МОЛИТВА
Что Ты есть? Отвечу я не сразу, –
Нет трудней вопроса моего.
Совесть – Ты, упорство – Ты, и разум,
Вложенный в меня же самого.
Ты – мечта о доле н е с л у ч а й н о й,
Воплощенье, будто бы, ничьей,
Должной быть, желаемой и тайной,
Запредельной логики вещей.
Дел моих и мыслей камень пробный,
Ты незрим, но каждый раз опять
Мне Тебя теплее и удобней
В облике людском воображать.
Нет во мне ни страсти, ни гордыни,
Звезды ночи смотрят на порог.
Встреть меня, услышь, кого доныне
Кличут здесь старинным словом Бог.
Вот я весь, как есть, перед Тобою,
С голым сердцем, пригнутый к земле,
Уязвимый мелочью любою,
Еле видный в дорассветной мгле.
Исцели меня от малодушья,
Радостью неверье излечи.
Спазмами духовного удушья
Мучим я в преджизненной ночи.
Ты давал мне ангельские крылья,
В омуты людские погружал,
Вел меня от мощи до бессилья,
Прививал яды змеиных жал,
И, в годину крови, неужели
Ты, над миллионами могил,
Просто так, напрасно и без цели
Моего огня не погасил?
Страшен мир, свое забывший имя!
Стужа бьет весенние ростки.
Видишь – не просторами земными,
Душами проходят ледники.
Возложи ладони мне на плечи, –
Правым гневом сердце заряди,
И не требуй кротости овечьей,
Рабского смирения не жди.
Одержим я ревностью одною, –
Все, что жить достойно, – обрести.
Душу мне в ковчег второго Ноя,
Господи, отныне обрати.
Окрести, омой меня волнами,
Всеми океанами Земли,
Подними, продуй меня ветрами,
В солнечном горниле закали!
1946
* * *
В холодный ключ забвенья
Не брошу я ни дня,
Пощады и прощенья
Не будет от меня.
Не выйду я с наганом
К барьеру красных лож,
Но выплачу тиранам
Я правдою за ложь.
Такой нам жребий вышел,
Усталый мозг, не спи!
Что понял, видел, слышал, –
Храни, таи, копи!
Не кончен лютый опыт
Над бедною страной,
И грамм металла добыт
Неслыханной ценой.
Уже в душе народа
Все липы отцвели, –
Иная нам свобода
Забрезжила вдали!
Ты верь в иную долю, –
Сойдут снега Зимы,
В украденную волю
Еще вернемся мы.
Получишь столько прав ты,
Ко скольким не привык,
И праведную правду
Заявишь напрямик.
Чтоб Сталин в новом веке
Не поднялся опять,
Чтоб слез и крови реки
Не повернули вспять,
Чтоб вам на новом блюде
Старье не поднесли, –
Глядите в оба, люди
Доверчивой Земли!
Об этом, да, об этом
Нам мертвые молчат,
Об этом, да, об этом
Виски живых стучат.
* * *
Рабов забытых родина,
Эпохе укоризна,
Красавица – уродина,
Обманутых отчизна.
Тебя хвалить указано
Покорному народу,
Тебя любить приказано,
А я люблю Свободу!
Башкой не замороченной
Пока еще мотаю,
Без жертвы опороченной
Вокруг – семьи не знаю.
Кто послабее – скрючены
Работой да заботой,
Кто посильнее – скручены,
А лучшие – замучены
Без имени, без счета.
Кому – щедроты Крымские,
А им, по старой моде,
Нарымские, Колымские,
Сибирские угодья.
Лесов стена добротная
Бескрайних, безотрадных, –
Сторонка оборотная
Иных краев парадных.
Замучены, затвержены
Проклятых лет уроки
Стране моей отверженной
Когда настанут сроки?
Но сбудется, все сбудется,
Что нынче сердцу снится,
А горе не забудется, –
В металле воплотится.
Явись же, грозный памятник,
Из попранных обломков,
На память для беспамятных
Доверчивых потомков!
Кто вызнал муку адскую, –
Не плачет о надгробье.
Проста могила братская, –
На чурке – номер с дробью.
Не воры, не разбойники
Под чуркою такою!
Иные там покойники,
И нет у них покоя.
Опять нам стоны слышатся
Все явственней, все ближе,
Гляди – земля колышется,
Не трусь, дружок, гляди же!
И кем он был и кто такой –
Теперь узнаешь вряд ли.
А это – не отец ли твой,
Не сын ли твой? Не брат ли?
Кому грозит он яростно?
О чем кричит без звука?
Какая мучит мертвого
Неведомая мука?
Пленись такой скульптурою,
Услышь меня, ваятель!
Всю правду века хмурую
Скажи без слов, приятель!
Пусть призраки останутся! –
Из черного покрова
Пусть вечно руки тянутся,
Как будто просят слова.
* * *
Густеет стужа. Стекла зарастают.
Серебряные пальмы громоздятся.
А за окном, вцепившись в подоконник,
Воробышки голодные сидят.
Им ветер перья слабые топорщит,
И сердце замораживает насмерть,
И вот один, других смелее, робко
Стучит ко мне в промерзшее стекло.
Прости, дружок! Я замечтался что-то.
Я крепко помню, что такое голод.
Пусть манною небесной за фрамугу
Летит благословенное зерно.
…Вот так и было. Резал душу ветер.
Стекло седое хрипло дребезжало.
А я в толпе, упрямым доходягой,
Сутулился под кухонным окном.
Была слаба надежда на прибавку,
И человечек с мордой обезьяны,
Приплясывая, пел о Сингапуре,
Чтоб поварские размягчить сердца.
Гудела стужа, и метель равняла
Ночных бараков братские могилы,
А там, за зоной, по сибирским далям
На запад шли составы без огней.
Война. А здесь, по сводкам медсанчасти
Еще сто пять в бугры освободились,
Еще сто пять фанерных бирок с ниткой
Раскормленный придурок надписал.
Шли в Божий рай просчитанные души,
Хоть адрес этот им не помечали,
Зато статью и срок писали четко,
Чтоб воли не видать и в том раю.
Когда-нибудь, когда-нибудь расскажут
Дожившие до утра очевидцы
О черных снах, о дантовых кошмарах,
О призраках, душивших нас всю ночь.
Будите память, братья-очевидцы!
Вам уступаю зоркие бинокли,
А сам дурным Иваном на Пегасе
Через эпоху наискось скачу.
Линована квадратная эпоха,
Как школьная наивная тетрадка:
От сих до сих извольте умещаться,
А за строку отнюдь не заезжать.
Но та тетрадь прошита крепкой дратвой,
Ее пронумерованы страницы,
Листка не вырвать, буквы не исправить,
Кровавых клякс резинкой не стереть.
