"Артур и Анна" часть четвёртая

Из письма Ирины Грэм Саломее Андрониковой, 20.VI.1965г.
А.С. рассказал мне, что Вы виделись несколько раз с Анной Андреевной; как ужасно, что А.С. был не с Вами! Это всё из-за его проклятой болезни, - был бы он здоров, то приехал бы в Лондон! Теперь я мечтаю о том, что он поправится к осени и тогда, может быть, сможет поехать в Париж для встречи с А.А. и в Лондон для встречи с Вами. Дорогая Саломея Николаевна: конечно, я не рассказываю о нашей переписке; я только сообщила ему о том, что Вы говорили с Анной Андреевной об “Арапе” по моей просьбе…. Завтра к А.С. придёт Браун; он передал Анне Андреевне… старую шаль Раисы Маритэн, которую Русалка (жена Лурье) где-то разыскала и отправила… какой ужас! Я предлагала купить в городе что угодно. – “Ни к чему”, – отрезала Русалка, – “Это чудный подарок, шаль почти новая”. “Почти новая” – это же ужас! Поэту, получившему оксфордские почести, посылают шаль с чужого плеча.
Ирина Грэм – Саломее Андрониковой, 9.IX.1965г.
Вот моя точка зрения: я всецело разделяю мнение Гомера, который утверждал, что из всех существ, двигающихся и ползающих, на земле нет никого несчастнее, чем человек. Согласна я и с Эврипидом, сказавшим, что лучше было бы человеку совсем не рождаться. Жизнь есть не что иное как несчастье, наказание, отсюда иудейско-христианский миф о так называемом “первородном грехе”. Вы знаете, мне чуждо христианство и все его обещания загробного блага, моя языческая природа заставляет меня относиться к смерти по-язычески – с философским спокойствием для себя (так мне кажется), и с ужасом за близких людей, а их у меня – один А.С. Я верю в фатум, рок, в закон причин и последствий, верю я и в бессмертие души так, как верили в него древние (Платон). Порой я предпочитаю небытие своему теперешнему существованию. Ведь у меня нет ничего (кроме здоровья, к счастью), и я лишена свободы, независимости быть с А.С. и возможности радоваться его искусству и разделять с ним его труды. Моя забота о нём отравлена неудовольствием и критикой, живу я под непрерывным ужасом; с А.С. опять может что-нибудь стрястись, а что тогда? Болтаться одной в этом аду? Зачем? Чтобы выносить на себе всепожирающее американское хамство? Чтобы моё человеческое достоинство и мою гордость ежедневно подвергали поруганию? Чтобы тянуть отвратительную лямку за гроши? Ради всего этого мне нужно было жить всю мою жизнь музыкой и стихами? Создавать для себя культ красоты? Глаза мои устали видеть заплёванное метро, грязные дома, страшные улицы и свиные хари кругом. И душа моя устала колотиться о днище жизни.
Саломея Андроникова – Ирине Грэм, 6.III.1966г.
Дорогая Ирина Александровна, вчера вечером, вернувшись из Кэмбриджа, где провела с сестрой день, нашла Ваше письмецо о здоровье А.С. от 2-го. Вести неутешительные.
А сегодня утром прочла в газете, что умерла Ахматова.
Не могу Вам сказать, в каком состоянии мои мысли нынче. Ещё одна смерть среди “нас” – а осталось нас всего несколько человек. На очереди я и А.С. тоже. К тому же, он серьёзно задет.
Первая моя мысль, узнав о смерти Анны, была написать немедленно А.С. – и я испугалась. Весть может произвести на него фатальное впечатление. Может, он и не узнает так скоро, если живёт в затворничестве? Буду надеяться. Но, дорогая, если он узнает, скажите ему о том, что я тотчас же Вам написала, думая о нём, но не решилась нанести ему удар, скажите ему тоже, что всеми мыслями, всем сердцем я с ним и около него. Знаю по себе, что значит хоронить свою жизнь.
Ирина Грэм – Саломее Андрониковой, 10.III.1966г.
…могу себе представить, в каком Вы ужасном горе: о кончине Анны Андреевны я узнала вчера утром по телефону от А.С. Он мне звонил два раза утром и вечером и так плакал, что я едва могла разобрать его слова. Простите ужасные каракули – пишу в постели. Конечно, логика говорит, что нужно было ждать и т.д., но всё случается неожиданно и ужасно, и почему-то умирает такой человек, как Ахматова, а остаётся жить чёрт знает кто и что, бессмыслица, вздор, и никакой в этом логики нет, а так, чепуха какая-то.
