«А Я ГОВОРЮ, ВЕРОЯТНО, ЗА МНОГИХ…»
К концу жизни квартира Анны Андреевны Ахматовой была, с точки зрения тогдашних блюстителей закона, весьма крамольной: ведь в ней, помимо неопубликованных рукописей самого поэта, хранился целый склад так называемого «самиздата». Другому, скажем так, простому советскому человеку, за хранение даже малой части этой взрывоопасной литературы полагался обыск, статья и соответствующий срок. Ахматова к концу своего многотрудного века пережила почти всех своих гонителей, одержала поистине блистательную «победу над судьбой» и могла себе позволить то, что другим не дозволялось и в малой степени. Достаточно сказать, что в последние десятилетие её стихи печатались на многих языках, правда, «без разрешения автора»: за рубежом неоднократно выходили её главные, «козырные» произведения: «Поэма без героя» и «Реквием». Можно ли сказать, что наученная неоднократным горьким опытом она не боялась? Нет, конечно. Боялась, да ещё как! Но чем дольше она жила, тем больше убеждалась в своей неприкосновенности, в своей богохранимости. Кровавые времена ежовщины были далеко позади, а ведь «Реквием», по её собственному признанию, был написан именно тогда, а отнюдь не после Двадцатого съезда, когда многие стали «смелыми». Кстати, по этому поводу у неё тоже были стихи, при жизни на родной земле не опубликованные.
Не лирою влюблённого
Иду прельщать народ -
Трещотка прокажённого
В моей руке поёт.
Успеете наахаться,
И воя, и кляня,
Я научу шарахаться
Вас, смелых, от меня.
Конечно, были и такие, что «шарахались», (стихи основаны на личном горьком опыте), но были и другие (и других было большинство), которые находили все возможные способы, чтобы найти способ перемолвиться с любимым поэтом, поведать о своем горе. Вот ведь какая странная вещь: многие до сих пор (!) представляют Анну Ахматову поэтом, прожившим всю жизнь в «башне из слоновой кости», избегавшим контактов с живой действительностью. Можно сколько угодно спорить на эту тему, но есть нечто такое, что может раз и навсегда положить конец всем этим бесплодным спорам. Это – документы, отложившиеся в архиве Ахматовой, в той его части, которая включает материалы так называемых «неустановленных лиц».
Что это за «лица» и почему они именуются «неустановленными»? Вопрос далеко не праздный, ибо от ответа на него зависит другой, наиважнейший вопрос, который необходимо наконец-то решить и решить именно в связи с «Реквиемом».
Ведь по поводу этого гениального поэтического цикла до сих пор существуют две полярно противоположные точки зрения. Одна из них была выражена А.И. Солженицыным, упрекнувшим Ахматову в том, что её «Реквием» – о себе и о сыне, а не обо всём народе. Отзыв этот в своё время глубоко задел Ахматову, – ведь сама она придерживалась другого мнения. И когда слушатели поэмы на Ордынке чуть ли не хором сказали, что стихи «народные», это было для Ахматовой высшей похвалой её поэме.
Позднее тот же Солженицын признал, что Ахматова была «великолепным конспиратором» и сожалел, что не рискнул познакомить её со своим романом «В круге первом». Да, но будучи великолепным конспиратором, она отнюдь не собиралась подставлять под статью людей, доверявших ей самое сокровенное – стихи. Поэтому фамилии, имена авторов изымались Ахматовой, и рукописи становились безымянными, а их авторы позднее в описи ахматовского архива были названы «неустановленными лицами». Конечно, на сегодняшний день странно видеть среди «неустановленных лиц», к примеру, Пастернака или Бродского. И может быть, архивистам следует всё-таки авторизовать эти стихи. Но в таком вот, первозданном виде, опись ахматовских рукописных материалов живо передает не только способ существования поэта в условиях той обстановки, о которой она сказала:
Окружили невидимым тыном
Крепко слаженной слежки своей,
но и почувствовать необыкновенную значимость фигуры Поэта в обществе. К Ахматовой, как к магниту, тянулись не только известные, знаменитые поэты, но и совсем никому не ведомые, забитые, ни в малой степени не рассчитывающие быть услышанными, люди, пишущие стихи «для себя».
