смерть моя в нее, как гвоздь,
Вошла без молотка.
А мне – вперед. А я живу.
Пусть будет все, как сон,
Но сердце бьется наяву, –
Спасен. Спасен. Спасен.
2
Катилась телега.
Я в ней под мешками дремал,
На пятую ночь
у таежной дороги подобран.
Отважный старик,
ни за грош головою рискнув,
Попыхивал трубкой,
смакуя дымок самосада.
Вдруг стало везти.
Как по счету платила судьба
За все передряги,
обиды, обманы, потери, –
Мне люди встречались
чужие роднее родных
И рыба ловилась,
и хворь никакая не липла.
И плот мой держался,
хоть век не вязал я плотов,
И зори в полнеба
мне были распахнуты настежь,
Сияла Венера,
алмазной пушинкой лучась, –
– Тебе не пора ли
на запад сворачивать, милый?
Вот так бы и плыл,
не считая ни дней, ни ночей,
На мокрых лесинах
устало раскинувшись навзничь,
Но вспомнилось мне:
впереди – ледяной океан,
А я ведь и не жил.
Мне тридцать,
а я ведь и не жил.
Что было потом?
Убивать никого не пришлось,
И все же добыл я
пальтишко и паспорт московский,
Отпарился в бане
и бороду рыжую сбрил,
И денег хватило
лететь самолетом транзитным.
Сидело полсотни,
в сиденьях своих утонув.
Мои современники!
Дайте на вас наглядеться!
Какие вы есть?
Я таких и не видел еще,
И кто-то из нас,
мне сдается, –
не с этой планеты.
Дремали, жевали,
читали газету взасос,
Детей пеленали,
чему-то смеялись устало.
А я – до окна,
и, как маленький,
носом в стекло,
И все позабыл,
растворился,
оглохнул и замер.
Клубилось и рвалось,
вилось и цеплялось, слоясь,
То меркло, синея,
то золотом красным сквозило,
То, солнцем пробито,
в лучах оживало, и вдруг
Манило и звало
подобьем знакомого мира.
И стал различать я
как будто родные края, –
Холмы и долины
и рек золотистых извивы,
Лесистые горы,
а там, на вершинах нагих,
В морозном тумане
глухие стрельчатые башни.
И ждал я Его. И дождался. –
Опять повезло!
Задумчивый Демон,
седыми ширяя крылами,
Летел он неспешно,
и кверху отбрасывал тень,
И не поглядел
на ревущую нашу машину.
А солнце садилось.
(Давно уже ночь на земле!)
Прошли под крылом
снеговые отроги Урала.
Незваный
к Пенатам своим
возвращается сын.
Ты мачеха мне
или мать, –
я узнаю, Россия!
* * *
Зачем опять ты снишься, ночь за ночью,
Сжимая сердце на исходе сна?
Я никаких чудес себе не прочу,
И мне ли нынче гибель не ясна?
Как ты поешь, пожмем друг другу руки.
Не о тебе теперь и не к тебе!
Об этих днях прочтут чужие внуки
В распахнутых архивах УГБ.
Как низко-низко реяла комета,
Разжав звезды кровавой пятерню,
Как много злаков не дождалось лета
И безымянно пало на корню.
Так пали все, кто созревал до срока,
Так пали все, кто шел передо мной.
Уже и серп свистит неподалеку,
И молот поднимают за спиной.
* * *
Мира просторы еще и с горы не видны,
Духи добра не поладили с веком двадцатым.
Спящих тревожит немеркнущий призрак войны,
Хаосом дышит безумцем распахнутый атом.
Небо черно. Не исчерпана чаша греха.
Смерть на планете еще понатешилась мало.
Снова запляшет божественной жизни труха
В пенной, грохочущей соли девятого вала.
Греет нам душу невнятная наша мечта,
Тешит еще нас цинизма и юмора малость.
Холодно в веке. И рано ложится у рта
Старческой складкой нестарого сердца усталость.
Мы поумнели. Других теперь водят за нос.
Только, признаться, ценою неслыханной добыт
Истинно-трезвый, доходней, чем ложный донос,
Греза подростков, – житейский прославленный опыт.
Нет, не стыдись малодушных блужданий своих!
Только вначале нам снятся дороги прямые.
Сам я не лучше. Я все расскажу за двоих.
О, за двоих ли? Молчат за спиною немые.
Сколько их, Боже! Костей перебитых гора.
Сняты под корень, и больше ни слова не скажут.
Песню проклятья военные воют ветра,
Вьюгой сибирской могилы замученных машут.
Вот перед кем я стою в неоплатном долгу,
Вот про кого и в безоблачный час не забуду!