В петле издохли Заукли и Кейтли,
Других и по сей день по миру ловят,
И лишь у нас народу не подсудны
Отечественной марки палачи.
Они таятся по Отделам кадров,
Встречаясь на житейских перекрестках,
Невнятно улыбаются друг другу,
Как авгуры друг друга понимая.
Мол, ничего, – гнилых свобод хрущевских
Кончается чумная полоса, –
Еще завинтим так, как не бывало,
Как лишь мечтать товарищ Сталин мог.
Друзья мои, все может повториться! –
Тьма не убита. Снова над столом
Склоняется сексот осатанелый
И пишет, пишет, пишет, не вставая,
По шестигранной сталинской системе, –
Кто, что, кому, при ком, когда и где.
И полнятся досье интеллигентов
И всех, кто смеет мыслить и судить.
* * *
На первомайской магистрали,
Вблизи Гостиного двора,
Над палкой рвались и плясали
Два недопроданных шара.
И ловко был удавлен каждый,
Короткой нитяной уздой,
И заклеймен, к тому же дважды,
Пятиконечною звездой.
А с красных простынь кумачовых
Молчали мертвые слова,
И не моргала Ильичева
Усекновенная глава.
Так было ясно все до точки, –
Хоть провались в тартарары.
Все вирши – марши, все цветочки
И дождь, и вождь, и те шары.
Иным же было все прекрасно,
И папа сыну подарил
Из двух шаров, конечно, красный,
И очень веско говорил:
– Он из резины, как галоши.
Летит. – Не надо и нести.
А цвет-то, цвет какой хороший!
Бери. Держи. Не упусти!
В тот миг, в небесной дали зыбкой,
Над Думской башней чуть видна,
Нежданно ласковой улыбкой
Вдруг расплылась голубизна.
И вот, вспорхнув над головою,
Нет, не резиновый, – живой,
Туда – в родное, в голубое –
Рванулся шарик голубой.
Пока взмывал он, как крылатый,
В свой недозволенный полет,
Мне все казалось, – пуля чья-то
Его догонит и убьет.
Но, не ища – прорваться где бы,
Он строй угрюмых облаков
Прожег насквозь, и вышел в небо,
Сверкнул на миг, и был таков.
Уж тот хороший – краснорожий –
От теплой комнаты раскис
И, не скажу на что похожий,
Давно над форточкой повис,
А он летел, – сиял, купался
В живых ветрах, в живых лучах,
И вдруг, как сердце, разорвался,
На сто частей. Но не зачах.
И мне – живому еле-еле –
Одна мечта ворвалась в грудь, –
Не ждать, не лгать, и прочь отселе,
На смерть. На жизнь. Куда-нибудь.
* * *
Последние дни на земле.
Широкое доброе небо,
Дыханье горячего хлеба
И солнечный луч на столе.
Здесь камни, песок и прибой
И птичьи рулады из чащи,
И облачный замок летящий,
И все мне как будто впервой.
Теперь ни о чем, ни о ком.
Ни службы, ни дружбы, ни чина.
Семейная сбудет кручина,
А век мой со мной незнаком.
Был нитью в Господней игле.
Не знаю, что выткали мною.
Бреду к пустоте и покою
Последние дни на земле.
1986
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
Мне снится: на тихий Васильевский остров
Бредет, спотыкаясь, пугающий остов.
Сибирская глина зажата в горсти,
Фанерка бренчит на берцовой кости.
У старенькой двери звонит он упрямо:
– Открой же скорее, мне холодно, мама!
Я выспался вдоволь в морозной земле.
Как славно у вас. И обед на столе!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . .
От Лисьего Носа к родимым порогам
Расстрелянных тени бредут по дорогам,
А в Финском заливе с глубокого дна
Утопленных толпы подъемлет волна.
Друг с друга веревки постылые рвут
И к темному берегу молча плывут.
Храпят безмятежно, зарывшись в постели,
Все те, кто на лживых хлебах растолстели.
Но туже на горле смыкается сон,
Все громче звонков непонятный трезвон.
Гремят по ступеням упрямые кости,
Идут по квартирам незваные гости,
И к каждому, – гневен, и страшен, и строг –
Замученный грозно встает на порог.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Безвинная кровь наша щедро хлестала,
Ее вам доныне с лихвою достало
На все ваши ленты, на все ваши банты,
На все кумачовые транспаранты.
Ее вам хватило на бабьи наряды,
На скатерти, флаги, губные помады,
Но крови еще оставалось, и та
В Кремлевские звезды до края влита!
СТИХИ ПО МОТИВАМ ОМАРА ХАЙАМА
(нумерация рубаи по изданию 1959 г . Института востоковедения АН)
21
Поменьше друзей заводи – уж такая пора.
Подальше держись от людей – уж такая пора!
Взгляни-ка не сердцем, а разумом зорким и мудрым.
Твой друг? Это ж первый твой враг. Вот такая пора!
38
Устал я. Дайте дух перевести!
Не то уж пусть конец всему пути.
Мне б только знать, что вновь под это небо
Я, как трава, сумею прорасти!
76
Мы так чисты из небытья пришли!
Достойно жить мечтали. Не смогли.
Сгорело сердце. Пепел ветром сдуло.
Куда ж теперь? Зияет пасть земли.
79
Мы в замкнутом кольце. Всё вертится вокруг.
Начала и конца не знает вечный круг.
Там нет дверей для выхода и входа.
Откуда мы? Куда исчезнем вдруг?
126
Ну, вот я пьян. – Ку-каре-ку, друзья!
А вот я трезв. – Как мерзко всё, друзья!
Но где-то между, между сном и явью, –
Я сердцем мудр. И вот где жизнь, друзья!
187
Откроешь душу – приготовься к бедам.
Сбежишь в нору – враги метнутся следом.
Хоть солнцем будь, а вот живи свой век
В постыдном веке никому не ведом!
193
О, если тайны ты вселенские постиг,
Рассудку поручи судьбу свою, старик!
Скажи: – Спасибо вам, язык, глаза и уши.
Отныне я слепой, глухонемой старик!
199
У старого дерева корни слабы.
У старого дерева листья чахлы.
Гранат перезрелый синеет жутко,
Совсем как мои стариковские щёки.
О, тело моё, мой дворец отрадный,
В тебе мне жилось так светло и славно.
Теперь ты стало трухлявой лачугой,
И стены твои трепещут под ветром.
202
Да, виноградные тебя не манят лозы:
Вина не терпишь ты и самой малой дозы.
Зато людей, загубленных тобой,
Лакаешь, хрюкая, и пот, и кровь, и слезы.