Вот с кем вступала Анна Ахматова в незримые диалоги, вот чьи стихотворные отзвуки слышатся в её собственных строчках. Примеры?
Пётр Андреевич Вяземский, в XIX веке частый гость Шереметевых – прежних хозяев Фонтанного Дома, в котором Ахматова в XX веке напишет свой «Реквием», дал такое определение поэзии, создал формулу мироощущения Поэта, независимо от пространства и времени:
Любить. Молиться. Петь. Святое назначенье
Души, тоскующей в изгнании своём…
Это было написано в 1839 году. В 1939 эта формула обрела новое содержание.
Вот только один пример. До сих пор действительно «неустановленное лицо». Шесть листков из школьной тетрадки, исписанных не устоявшимся полудетским почерком. Ни имени автора, ни дат написания стихов, ни обозначения места их создания. Только порядковый номер описи – № 2068.
Нет между мной и Богом никого,
Но расстоянье непреодолимо.
Его мне чем-то близко существо,
Но все мои слова проходят мимо.
Мы разговариваем тридцать лет,
И я за всех перед Тобой в ответе.
Представь себе: меня на свете нет,
С кем говорить Ты будешь на планете?
Поэзия в своём конечном выражении всегда стремилась стать молитвой, то есть разговором с Богом «напрямую». Но в лихие наши времена такие разговоры были далеко не безопасны, ибо Бога, по всем официальным источникам, как такового, вроде бы и не было. Об этой поре Поэт Владимир Корнилов скажет такими словами:
Бога не было. Ахматова
На земле тогда была.
Конечно, сама Анна Андреевна усмотрела бы в этих строках соблазн. Но для безымянного автора № 2068, душа которого, видно, совсем истомилась «в изгнании» тут и в самом деле нет большой разницы. Он к любимому поэту обращается со стихами-молитвами, как обращаются в последней надежде к Матери Божьей (вспомним, оглядываясь на XIX век, гениальную лермонтовскую «Молитву»):
Глаз твоих излученье,
Их немыслимый свет.
Только в нём – излеченье
От болезней и бед.
Только с ним разлученья
Настоящего нет.
Свет, струящийся прямо,
С высоты на меня,
С грустью тою же самой,
С той же болью огня,
Как в оконную раму
Блеск огромного дня.
То, что Ахматову эти стихи глубоко взволновали, кажется, очевидно. Ведь такие же мог бы написать и её сын. Думаю, доказательством того, КАК оценила эти стихи Анна Ахматова, служит поэтическая перекличка между этими стихами неизвестного юноши–поэта и её, ахматовской образностью в «Эпилоге» «Поэмы без героя».
Вот какие строки прислал Анне Андреевне из лагеря юный поэт:
Недоноски строчили доносы
И теперь до того я дорос,
Что сообщники ведьмы безносой
Потащили меня на допрос.
И вот как эти строки эхом прозвучали в поэме Ахматовой:
А за проволокой колючей,
В самом сердце тайги дремучей
Я не знаю, который год,
Ставший горстью лагерной пыли,
Ставший сказкой из страшной были
Мой двойник на допрос идёт.
А потом он идёт с допроса,
Двум посланцам Девки Безносой
Суждено охранять его.
И я слышу даже отсюда –
Неужели это не чудо! –
Звуки голоса своего…
«Сообщники ведьмы безносой» тащат на допрос безымянного автора присланных о т т у д а стихов. «Посланцы Девки Безносой» (то есть всё той же смерти) служат охранниками Двойника автора, идущего на допрос.