Именем их я по совести клясться могу,
Голосом их – проклинать и приветствовать буду!
Так ли уйду или брошу души семена
В черствую почву бурьяном заросшего мира?
Разве не видишь, – нам доля на пару одна.
Имя ее – не семья, не постель, не квартира.
Друг мой, еще раз всем сердцем приникни ко мне,
Выслушай все и неси мое слово к рассвету!
Это я с борта бутылку вручаю волне, –
Гибели весть и бессмертной души эстафету.
* * *
Тут, говорят, война была? Возможно.
Я спал пять лет подряд.
Был сон тяжелый, дикий и тревожный, –
Я видел дантов ад.
И вот опять с Балтийского вокзала
Отходят поезда,
И мы с тобой на дачу, как бывало,
На дачу, как тогда.
Вот сгинул бред, а все не вижу света,
В глазах осталась тьма.
И нет тебя. Совсем не знаю – где ты,
А я сошел с ума.
1944
* * *
Прощайте. Я понял. Чего уж яснее?..
Бегите не медля, и больше ни слова.
А память – при мне. Мы замыслили с нею
Ещё прошагать по тропинкам былого.
Ещё посмотреть на разливы заката,
И ветром солёным взахлёб надышаться,
И в роще сыскать – где тропинка примята,
И к карточке блёклой губами прижаться.
Ведь больше не будет ни странностей этих,
Ни слёз, ни стихов, ни любовного бреда.
Отраду найти мне прописано – в детях,
А мыслить пореже, и после обеда…
Так мало сказалось, так мало дерзалось,
И взято, и смято, и спето – так мало!
Мне вольное небо бескрайним казалось,
А вот уж и вольного неба не стало!
Корить Вас не смею. Молить Вас не смею.
Мне Вас одарить бы купринским браслетом!..
Прощайте. Я понял. Бегите скорее,
Пока я, забывшись, не кинулся следом!
* * *
А.А.А.
И сказала верно и жестоко,
Как умеешь только ты одна,
Что сплошного горного потока
Здесь еще дорога не слышна.
Как отрину истину простую:
До колена веку ручейки.
А не сам ли столько лет тоскую
По глухому грохоту реки?
Но, покинув горные отроги,
Мы с упрямой памятью вдвоем,
Не забыли виденный глубокий,
Неохватный взором водоем.
Как он пьет дымящиеся тучи,
И ключи, и талые снега,
Как растет, и в бурю, гневом мучим,
Роет, рвет и рушит берега.
Горе вам, замшелые плотины, –
Тысячи препонов бытия!
Не напрасно через сгустки тины
Набухает светлая струя!
1939
* * *
Мне голос дан за то, что так молчали
Все поколенья рода моего,
Служили, жили и детей качали
И не сказали миру ничего.
Мне голос дан, как эта сила ветру,
Чтоб тучи гнать и мельницы вертеть,
Чтоб семена развеивать по свету,
И волны пенить и в печурке петь.
Мне не забыть – чьей смерти нету вздорней,
(А каждый был кому-то, где-то мил!)
О вас, о вас, всей этой жизни корни,
В оптовых ямах спутанных могил.
Мне не забыть, – какой ценой оплачен
Мой каждый шаг и слово, и глоток,
Мне не забыть – какой поток потрачен,
Чтоб не завял судьбы моей росток.
Смотри сюда, – лежит в моем активе
Восьмое чудо зренья моего:
Я вижу мир в обратной перспективе,
Как видит новорóжденный его.
Рябит в упор времен далеких детство,
Все то, что было где-то и давно,
И только века кровное соседство
Как правнуку, мне оглядеть дано.
Нет выше доли, нет святее долга,
Чем отпустить из сердца своего
Так глубоко запрятанный, так долго
Молчащий голос века моего.
Двадцатый век! На самом дне паденья,
В морозной тьме слепого тупика,
Глухую дверь Второго Возрожденья
Трясет твоя рука.
1945
* * *
В эту ночь, в эту изморозь
Мы с тобою влетели
И впотьмах пробираемся
До неведомой цели.
Спят, по койкам уложены.
Передышка. Зарядка.
Спят устало, тревожно,
И немногие – сладко.
И не спят. Кто с зевотою,
Кто в азарте и ярости
За бессонной работою
Убегая от старости.
Строчат вирши и повести,
Сочиняют изветы,
Тянут жилы у совести
По глухим кабинетам.
Одиночеством мучатся
И пеленки стирают,
И ненужному учатся
И зазря умирают,
И, во чреве соскучившись,
Рвутся вниз головою
В этот век, из которого
Мы уходим с тобою.
1959
Комментариев нет:
Отправить комментарий