206
Тайну мира, вот так, как постигнута мной,
Не могу я открыть, не рискнув головой:
Вечно правда страшна и глупцам, и лукавцам!
Что сумел я понять, то и сгинет со мной.
212
Кто в мире не грешил? – скажи, Аллах!
Где праведник такой? – сыщи, Аллах!
Я сделал зло. Ты покарал жестоко.
Мы оба грешники. Выходит так, Аллах!
213
Щедротами небес пресыщен я. Довольно!
Моих заплат и бед на семерых довольно.
Из хаоса ты смог создать цветущий мир.
А мне в удел пустыню дал? Довольно!
223
Ужасен мир! Как жить возможно в нем?
Пылают мысли в черепе моем.
Так и плеснул вина бы в эту чашу,
Да не могу: всегда она вверх дном.
231
Аллах меня от мыслей сохрани!
В наш век глупцы блаженствуют одни.
Скорей вина! Пусть помутится разум:
Быть может, рок продлит нам наши дни.
260
Пока непогодной ночью не бросишь родного дома,
Молчи. – Ничего не выйдет!
Пока ты краснеть не станешь за жадность свою и скупость –
Молчи. – Ничего не выйдет!
Забудь себя, как влюблённый. Ты – в оке своем соринка.
Сморгни – и душой прозреешь.
А так – ничего не выйдет.
279
Откуда я? А тот исчез куда?
Нам не шепнут об этом никогда.
А жизнь – черпак, где несколько мгновений
Вино колышется, пока несут сюда.
281
Духу свободы дарует темница, –
Жемчуг годами в неволе томится.
Пуст твой карман? Наполняю его.
Чаша пуста? Вот и снова искрится.
289
Лепешка на день есть – и можно жить.
Вода в кувшине есть? Прекрасно жить!
Ничтожеству вовек не подчиняться
И никаким мерзавцам не служить.
58
Песчинка вихрем вдаль унесена.
В ручей вернулась капля. Где она?
Шмель залетел в окно и прочь умчался.
Вот так и мы. И всем одна цена.
Тьма до зари. Всё временно. Не бойся!
И злая боль иссякнет. Ты не бойся!
Стань сердцем светел в этот светлый день.
Забудь. Не жди. И ничего не бойся.
* * *
Читаю милого Хайама.
Века прошли, а сдвига нет.
И старый мир – всё та же яма,
Откуда виден звездный свет.
* * *
Что шепчут молитвенно губы,
Впотьмах разбирают зрачки?
Живут чудаки-стихолюбы,
Всему на земле вопреки.
Иных – утешают награды,
Высокие манят посты,
Иным – повышают оклады.
У этих – карманы пусты.
Над сердцем, за рваной подкладкой,
Где крошки да пыль табака,
Тугой обернулись тетрадкой
И радость, и боль, и тоска.
В морозную ночь лихолетья,
Остатками легких дыша,
Безумного полу-столетья
Кричит там и плачет душа.
…Читает. Еще раз. Не сразу
Пленяется. – Вкус начеку.
И, кажется, пробует на зуб
Чужую родную строку.
Но если, над перышком сгорбясь,
Шагнет он по лестнице строк, –
Пусть мнут тебя радость и гордость:
Ты принят в Великий поток.
Салют, новоявленный автор!
Теперь уже наверняка
Шагнул ты и в нынче и в завтра,
И Бог весть в какие века.
Навстречу враждебной стихии
Отчалила Муза твоя
В конвойную зону России,
В иные ль какие края.
Быть может, ближайшие черти
Тебя предадут Сатане,
Быть может, ты, канув в бессмертье,
Взойдешь в чужедальней стране.
А он, после смены бессонной,
Куснув бутерброд на лету,
Бежит на расправу к законной,
На рынок, – за рыбкой коту.
Но вот уже, вроде прибоя,
За стенкой колышется храп,
Но вот, наконец-то, собою
Усталый становится раб.
Дымит на столе сигарета,
И, прячась в сиреневый дым,
Простреленный призрак поэта
До утра беседует с ним.
– Ну что же, пусть я, как собака,
От пули чекистской издох.
Себя пережил я, однако,
Мой друг, да храни тебя Бог!
Ты здесь, среди наглого гвалта,
Робея, таишься, как тать.
Да, кстати, ты все ли читал-то?
Меня ведь, поди, не достать.
И, вздохом морозного ветра
Швыряя в бредовую дрожь,
Читает беззвучно и щедро,
И строк тех – нигде не найдешь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Российского Сопротивленья,
Бескровного фронта солдат!
Чадя, выгорают поленья,
А он не сгорит, – Самиздат!
Покуда шевелятся губы,
Покуда не гаснут зрачки,
Покуда живут стихолюбы,
Всему на земле вопреки.
№ 1940
Лев Горнунг
СЕНАТСКАЯ ПЛОЩАДЬ
Анне Ахматовой
Гляжу на сфинксов за Невою,
На дальних зданий стройный ряд,
А в дымном небе тучи тьмою
Идут на бронзовый закат.
И вот он – Петр! Необычайный,
Вперед – сквозь ветер, сквозь века
Простертый призраком и тайной,
И вдаль протянута рука.
И конь его, подняв копыта,
Взметнулся ввысь, порыв тая,
И в прах затоптана, зарыта,
Кольцом свивается змея.
Творец и кормчий Петрограда,
В беде свой город видел он,
Когда сжимала круг блокада –
Он рад, что в битве пал Тевтон.
А там внизу в своих гранитах
Нева томится, стеснена,
И языками волн несытых
По верхним глыбам бьет она.
И дышит местью за злодейства
Вся ширь стихии водяной.
А тонкий шпиль Адмиралтейства
Горит сквозь сумрак надо мной.
Август 1946
Ленинград
ЛЕНИНГРАДКЕ
Нам редко видеться дано,
Но наша встреча не случайна,
Значенье прежних дней темно,
А город Ваш – всё та же тайна.
Я помню мартовский закат
И звезды в небе лиловатом,
И опустелый Летний сад,
И памятник перед Сенатом.
Четыре дня, но до сих пор
Я вижу их, как на ладони, –
Вокзал, и Невский, и простор,
И Клодта вздыбленные кони.
А завтра – солнце в синеве,
А к ночи полосы сияний,
И наша встреча на Неве
При лунном блеске снежных зданий.
И будто в воздухе гроза,
И рядом чья-то тень, сурова,
И чьи-то скошены глаза, –
Но пусто вдруг – и снова, снова…
И это всё, чтоб – верный страж –
Пока года гремят, как танки,
Всю жизнь я помнил профиль Ваш
И дом старинный на Фонтанке.