Ахматовский «Реквием», в отличие от прочих её произведений, был написан как бы по заказу стоящей с ней рядом в очереди у ленинградской тюрьмы «Кресты» женщины «с голубыми губами». Но этого поэтического пространства для Ахматовой оказывалось маловато; ведь Ленинград «в страшные годы ежовщины» был только, так сказать, стартовой площадкой или, говоря словами другого стихотворения Ахматовой,
Душной ссылкою енисейской,
Пересадкою на Читу,
На Ишим, на Иргиз безводный,
На прославленный Атбасар,
Пересылкою в лагерь «Свободный»,
В трупный сумрак прогнивших нар, –
Показался мне город этот…
Анна Ахматова знала, что главное горе всё-таки не здесь, что это – только преддверие ада, а сам ад – там, на каторге, где отбывал срок её единственный сын, где десятилетиями гноились сотни тысяч её современников. Поэтому в «Реквиеме» появляется и «Тихий Дон», и Енисей. «Каторжные норы» упоминаются уже в «Посвящении» к циклу. Это словосочетание самой Ахматовой закавычено, конечно, недаром – всякий догадается, что это прямая цитата из Пушкинского «Послания в Сибирь». Вспомним, с какой уверенностью писал «первый поэт» о том, что его стих дойдёт до друзей-декабристов, томящихся на каторге:
Любовь и дружество до вас
Дойдут сквозь мрачные затворы,
Как в ваши каторжные норы
Доходит мой свободный глас.
У Ахматовой такой уверенности не было и быть не могло: самоубийством было бы посылать её «Реквием» с нарочным по этапу. Да и времена русских женщин – жён декабристов давно канули в Лету – «последней декабристкой» назвала однажды Анна Ахматова Надежду Мандельштам, но и той позволили ехать вместе с опальным поэтом не дальше Чердыни.
Но есть у Ахматовой не до конца понятные строки, относящиеся уже к военной поре 1942 года, намекающие на существование некой связи между ней и теми далёкими каторжанами:
Не знатной путешественницей в кресле
Я выслушала каторжные песни,
А способом узнала их иным…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Последующие три строки этого стихотворения, по-видимому, утрачены. Но несомненно, что люди, пишущие на каторге стихи, находили те или иные способы, чтобы переправить их Анне Ахматовой. Почему именно ей? Да потому что ко временам наступления «великих строек коммунизма» Анна Ахматова уже давно сделалась одним из самых дорогих сердцу каждого образованного читателя поэтов.
Вот что было страшно важно для Ахматовой – появление её двойника там, «в самом сердце тайги дремучей». Этот двойник многоголос, и эхо многих голосов, доносящихся оттуда, вторит её «Реквиему», написанному здесь. Она помогала своими стихами – прежними и теперешними – выжить и жить т а м, но и они помогали ей жить и творить з д е с ь. К такому пониманию вещей Анна Ахматова пришла не сразу. В этом смысле интересно сравнить две редакции по-видимому одного и того же стихотворения. Я говорю «по-видимому», потому что написаны они в один год, похожи по образному строю, но разнятся по мысли. Вот первое:
А я говорю, вероятно, за многих:
Юродивых, скорбных, немых и убогих,
И силу свою мне они отдают,
И помощи скорой и действенной ждут.
30 марта 1961
А вот второе, написанное, кажется, по следу первого:
Если б все, кто помощи душевной
У меня просил на этом свете,
Все юродивые и немые,
Брошенные жёны и калеки,
Каторжники и самоубийцы
Мне прислали по одной копейке,
Стала б я «богаче всех в Египте», –
Как говаривал Кузмин покойный…
Но они не слали мне копейки,
А со мной своей делились силой.
И я стала всех сильней на свете,
Так что даже э т о мне не трудно.
1961. Вербное воскресенье.
Первоначальная мысль поэта состоит в том, что он (поэт) – нечто вроде скорой помощи для «многих», которые «помощи скорой и действенной ждут». В этих строках есть мысль, но нет ещё подлинной поэзии.
Второе стихотворение всё как бы вырастает из одной строки первого – «И силу свою мне они отдают». Народ, как древний богатырь Святогор делится с поэтом «своей силой», и поэт становится «всех сильней на свете». А тайна, именно тайна поэта Анны Ахматовой, конечно, в последней строке:
Так что даже э т о мне не трудно.
Что означает загадочное «это»? Может быть (сознаюсь, что сужаю мысль поэта) – «поделиться» с любимым человеком? Ведь интересно, что все, кого любила Ахматова и кто любил её, тоже писали стихи. Николай Гумилёв, Владимир Шилейко, Николай Недоброво, Борис Анреп, даже Пунин и Гаршин. Но по разным причинам, ни одному из них не удалось разделить э т у долю с Ахматовой. Не об этом ли она сама сказала в своей «Песенке»?
А ведь мы с тобой
Не любилися,
Только всем тогда
Поделилися.
Тебе – белый свет,
Пути вольные,
Тебе зорюшки
Колокольные.
А мне ватничек
И ушаночку.
Не жалей меня,
Каторжаночку.
В «Записных книжках» Ахматовой остался набросок под названием «Как я это вижу»:
1. Фонтанный Дом (в конце).
2. Нева под снегом – чёрные фигуры к Крестам. Чайки.
3. Прокуренная лестница (витая). На каждой ступени женская фигура.
4. Там же: вдоль зеркала – чистые профили.
5. Виньетки – намордники на окнах.»
Как известно, образ зеркала в поэзии Ахматовой всегда сочетается с образом эха. И «чистые профили» в перспективе зеркал – пока ещё безмолвствующие. Но, кажется, ещё минута и –
Посинелые стиснув губы,
Обезумевшие Гекубы
И Кассандры из Чухломы,
Загремим мы безмолвным хором,
Мы, увенчанные позором:
«По ту сторону ада мы…»
«Реквием» опубликован в родной стране спустя полвека как он был написан – в 1987 году. Стихи «неустановленных лиц» до сих пор хранились в архиве. Конечно, «хотелось бы всех поименно назвать», но пока удалось установить не все имена авторов (более подробные сведения о них – в примечаниях).
Но вспомним древнеегипетское «Прославление писцов», на склоне лет блистательно переведённое Анной Ахматовой:
Они ушли,
Имена их исчезли вместе с ними,
Но писания заставляют
Вспомнить их.
Михаил Кралин
Анна Ахматова
РЕКВИЕМ
1935-1940
Нет, и не под чуждым небосклоном,
И не под защитой чуждых крыл, –
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.
1961
Вместо предисловия
В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то “опознал” меня. Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами, которая, конечно, никогда в жизни не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом):
– А это вы можете описать?
И я сказала:
– Могу.
Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом.
1 апреля 1957 г .
Ленинград
ПОСВЯЩЕНИЕ
Перед этим горем гнутся горы,
Не течет великая река,
Но крепки тюремные затворы,
А за ними “каторжные норы”
И смертельная тоска.
Для кого-то веет ветер свежий,
Для кого-то нежится закат –
Мы не знаем, мы повсюду те же,
Слышим лишь ключей постылый скрежет
Да шаги тяжелые солдат.
Подымались как к обедне ранней,
По столице одичалой шли,
Там встречались, мертвых бездыханней,
Солнце ниже и Нева туманней,
А надежда все поет вдали.
Приговор… И сразу слезы хлынут,
Ото всех уже отделена,
Словно с болью жизнь из сердца вынут,
Словно грубо навзничь опрокинут,
Но идет… Шатается… Одна.
Где теперь невольные подруги
Двух моих осатанелых лет?
Что им чудится в сибирской вьюге,
Что мерещится им в лунном круге?
Им я шлю прощальный мой привет.
Март 1940 г .
ВСТУПЛЕНИЕ
Это было, когда улыбался
Только мертвый, спокойствию рад.
И ненужным привеском болтался
Возле тюрем своих Ленинград.