1929
Ида Наппельбаум
Из цикла «Тайшетский оазис».
* * *
Эх, этап, эх, этап –
Нерусское слово,
Ты – родимое пятно,
Пережиток былого!
Вот “столыпинский” вагон,
Весь в решетках, без окон,
Стерегут его конвой
Да собачий вой.
Как начнут считать, “шмонать”,
Да прикладом подгонять
В воронок, из воронка –
Теснота и темнота…
Где нога, а где рука?
Это ты иль это та?
Сбиты все в единый ком,
Стоны, плач и крик кругом…
Пересыльная тюрьма –
Преисподняя сама!
Проститутка и ханжа,
И “политика”, дрожа,
Все вповалочку лежат,
Каждый спинкою прижат.
“Нам теперь не страшен ад, –
Заключенные твердят, –
Мы прошли сквозь все круги
Сатанинского слуги”.
Эх, этап, эх, этап –
Нерусское слово,
Ты – родимое пятно,
Пережиток былого!
* * *
Стоит барак некрашеный,
Стоит барак небеленый,
И нары в нем из сосенок
Стоят в два этажа,
И женщин больше сотенки
Густым рядком лежат.
Две печи агромадные –
Их «грубками» зовут –
Дубы и кедры ладные
Они нещадно жрут.
Бушлаты здесь и валенки
Ложатся на ночь в ряд,
Ушанки и портяночки
Здесь сохнут и дымят.
Горит, чадит лучинушка
И светится, дрожа,
И песнь поет девчинушка
С второго этажа.
Поет она о долюшке,
О волюшке поет,
Поет о милом Колюшке –
Он ждет или не ждет?..
Поет она о матушке,
Что в горе изошла,
Поет о милой родине,
Что сердце припекла…
И с нижних нар сдвигаются,
Притихнув, не дыша,
И сверху вниз спускаются
С второго этажа.
У каждой откликается
И плачется душа…
Шеренга матерей
Мы шли тайгой, нас гнал конвой,
А ты читала мне Каренину.
Твой голос звонкою струей
Мне в душу бил уверенно.
Нас было много, всех не сосчитать
И каждая вторая – это мать!
Читала ты о том, как Анна
Тоскою горькою гонима,
Пришла секретно и незванно,
Пришла дитя свое обнять,
К постели маленькой припасть,
И слезы лить неудержимо.
Читала ты… и голос твой дрожал,
Мой локоть твой упрямо прижимал.
И у тебя есть крошка-сын
Остался в Киеве один,
И у меня невеста-дочь
Там, у Невы, тоскует день и ночь,
Еще у этой, и у той –
Нерусской женщины, чужой,
(Но мне она сейчас нужнее всех на свете!)
В родном краю остались маленькие дети…
Читала ты…
И каждая весь слух свой напрягала,
Не о Карениной, – о нас о всех рыдала…
Так шла тайгой шеренга матерей,
А ветер в спину выл:
“Скорей! Скорей!”
1953
Тайшет-Братск
ТРИПТИХ
А.А.А.
I
Три карты! Три карты!
В них магии тайная сила…
Три знака! Три знака!
Нам щедро судьба подарила
И вензелем в лиру вплела.
Три взмаха, три всплеска весла,
И триптих священного зала,
Трилистник на глади пруда,
Три льдины, три Рейнских портала
Её троекратное А.
II
Прекрасною махою в черной косынке,
Накрыта тяжелой парчой,
В глубокой постели холодного цинка
Нашла ты свой вечный покой.
Что было? Что будет? Какая же малость!
И в храме, как в склепе, темно,
А нам, пораженным, навеки осталось
Прощанье, прощанье одно.
Лампады светились, кадила качались,
Священник тебя отпевал,
Кого в дальний путь мы сейчас провожали,
Старик безразличный не знал.
Вдруг имя твое как звезда засверкало,
(Поэзия вновь ожила),
В нем голос органа, прозрачность кристалла…
И спазма нам горло свела,
И сердце раскрылось, как жаркая рана,
Печаль разлилась глубока и пространна…
О. Анна! О, Анна!
III
Нет, не графским старинным гербом,
Не узором ажурной ограды,
Не убранством своей анфилады
Будет в памяти жив этот дом.
Только тем, что она здесь жила,
Сероглазая русская муза,
Не сгибаясь под тяжестью груза,
Высоко свою честь пронесла.
Крона клёна гляделась в окно,
И она на него всё глядела,
И являлась к ней песня. И пела…
Так из гроздьев родится вино.
Пусть закатной зарей озарен,
Дождь балтийский о стену пусть бьется,
И Фонтанка к граниту пусть жмется –
Ее именем дом освящен.
Александр Гитович
Из цикла “КРЕМЕНЬ И ОГОНЬ”
Анне Ахматовой
Адис-Абеба город роз…
Н.С. Гумилев
1
А что, если я Вам стихи сочиню,
На память – подобно кремню и огню –
На память, которая выше всего, –
А что, коль свершится сие колдовство?
А что, если я Вам скажу напрямик,
Хотя бы как тайну, хотя бы на миг:
Мгновенье – да сбудется воля его!
А что, коль свершится сие колдовство?
Торжественный хор мне поет в тишине
О том, что таится в кремне и в огне.
Вы властью своей пожелали его.
А что, если это мое торжество?
1954
2
Кремень и огонь – это каменный век:
Их свел воедино тогда человек,
Он вышиб ту искру – кремня и огня, –
Он вышиб ту искру – для Вас и меня.
Кремень и огонь – до скончания лет:
Дуэльный в поэта глядит пистолет,
И нет короля, и заступника нет –
Он сделает дело свое, пистолет.
Кремень и огонь – на шестом этаже
Такое уже совершили в душе,
Что эта душа говорит: не жалей –
Не надо заступников и королей.
3
Пусть ваши друзья, презирая рабов,
Восстанут на миг из сосновых гробов,
И я поклонюсь им, и руки пожму,
Чтоб вместе уйти в непроглядную тьму.
Пускай Вы бывали, где я не бывал.
Меня убивали – и я убивал,
Чтоб песенку спеть, от рабов вдалеке,
На русском, на гордом моем языке.
4
14 апреля 1930 г .
Ему послужили Огонь и Кремень
Оружием в тот нескончаемый день.
Последняя храбрость в угрюмом раю,
Последняя хитрость в последнем бою.
И стал этот выстрел, свободу суля,
Победой поэзии в сердце Кремля.
Но долго ли длилось сие торжество? –
Тюремщик, по-царски, прощает его:
Тюремщик его подымает на щит –
И сердце не бьется, и разум молчит.
5
1 декабря 1934 г .