И когда, обезумев от муки,
Шли уже осужденных полки,
И короткую песню разлуки
Паровозные пели гудки,
Звезды смерти стояли над нами,
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами черных марусь.
1
Уводили тебя на рассвете,
За тобой, как на выносе, шла,
В темной горнице плакали дети,
У божницы свеча оплыла.
На губах твоих холод иконки,
Смертный пот на челе… Не забыть!
Буду я, как стрелецкие женки,
Под кремлевскими башнями выть.
Ноябрь 1935 г .
Москва
II
Тихо льется тихий Дон,
Желтый месяц входит в дом.
Входит в шапке набекрень.
Видит желтый месяц тень.
Эта женщина больна,
Эта женщина одна.
Муж в могиле, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне.
1938
III
Нет, это не я, это кто-то другой страдает.
Я бы так не могла, а то, что случилось,
Пусть черные сукна покроют,
И пусть унесут фонари…
Ночь.
1939
IV
Показать бы тебе, насмешнице
И любимице всех друзей,
Царскосельской веселой грешнице,
Что случится с жизнью твоей –
Как трехсотая, с передачею,
Под Крестами будешь стоять
И своею слезой горячею
Новогодний лед прожигать.
Там тюремный тополь качается,
И ни звука – а сколько там
Неповинных жизней кончается…
1938
V
Семнадцать месяцев кричу,
Зову тебя домой,
Кидалась в ноги палачу,
Ты сын и ужас мой.
Все перепуталось навек,
И мне не разобрать
Теперь, кто зверь, кто человек,
И долго ль казни ждать.
И только пышные цветы,
И звон кадильный, и следы
Куда-то в никуда.
И прямо мне в глаза глядит
И скорой гибелью грозит
Огромная звезда.
1939
VI
Легкие летят недели.
Что случилось, не пойму,
Как тебе, сынок, в тюрьму
Ночи белые глядели,
Как они опять глядят
Ястребиным жарким оком,
О твоем кресте высоком
И о смерти говорят.
Весна 1939 г .
VII
ПРИГОВОР
И упало каменное слово
На мою еще живую грудь.
Ничего, ведь я была готова,
Справлюсь с этим как-нибудь.
У меня сегодня много дела:
Надо память до конца убить,
Надо, чтоб душа окаменела,
Надо снова научиться жить.
А не то… Горячий шелест лета
Словно праздник за моим окном.
Я давно предчувствовала этот
Светлый день и опустелый дом.
22 июня 1939 г .
Фонтанный Дом
VIII
К СМЕРТИ
Ты все равно придешь – зачем же не теперь?
Я жду тебя – мне очень трудно.
Я потушила свет и отворила дверь
Тебе, такой простой и чудной.
Прими для этого какой угодно вид,
Ворвись отравленным снарядом
Иль с гирькой подкрадись, как опытный бандит,
Иль отрави тифозным чадом.
Иль сказочкой, придуманной тобой
И всем до тошноты знакомой, –
Чтоб я увидела верх шапки голубой
И бледного от страха управдома.
Мне все равно теперь. Клубится Енисей,
Звезда Полярная сияет.
И синий блеск возлюбленных очей
Последний ужас застилает.
19 августа 1939 г .
Фонтанный Дом
IX
Уже безумие крылом
Души накрыло половину,
И поит огненным вином,
И манит в черную долину.
И поняла, что ему
Должна я уступить победу,
Прислушиваясь к своему
Уже как бы чужому бреду.
И не позволит ничего
Оно мне унести с собою
(Как ни упрашивай его
И как ни докучай мольбою):
Ни сына страшные глаза –
Окаменелое страданье,
Ни день, когда пришла гроза,
Ни час тюремного свиданья,
Ни милую прохладу рук,
Ни лип взволнованные тени,
Ни отдаленный легкий звук –
Слова последних утешений.
4 мая 1940 г .
Фонтанный Дом
X
РАСПЯТИЕ
“Не рыдай Мене, Мати,
во гробе зрящи”
1
Хор ангелов великий час восславил,
И небеса расплавились в огне.
Отцу сказал: “Почто Меня оставил!”
А Матери: “О, не рыдай Мене…”
1938
2
Магдалина билась и рыдала,
Ученик любимый каменел,
А туда, где молча Мать стояла,
Так никто взглянуть и не посмел.
1940
Фонтанный Дом
ЭПИЛОГ
1
Узнала я, как опадают лица,
Как из-под век выглядывает страх,
Как клинописи жесткие страницы
Страдание выводит на щеках,
Как локоны из пепельных и черных
Серебряными делаются вдруг,
Улыбка вянет на губах покорных,
И в сухоньком смешке дрожит испуг.
И я молюсь не о себе одной,
А обо всех, кто там стоял со мною
И в лютый холод, и в июльский зной
Под красною, ослепшею стеною.
2
Опять поминальный приблизился час.
Я вижу, я слышу, я чувствую вас:
И ту, что едва до окна довели,
И ту, что родимой не топчет земли,
И ту, что красивой тряхнув головой,
Сказала: “Сюда прихожу, как домой”.
Хотелось бы всех поименно назвать,
Да отняли список, и негде узнать.
Для них соткала я широкий покров
Из бедных, у них же подслушанных слов.
О них вспоминаю всегда и везде,
О них не забуду и в новой беде,
И если зажмут мой измученный рот,
Которым кричит стомильонный народ,
Пусть так же они поминают меня
В канун моего поминального дня.
А если когда-нибудь в этой стране
Воздвигнуть задумают памятник мне,
Согласье на это даю торжество,
Но только с условьем – не ставить его
Ни около моря, где я родилась:
Последняя с морем разорвана связь,
Ни в царском саду у заветного пня,
Где тень безутешная ищет меня,
А здесь, где стояла я триста часов
И где для меня не открыли засов.
Затем, что и в смерти блаженной боюсь
Забыть громыхание черных марусь,
Забыть, как постылая хлопала дверь
И выла старуха, как раненый зверь.
И пусть с неподвижных и бронзовых век,
Как слезы, струится подтаявший снег,
И голубь тюремный пусть гулит вдали,
И тихо идут по Неве корабли.
Около 10 марта 1940 г .
Фонтанный Дом
№ 2068
1
Нет между мной и Богом никого,
Но расстоянье непреодолимо,
Его мне чем-то близко существо,
Но все мои слова проходят мимо.
Мы разговариваем тридцать лет,
И я за всех перед Тобой в ответе,
Представь себе: меня на свете нет,
С кем говорить Ты будешь на планете?
Мы продолжаем этот разговор,
Хотя порою мне он не под силу.
Не спрашивай, как прежде – до тех пор,
Пока Ты не сведешь меня в могилу.
2
Мы коротко с тобой знакомы,
Но не хочу я быть слугой.
Ты у меня – совсем как дома,
А я с тобой – совсем другой.
Я у тебя на подозренье,
Но как ты черств и как ты глух!
Зачем ты отнимаешь зренье?
Зачем ты отнимаешь слух?
Зачем ты жизнь дробишь на части,
Не позволяя мне тужить?
Зачем ты отнимаешь счастье?
Зачем ты заставляешь жить?
Зачем ты приучаешь к боли?
Других моя калечит боль.
И так я прожил жизнь в неволе,
Но ты меня не приневоль.
А с детства я тянулся к людям
И к теплоте и свету дня.
Давай мы ссориться не будем.
О Господи, прости меня!
3
Я разламываюсь на куски,
Распадаюсь на части.
Не от приступа просто тоски,
Не от страсти и не от несчастья.
Мне теперь за стаканом вина,
За словесной завесой
Наша темная участь видна,
Притворявшаяся неизвестной.
И не стоят уже ни гроша
Лже-дела, лже-ученость,
Эта страшная жизнь хороша,
Как обязанность и обреченность.