…А было то в пятницу, или в четверг,
Но свет коммунизма над Смольным померк.
В глаза не посмели ему посмотреть –
В затылок ему предназначили смерть,
В затылок народа, в затылок борца,
По каторжной воле Вождя и Отца,
Которому вбил или кол, или крест,
Двадцатый, еще не свершившийся, Съезд.
6
АННЕ АХМАТОВОЙ
Где Вы, Акума, –
Бесценное, сложное слово –
Запад не в силах
Судить откровенно и смело:
Скулы Востока –
Они и добры, и суровы,
Или лукавы –
Но это их частное дело.
Где ж наши стены?
Где Крепость из камня и горя?
Где бастионы
На Западе и на Востоке?
Реки ликуют,
Бегущие к дальнему морю,
Зная какие
Предшествуют рекам притоки.
2.VI.60
7
Я Вам написал про огонь и кремень,
Про черную полночь и солнечный день.
Я Вам написал про кремень и огонь,
Которые нас не спасли от погонь.
Которые нас не спасут никогда.
Налево – беда и направо – беда.
№ 2086
Иосиф Бродский
СОНЕТ IV
Прошел январь за окнами тюрьмы,
И я услышал пенье заключенных,
Звучащее в кирпичном сонме камер:
“Один из наших братьев на свободе”.
Еще ты слышишь пенье заключенных
И топот надзирателей безгласных,
Еще ты сам поешь, поешь безмолвно:
“Прощай, январь”,
Лицом поворотясь к окну,
Еще ты пьешь глотками теплый воздух, –
А я опять задумчиво бреду
С допроса на допрос по коридору
В ту дальнюю страну, где больше нет
Ни января, ни февраля, ни марта.
1962, февраль
№ 2046
Иосиф Бродский
* * *
В деревянном доме в ночи
Беззащитность сродни отрешенью.
Оба прячутся в пламя свечи,
Чтобы сделаться тотчас мишенью.
Страх растет на глазах и окно
Застилает, как тучи в июле,
Сократив световое пятно
До размеров отверстий от пули.
Тишина на участке. Темно.
И молчанье не знает по году,
То ли ужас питает оно,
То ли сердцу внушает свободу.
<1963>
№ 1856
Лев Гумилев
ЭСКИЗ С НАТУРЫ
Мне памятен серый туманный денек.
Альтдам догорал и еще не погас.
Осколки как пчелки жужжат и в песок,
И семь самолетов, как камни, на нас.
Мне слышен был пушек отчетливый стук.
На небе чернели снарядов пути
И я не отвел каменеющих рук,
Чтоб бросить прицелы и с пушки сойти.
А пять самолетов опять в вышине,
Стремятся на запад к чужим облакам,
А двое кружатся в дыму и огне
И падают вниз на горящий Альтдам.
Минута, другая и вдруг тишина
И Одера синяя лента видна
И виден победы улыбчивый взгляд.
Сегодня, в Альтдаме отмщен Ленинград.
26 марта 45 г .
Альтдамм
* * *
Вечер теплый и тихий в родимой стране
Почему-то сегодня припомнился мне.
Теплый ветер чуть трогал вершины берез,
Пестрый луг в предзакатном сиянии цвел
И звенели на воздухе крылья стрекоз,
И блестели тела пролетающих пчел.
Но сегодня холодное небо во мгле,
Бесприютно и мрачно на чуждой земле.
В черном небе чужая жужжит стрекоза
И расчет напрягает до боли глаза,
И снаряды, как пчел огневеющих рой,
По холодному небу скользят надо мной.
Помнить оба мгновения мне суждено.
Оба дороги сердцу и милы равно.
Сохраню я их в памяти бренной моей
Для друзей, для жены и для будущих дней.
Чтобы знали потомки, что эта война
Никогда не была нам тяжка и страшна.
Франкфурт на Одере
НАСТУПЛЕНИЕ
Мы шли дорогой русской славы,
Мы шли грозой чужой земле.
За нами страшный труп Варшавы
Мелькнув, исчез в январской мгле.
А впереди цвели пожары,
Дрожала чуждая земля,
Узнали тяжесть нашей кары
Ее леса, ее поля.
Но мы навеки будем правы
Пред вами, прежние века.
Опять дорогой русской славы
Прошли славянские войска.
11 апреля 1945 г .
Франкфурт на Одере
Татьяна Казанская
* * *
Како бо пети Господню
песнь в земли чуждей?..
От России я ни на шаг,
Ни на пядь, ни на локоток,
Я люблю зеленый овраг
И ручья журчащий поток.
И люблю пустующий лес,
Сырость кочек и шум вершин,
И оттенки бледных небес,
И упругие волны ржи.
Ну, а как же тем, каково?
Молодым, кто родился там,
На чужбине от русских мам,
Кто не видели ничего?
Замки их стоят на песке
И сердца казнятся в тоске.
Их глазам не нужен Париж,
Им постыл Неаполь и Рим,
Им нужна российская тишь!
Петербург заманчивей им!
С колыбели ужас несут,
И суровый неправый суд
Над родителями творят,
Ежечасно им говорят:
«Мы живём в непроглядной мгле.
Как нам петь на чужой земле?»
12.I.1962
Из писем читателей к Анне Ахматовой
№ 1267. Дрибинский А.
23 апр<еля> 1964 г . Москва.
В сентябре 1946 г . из своего – невольного для меня – Заполярья – писал я Вам с тем, чтобы выразить всю меру моей читательской признательности за Ваши стихи.
Письмо мое я направил через отделение Союза писателей в Ленинграде. Но более чем вероятно, что Вы его не получили: спустя несколько дней после его отсылки люди читали пресловутый доклад о ленинградских журналах.
Едкой горечью, стыдом, никогда затем не отпускавшей болью отозвалось в сердце то дикое поношение, которому Вы тогда подверглись. И мучительно хотелось быть уверенным, что вопреки всему – не надломитесь Вы…
№ 1100. Кокунов Б.С.
4 июля 1957 г . Георгиевск
Бесконечно-дорогая Анна Андреевна, хочется верить, что травля, исторически-неизбежная, не сломит Вашего духа. То, что Вы дали – бессмертно в чутких сердцах. Пусть честный голос одного из многих скрытых во мгле поддержит Ваши крылья, быть может, слабеющие от усталости. Знайте всегда, что Вы нужны и бесконечно дороги многим, верьте до конца, что пуста и шаблонна жизнь без Вашей песни. Великая Вам благодарность – и великое перед Вами благоговение.
18.X.57. Георгиевск.
Глубоко тронут теплой и понятной строкой. Сердечное русское спасибо.
Пусть же “голос далекого друга” передаст Вам частичку ответного тепла.
№ 1160. Черепенькин Л.В.
2.XI.63 г.
Ведь Ваши стихи сопровождают меня всю жизнь едва ли не с колыбели.
И в радости, и в печали они были всегда со мной. И когда мне было скверно, совсем скверно, я повторял про себя любимые строфы, и мне становилось легче.
Помню, как мы сидели возле гаснущего костра, иззябшие, полуголодные, усталые и под холодными северными звездами по строчкам, по отдельным словам вспоминали Ваши стихи и забывали обо всем, заколдованные их звучанием…
29.VI.64 г.
Я читал, читал с болью и радостью Ваши стихи (в “Лит. Газете”), и мне кажется, что Вы ошибаетесь. Читателей у Вас много. Очень много! И пусть одни уже “За Флегетоном”, но на смену им идут другие. И, поверьте, каждый, кому только дорога российская поэзия, настоящая, от сердца идущая, будет с радостным трепетом произносить Ваше имя. И так будет всегда!
Липецк – 25, ул. Гагарина 119/1 кв. 73
Черепенькин Л.В.
№ 1095. Федоров Станислав М.
21 октября 1961 г . Воронеж.
Анне Ахматовой
Двадцатый век. Бурна, кипуча эра.
Бурны, кипучи времена.
Разрушена Христова вера,
И брата предала сестра.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Закрывши смуглое лицо,
Рыдала Муза от напасти.
В лучах неотразимых дней
Рвалась поэзия на части.
А строки рая понеслись,
В огне ликующем сгорая.
Так над Россией пронеслась
Стихов Ахматовой торжественная стая.
19.X.60
№ 1299
№ 1299. Тарасов Борис Александрович
Москва Ж-377
Кузьминское шоссе, д. 26, кв, 12
…Как-то под новый 1943 год, на фронте я стал читать наизусть Ваши стихи своим товарищам по роте. В эту ночь мы были “не у дел”, т.к. за несколько дней до Нового года, был бой, и нас сильно потрепали. У всех присутствующих было подавленное настроение (мы находились на трудном участке фронта – смоленские болота). Я читал им первые две части поэмы “У самого моря”. А потом была забыта маленькая елка, которую я украсил буквально “ничем”, водка, которую стали как-то нехотя пить, и всё просили читать дальше. Так, большая часть ночи и прошла в ахматовской поэзии…
Спустя много лет, уже после войны, я впервые попал в Ленинград летом 1954 г . Я ходил возле Вашего дома на Фонтанке, не решаясь войти, – возможно, Вы там уже и не жили.
Я долго ходил. Наверное, писателям смертельно надоедают их почитатели. Это меня и остановило.
О чем я бы хотел Вам написать? Об очень многом. О том, что я глубоко Вас уважаю за ту светлую радость, которую приносят Ваши стихи. О том, что вот уже свыше 30 лет люблю Вашу поэзию целиком раз и навсегда. О том, что везде выискиваю Ваши стихи (будь то газета, журнал или другое издание). О том, что все Вами написанное у меня до сих пор цело, переписанное от руки. О том, как очень давно я даже пошел на “преступление” из-за Ахматовой и… вырезал из довоенной Литературной энциклопедии Ваш портрет в одной из московских библиотек (утешает меня спустя столько лет то, что та энциклопедия – изъята).
Этот маленький портрет послужил мне верой и правдой, т.к. с него я написал для себя маслом Ваш портрет, который долго висел в комнате, а теперь вклеен в Ваши стихи, собранные мною в одну толстую книгу. Конечно, это, очевидно, совсем не похоже на Вас, но когда делаешь сам для себя, почему-то думаешь, что хорошо…
Я был на вечере поэтов, где Вы выступали. Это было в 1946 году в Колонном зале Дома Союзов – на Вас была белая шаль и Вы курили из мундштучка. Но и тогда я постеснялся подойти к Вам и поцеловать Вашу руку.
…Мне просто хотелось Вам сказать: какое большое счастье, что Вы есть, что доставляете громадную радость своим творчеством и что я Вам бесконечно благодарен за все это.
№ 2087
№ 2087. Неустановленное лицо
* * *
Со славой встретившись и с плетью,
Обеих Вы превозмогли,
Сквозь сложность сложного пришли
К семидесятипятилетью.
И все достойнейшее – впрок.
Как из волшебной, вечной чаши,
Из Ваших строф,
Из Ваших строк
Поэзия черпает наша.
Когда настигнет Вас усталость
(О, грустная к ней рифма – старость),
Придите в сень родных шатров:
Вас помнят Царское и Павловск,
Как помнит вечный град Петров…
Ленинград, июнь 1964
№ 1130
№ 1130. Старокадомский К.Г.
4 ноября 1960, Караганда
Будучи несправедливо осужденным, я прожил 12 лет на Крайнем Севере в тяжелых условиях, оторванным от книг и искусства. Никогда не забуду и, пожалуй, не сумею Вам передать, что означала в нашей жизни поэзия – единственный доступный нам вид искусства. Конечно, печатных сборников мы не имели – ходили по рукам рукописные списки стихов. Среди них – Ваши, Вашего мужа и Ал. Блока были на первом, самом почетном месте. Это была единственная ниточка, связывавшая нас в полярной ночи (в прямом и переносном смысле) с миром большого искусства.
Тиражи пусть Вас не беспокоят (здесь, например, прошлогоднего издания достать нельзя было): любители поэзии хранят Ваши жемчужины в памяти и дарят друг другу как ювелирные изделия. По-моему, для поэта – это еще почетнее.
(Старокадомский К.Г., Караганда 20, Революции 48, 18)
№ 1419. Лобасов П.И.
1
Прииск «Разведчик» 15/IX–60г.
Здравствуйте, уважаемая поэтесса
Анна Ахматова!
С искренним приветом к Вам Пётр Лобасов. Прошу Вас извинить меня за это письмо, которое в силу сложившихся обстоятельств приходится адресовать именно Вам. Сегодня я прочёл в журнале «Москва» Вашу «Мартовскую элегию».
Я люблю стихи, и этот Ваш стих для меня первый, он мне понравился, не могу точно выразиться, чем именно он понравился, но Вы из Ничего сделали Что-то. Из одного этого стиха чувствуется Ваша впечатлительная натура и вместе с этим каким-то холодком несёт от раненого чувства простоты. Может быть, я ошибаюсь, но не принимайте это близко к сердцу, я всего только любитель, но не знаток стихов. Как я уже написал, что обстоятельства заставляют обратиться именно к Вам с этим письмом, то хочу добавить (если, конечно, Вас это не оскорбит): я заключённый, круг знакомых у меня очень ограничен, а в нашей библиотеке нет Ваших авторских стихов, которые очень хотелось бы почитать.