Мы судьбы, как свидания, ждем,
Всем предчувствиям веря,
И когда она входит в мой дом,
Сразу, сам, отворяю ей двери.
4
Глаз твоих излученье,
Их немыслимый свет.
Только в нем – излеченье
От болезней и бед,
Только с ним разлученья
Настоящего нет.
Свет, струящийся прямо
С высоты на меня
С грустью тою же самой,
С той же болью огня,
Как в оконную раму
Блеск огромного дня.
5
Не дом, а сарай на окраине,
Дом, как в итальянском кино.
Сюда пригоняло отчаянье
И здесь оставалось оно.
Я не был нигде неприкаянней,
Но все это было давно.
А, может быть, не было этого?
А, может, я видел во сне
Такого поэта отпетого,
Который не нравится мне.
Не надо на прошлое сетовать –
Оно же внутри – не во мне.
Судьба – пропади она пропадом! –
И боль переплавила в быт.
Все власти свыкаются с опытом,
И кто небеса устыдит?
Но посланным жизненным опытом
По горло я, Господи, сыт.
6
Недоноски строчили доносы,
И теперь до того я дорос,
Что сообщники ведьмы безносой
Потащили меня на допрос.
Но ничто не казалось бы лучше
Этих – сразу сгустившихся – туч,
Если б отняли благополучье,
Тучность лжи, чей поток так тягуч.
Не расправы страшусь я кровавой.
Я-то знаю, кто прав, кто не прав.
Искушение властью и славой
Хуже всех неприкрытых расправ.
№ 1967
Георгий Маслов
ПУТЬ ВО МРАКЕ
(Дорога Омск-Красноярск.
Январь-февраль 1920-го года)
Эти стихи в черновых набросках были доставлены мне из Сибири в Симбирск весной 1920-го года.
В январе 1921-го года в Петрограде я виделась с Верой Михайловной Кремковой и сверила их с беловым авторизованным экземпляром, принадлежащим ей.
В дальнейшем, несколько раз переписывала их для разных лиц.
В 1938-м году весь мой архив был изъят (и, очевидно, уничтожен).
“Путь во мраке” восстановлен мною по памяти в 1961-м году.
1962 Ел. Тагер
1
В.М. Кремковой
Скорбно сложен ротик маленький.
Вы молчите, взгляд потупя.
Не идут к вам эти валенки
И неловки вы в тулупе.
Да, теперь вы только беженка
И вас путь измучил долгий.
А какой когда-то неженкой
Были вы на милой Волге!
Августовский вечер помните?
Кажется, он наш последний.
Мы болтали в вашей комнате,
Вышивала мать в соседней.
Даль была осенним золотом
И багрянцем зорь повита
И чугунным тяжким молотом
Кто-то грохотал сердито.
Над притихнувшими долами
Лился ядер дождь кровавый,
И глухих пожаров полымя
Разрасталось за заставой.
Знали ль мы, что нам изгнание
Жизнь-изменница сулила,
Что печальное свидание
Ждет нас в стороне немилой?
Вот, мы снова между шпалами
Бродим, те же и не те же.
Снег точеными кристаллами
Никнет на румянец свежий.
И опять, венца багряного,
Розы вянут за вокзалом.
Что ж, начать ли жизнь нам заново,
Иль забыться сном усталым?
Сжат упрямо ротик маленький,
Вы молчите, взгляд потупя…
Не идут к вам эти валенки
И неловки вы в тулупе.
2
Стоят морозы.
Глубокий снег.
Обозы. Обозы. Обозы.
Впереди – вереница телег.
Побросали вещи.
Тепло пешком.
Ворона кричит зловеще.
Черт с ней. Идем.
3
Из вагона прогнали
Поляки.
Плакала больная дама.
Свободный тормоз во мраке
Упрямо
Искали.
Душа захлебывалась в злобе,
Кровью налились виски.
Завяз в сугробе.
Промочил носки.