Я обращаюсь к Вам с просьбой, если можете, пришлите мне полное собрание Ваших стихов хотя бы наложенным платежом. Я очень откровенный, и отзыв Вы получите лично, если пожелаете.
Будьте здоровы. Желаю Вам успехов во всех делах.
2
П/о «Разведчик». 29.X1960 г.
Здравствуйте, дорогая
Анна Андреевна!
С искренним приветом к Вам Пётр Лобасов. Анна Андреевна, поздравляю Вас с наступающим праздником Октября, пожелаю Вам самых наилучших успехов во всех делах, а главное – желаю отличного здоровья.
Анна Андреевна, получил Вашу книгу, большое спасибо за внимание, которое Вы уделили мне, т. е. сообщив телеграммой, а затем сделали кое-где исправления в словах и датах.
Ваши стихи мне более всего понравились в описании природы. Жизнь у меня была нелёгкая, и мне как-то некогда было смотреть на небо, чтобы увидеть его таким чистым и ясным (как в Ваших стихах), но вот сегодня, благодаря Вашей поэзии, я впервые увидел такое голубое и чистое небо, что даже своим глазам не поверилось, я был зачарован им, и это, признаюсь еще раз, из-за Ваших стихов. Не нахожу настоящих слов, чтобы выразить за это Вам свою благодарность, но если будет суждено встретиться с Вами, я Вас отблагодарю за Вашу доброту и внимание. Я нахожусь здесь с 1950 года и еще нужно отбывать 2,5 года. В 1963 летом я буду в Ленинграде, у меня там на Крестовском острове, Морской пр., дом 37, кв. 76, живут Мама и сестра Аня, которая работает машинисткой.
Кстати, Анна Андреевна, если Вам нужна будет какая-нибудь услуга (любая), я могу ей написать об этом. Вы извините меня за это, я только желаю Вам добра, хотя из Ваших стихотворений чувствовал, что у Вас гордая натура, сильная, но Вы всё же женщина, притом же пожилая, и я не знаю, есть ли у Вас родственники, и именно в Ленинграде.
Вы то в Ташкенте, то в Москве, то в Ленинграде. И везде, где бы ни были, – дома. Анна Андреевна, Ваша книга – это Ваша биография, в ней почти вся Ваша личная жизнь без прикрас. Вы очень откровенны и добры, думаю не в «бабушку». Если нет в этом ничего предосудительного, я Вас очень прошу – сфотографируйтесь у памятника Ал. Пушкина, для меня на память. Ведь Вы мне помогли голову поднять. Посылаю Вам свою фотокарточку, посмотрите на дикаря. Извините меня за откровенность. Очень буду рад получить от Вас весточку.
До письменного свидания!
Жму Вашу руку.
№ 1228. О.В. Юргин
Адрес на открытке 1965 г .: Ленинград, Лучшему поэту Советской России Анне Ахматовой.
Станислав, 9 мая 1960 г .
…После памятного 1946 года, после «исторического постановления», как теперь очевидно, несостоятельного и ошибочного, опровергнутого самой жизнью, я стал всюду искать и стихи Ваши, и портреты.
…Да, стихи Ваши найти очень тяжело, ох как тяжело. Но когда знаешь их, с радостью поймешь, что потерял бы столько светлого в своей личной жизни, хорошего, если б не прочитал, не запомнил их. Узнав Ваши стихи, т. е. полюбив их, пережив в себе, видишь, что только так можно выразить то, чем полно мое сердце.
По своей профессии я чрезвычайно далёк от поэзии и вообще изящной словесности, т. к. мое занятие – это борьба с преступностью.
Мне нравится, что Вы обращаетесь ко мне одному, что стихи Ваши лаконичны, совершенны и коротки, как афоризмы. За внешней сдержанностью такая напряженность, даже ярость, что просто потрясает тебя и уж, конечно, ни с кем не спутаешь.
Я люблю Вас за то, что стихи Ваши властно уводят от окружающей «прозы», отсутствия квартиры, одиночества, вечного «нужно» и «нет», от самоуверенных грубиянов, за неоспоримое достоинство стихов, что они вечны, не «отражают» «текущую задачу» момента или этапа – потому выдержали испытание временем, остались жить, несмотря на уничтожительную критику, они живут – они так надолго!»
К этому письму Олега Владимировича Юргина мне хочется добавить его воспоминания о встрече с Анной Андреевной Ахматовой, написанные им по моей просьбе.
В 1946 году в г. Николаеве, занимаясь еще в кораблестроительном институте, я впервые услышал о Анне Ахматовой. Мы, студенты, «прорабатывали» ее творчество, согласно «историческому постановлению» о двух несчастных журналах. Не прочитав в своей жизни ни строчки замечательной поэтессы, я пылал праведным гневом против «клеветницы, идейно разоружающей советский народ в его борьбе и труде».
Приблизительно в то же время, руководствуясь только скандальным любопытством, я разыскал и впервые прочитал несколько давних стихотворений Ахматовой.
Как и каждого нормального живого человека, стихи эти не оставили меня равнодушным. Простая форма стихов, без всякой зауми, некоторые из них психологически страшно глубокие, очень понравились, запомнились навсегда, просто, что называется, запали в душу.
Скажу совершенно откровенно, что я был смущен этим, стыдился самого себя, своей непринципиальности, политической незрелости. Попросить объяснить «а как на самом деле» не было у кого: не было знающего человека, да и опасно тогда это было, а найти не бранную, но серьезную критическую статью не удалось. Так вот и прошло столько лет. Сейчас уже 1965 год. С трудом из рук купил изданную великолепно в этом году книгу ее стихов «Бег времени». Прочитал раз, потом еще раз залпом, а потом «глотками» по 1-2 в вечер.
Я был бы беднее, если бы не прочитал этой книги – по-человечески беднее. Я еще и еще почувствовал себя русским, и моя самая большая, первая трепетная любовь к России наполнилась новой силой. В своих собственных глазах я как-то приподнялся – такова сила искусства, любовь к России. А всё это стихи, просто стихи Анны Ахматовой. Но стихи! А не рифмованные тезисы. Именно они волнуют и бередят человека, воспитывают. Как же надо любить жизнь, чтобы написать такие жизненные стихи, как пишет Анна Андреевна Ахматова.
В 1947 на семинаре по марксизму-ленинизму я рассказал студентам о поэте Ахматовой, о ее месте – по моим понятиям, конечно, поверхностным, но не таким уж – из сегодняшнего дня – неправильным. Я – наивный молодой человек – указал на нонсенс в том, что ей инкриминируют стихи, написанные более 30 лет тому назад и выдают их за последние. Помните:
Мой городок игрушечный сожгли,
И в прошлое мне больше нет лазейки.
Там был фонтан, зеленые скамейки,
Громада парка царского вдали. И т.д.
И всё это называлось «узенький мирок личных переживаний» (А. Жданов). И в пылу спора с ассистентом выпалил, – «вы же не знаете предмета спора, а поэзию Ахматовой – тем более». «Педель» от ВКП(б) дал ход делу, спасло меня то, что никто из нас не был в оккупации, а отец (ныне покойный) был добровольцем 1942 года, хотя как главный инженер треста имел «броню». Мой необдуманный поступок был вызван тем, что за год до этого (август 46) виделся и говорил с А.А. лично, а ее стихи услышал впервые более 40 лет назад от (летом 1932 года) барышни из Питера Тани Паутовой, после революции её, семнадцатилетнюю, с семьей – какие-то родственники Пржевальского – выслали на Урал, в Екатеринбург (Свердловск). Как «чуждые элементы» и мы были лишены права проживания в самом Свердловске. В ту пору мне было 5-6 лет. Несколько ранее мама моя бесконечно напевала, в качестве колыбельной, «Сероглазого короля». Песенка эта в исполнении А.Н. Вертинского сопутствовала мне на протяжении всего моего детства, отрочества, юности. Не раз слышал я бормотание отца со стихами – как я теперь понимаю – из «Белой стати». Итак, я «знал» Ахматову, не прочитав к 1946 году ни одной ея книги. Книг её не было, и достать их было невозможно, как, например, теперь Н. Гумилёва.
В августе 1946 г . я участвовал в первенстве Союза по боксу среди юношей. Команду боксёров Украины тренировал тогда Заслуженный мастер спорта Иван Константинович Иванов. Петербуржец, эмигрант. В 1937 он вернулся домой, работал в Ленинградском университете, перенёс блокаду, затем Саратов, Киев. И вот в августе 1946 «историческое постановление». Я обратился с просьбой к своему тренеру Л.М. Вяжминскому встретиться с Анной Андреевной. Но он, «ошпаренный тридцать седьмым» и осторожный – побоялся, но порекомендовал обратиться к своему «украинскому» тренеру. Что я и сделал. Оказалось, что он (И.К. Иванов) лично знаком с А.А. На следующий день всё-таки пошли. Жили мы в отеле угол Лиговки – Невского, напротив Московского вокзала. (Дальше – о пути, адресе – «сбои»). Шли в направлении Адмиралтейства, за мостом с конями Клодта (Аничков) зашли в книжный магазин, и И.К. Иванов купил «Избранное» Ахматовой, а у меня не было денег, мне было до слез обидно, и я дико злился на И.К., он купил цветов и я дошел до бешенства (про себя, конечно), что мне «не мог» купить тоже книжку. Не знаю (спустя ¼ века, когда я снова после того попал в Ленинград), но этот дворец я уже найти не мог, помню бесконечную ограду из железных прутьев, а перед ним пандус прямо в воду (мне думается, что мы все же были не на Неве). Я же впервые был в Ленинграде, находился под «наркозом» боёв на ринге. Помню, что И.К. предупредил меня, что идем за билетами в театр для команды (???) Наверное, во дворе того дома был какой-то театр или я путаю?, всё же прошло 34 года). Внутри дома (вестибюль) было много народа, молчаливые, настороженные люди. Но И.К. не сдрейфил и по широкой лестнице поднялся, а я был внизу. Когда мы вышли из дома и двора, он сказал, что её нет в доме, она выехала, т.к. беспокоят граждане.
Кажется, накануне финала И.К. спросил, не потерял ли я желания всё же увидеть А.А.А.. Хотя я проиграл ½ финала москвичу А. Блохину, но я не отказался. Так как многие участники уехали, то у меня скопилось немало талонов на питание. На них я купил для Ахматовой буханку белого хлеба и много (по тем временам) масла. На поезде мы куда-то ехали, я был очень угнетен своим проигрышем и ехал только из упрямства, а И.К. было, видимо, интересна и поездка в пригород, и сама встреча. Кажется, мы были в Царском Селе. И сейчас бы, наверное, узнал бы эту решётку, перед ней какая-то канава с ручьем. По дороге И.К. зашел в какой-то дом, а я ждал; вышел, сказал: она в парке. Пошли. Дальше помню отчётливо: И.К. вдруг охрипшим голосом сказал: вот она, идите первым. Запомнил, что долго шел вдоль этой решётки, не доходя до развалин дворца, где оканчивается решётка, пошел назад, с другой стороны ее. На скамейке сидела дама и 2 или 3 старушки, я не знал, кто из них Ахматова и спросил об этом.
– А что Вам надо? – Ахматову. – Но что, что Вам надо-то? Женщина эта сердилась, заволновался и я, поняв, что это – она! Кажется, я сказал, что у нас, боксеров, бывают нокдауны, но это еще не конец. Желаю ей бодрости, а стихи ее всё равно замечательные. Точно помню ее слово «голубчик», а я ей стал совать хлеб и масло, но она не злилась, но отказалась, сказав, что у нее всё есть. А я, растерявшись, пристал как банный лист, возьмите да возьмите. Хоть для лебедей. Почему-то я всегда считал, что в Царском или Павловске (?) должны быть обязательные лебеди. А.А.А. говорит, что лебедей-то нет, – «ну тогда раздадите воробьям, не везти же назад. Тут, кажется, подошел И.К. и попросил надписать ему книгу, что она и сделала. Он очень потом гордился этой надписью, а я завидовал. Разговор был между ними короткий, незначительный. А.А.А отлично запомнилась, как сухощавая, но очень красивая женщина. Хотя она и показалась мне очень старой, но хотелось еще и еще смотреть на ее лицо, что-то было в ней такое, что мужчина не мог не обратить на нее внимания. Одета была в что-то коричнево-черное. Запомнил лучше ее компаньонок, просто черные молчаливые, совершенно простые старухи.
В Ленинград приехали поздно, устал, с И.К. не о чем было говорить, и кроме раздражения от поездки ничего – тогда! – в памяти не осталось. Через 16 лет из Москвы (?) без письма – «по поручению А.А.» – получил фотографию, она хранится у меня. На ней – Пифия, сомнамбула с закрытыми глазами, скульптурно очерченный рот, а живой я ее запомнил иной – более земной, с запавшими висками и скулами, и какие-то необыкновенные глаза, они всё время меняли выражение. У меня сложилось впечатление, что она была искренне рада нашему визиту и моим словам. Впрочем, теперь я думаю, что она была просто хорошо воспитанным человеком.
Комментариев нет:
Отправить комментарий