4
Смотрит умными глазами лошадь
Из вагонной мглы
И веселый жеребенок все хочет взъерошить
Наши узлы.
Господи, наконец-то едем,
Все равно, куда!
И нашим четвероногим соседям
Нравится езда.
Как мы замерзли, поезд карауля!
Как хорошо немного отдохнуть!
Что ждет нас завтра? Быть может, пуля
И снова путь?
5
Мы приехали после взрыва.
Опоздали лишь на день,
А то погибнуть могли бы.
Смерть усмехнулась криво
Из безглазых оконных впадин.
И трупов замерзших глыбы
Проносили неторопливо…
Но мы равнодушны к смерти,
Ежечасно ее встречая,
И я, проходя, – поверьте –
Думал только о чае.
Добрели мы до семафора,
Свободен путь, слава Богу.
Ну, значит – скоро
Можно опять в дорогу.
Станция Тайга
6
А.Ш.
В черной шапочке, с сумкой за плечами,
Вы проходили месяц медовый.
Едва поспевает за вами
Муж решительный и суровый.
Странно слышать такие простые
И непривычные слова:
“Я верю – Россия
Еще жива.”
Пусть душа моя стала зверем
И не ищет от травм спасенья, –
Я верю, мы оба верим
В воскресение.
7
Розовым румянцем перламутра
Январское засмеялось утро.
Смехом багряным смейся, заря нам,
Скитальцам по немилым странам,
Чтоб несли мы горе покорней,
Осужденные десницей горней.
. . . . . . . . . . . .
Истает, заря, твой розовый полог,
И будет день и тяжек, и долог,
И будет грустно в сугробах снега
До неизвестного брести ночлега.
8
Кн. Кур.
Носили воду в декапод
Под дикой пулеметной травлей.
Вы рассказали анекдот
О вашем предке и о Павле.
Не правда ль, странный разговор
В снегу, под пулеметным лаем?
Мы разошлись, и не узнаем,
Живем ли оба до сих пор.
Но нас одна и та же связь
С минувшим вяжет.
А кто о нашей смерти, князь,
На родине расскажет?
9
Тянутся лентой деревья,
Морем уходят снега.
Грустные наши кочевья
Кончат винтовки врага,
Или сыпные бациллы,
Или надтреснутый лед…
Вьюга зароет могилы
И панихиды споет.
Будет напев ее нежен,
Мягкой – сугробная грудь.
Слишком уж был безнадежен
Тысячеверстный наш путь.
Где поспокойней и глуше,
Где не услышишь копыт, –
Наши усталые души
Сладостный сон осенит.
10
Быть может, жива Россия,
Но ты уже не жива.
Смотрит в небеса пустые
Маленькая голова.
“Граждане, вы будете расстреляны
Через час.”
И сверкнули прицельные щелины
Злобных глаз.
Алая змейка грудь охватила
И исчезла, в снег упав.
Все ушли, лишь собака выла,
Нос задрав.
11
Довольно, больше идти не надо!
Душа до дна пуста.
Истерика, визгливая менада,
Кричит в мои уста.
Отчаянье тяжелым комом
К душе прилипло.
Но не хочу я бросить землю –
И внемлю
Звукам незнакомым
От лиры хриплой.
О, ты ли,
Соловей Цитеры,
Такие звуки
На собственной могиле
В меняющиеся размеры
Куешь, ломая руки?
Давно ли
Рубины зорь в спокойном небе
Искали все мы?
Теперь твой жребий –
Стать криком боли
Для тех, кто немы.
12
Мы жили в творческом тумане,
Губители чужих наследий,
Стихи чеканя
Из меди.
Но, все ограды руша,
Мир входит к нам в двери.
Больные выльем души
В каком размере?
На лиру мы воловью
Натянем жилу,
Чтоб звукам, вырванным из сердца с кровью,
Хрипящую оставить силу.
Они без форм. В них есть уродство
Невыношенного созданья.
Но их осветит благородство
Страданья.
Комментариев нет:
Отправить комментарий