Ирина Грэм – Саломее Андрониковой, 10.V.1966г.
Я никогда не оставлю А.С., потому что я вообще не способна на уход от замученного страшной бедой единственного человека, которого я любила вообще. И почему? Чтобы “самой что-то иметь”. Но я имею величайшее в мире сокровище – любовь, и жалость, и нежность, и одну душу с гениальным артистом и, несмотря на все маленькие недостатки, всё же исключительным по своим моральным и духовным качествам человеком. Я скорее дам себя разрезать на части, чем брошу А.С. А его труд, который я должна защищать? И где и кто может мне заменить А.С. и дать мне то, что он давал и даёт, – несмотря на болезнь, на мегеру, на возраст? Нет, я не из тех женщин, которые себя и свою личность ставят выше всех и всего.
Саломея Андроникова – Ирине Грэм, 11.VI.1966г.
Скажу словами Пушкина: “Какая б ни была вина, Ужасно было наказанье” – это я к тому, что А.С. – как все мы – свою судьбу устроил сам. Создав себе такую жизнь, теперь на конце её он терпит страшное возмездие.
Ирина Грэм – Саломее Андрониковой, 20.VI.1966г.
Вчера я видела А.С. Слаб, угнетён. Я считаю, что Ваш приговор А.С. слишком суров: он не труслив нисколько и совсем не лицемер. Я не знаю, где и когда он Вам сказал неправду. Я его никогда лгуном не считала, но он меня “обманывал” так же, как самого себя, находя несуществующие достоинства ведьмы. Моей вины тоже немало: я не должна была вилять перед А.С. и разыгрывать дружбу с его женой, которая была мне антипатична! Я обязана была или разорвать мою связь с ним или поставить его перед фактом. Я же тоже кривила душой, боялась потерять А.С., не будучи уверенной в том, что он расстанется с Русалкой ради меня. Все виноваты одинаково! А.С. не хотел причинять страдания “близкому человеку”, от его жалостливости и произошли все беды.
Ирина Грэм – Саломее Андрониковой, 30.X.1966г.
Я видела А.С. за час до конца: он спал, лёжа под кислородной палаткой. Дышал тяжело. Между бровями лежала складка – страдания или мысли, мучительной мысли. Все эти два страшные года не только мне, но и никому другому не удалось убедить жену А.С. пригласить другого врача, между тем, спасти его можно было, он сам боролся, как мог, он хотел бежать из проклятого Принстона. Он пробовал выйти из дому, падал, ушибался, он весь был в ушибах и ссадинах. За три дня до конца А.С. стал сильно кашлять, сиделки испугались, решив, что у него забиты лёгкие, ночью его взяли на рентген, и обнаружилось: треснуты четыре ребра, сошли с места три позвонка, вывихнуто плечо.
В госпиталь А.С. увезли за две недели до конца. В субботу 24 сентября у него началась сильная сонливость, я настояла на том, чтобы вызвали доктора, тот отправил его в госпиталь. Я ездила к нему ежедневно, сразу после службы. Но за несколько дней до конца я вдруг поняла, что он умирает, у губ появилась от носа идущая складка, такая же, как на известном рисунке Пушкина в гробу. Я узнала эту складку в профиль, так же сквозь лицо его, исхудавшее, истончившееся, вдруг проступил его молодой образ, почти юный, это очень тонко заметила Цветаева: “Сквозь мёртвое лицо проступит лик”. В день конца лицо его было умным и скорбным, спокойным. Во вторник вечером, за день до конца, он еле мог открыть глаза, я наклонилась над ним, он спросил тревожно:
– Кто это надо мной стоит?
– Это я, Мурзилка.
– Это ты… ты… я нигде не могу тебя найти…Мой Мурзилка…
Вот его последние фразы в этот вечер:
“Я бьюсь крылом за ужас существования. Я потерян, пропащий кот… пустыня, яма, как ты теперь будешь жить одна?”
Я сказала: “Не я, а мы будем жить”. Он прошептал: “Может быть.… Какая-то одурь на меня нашла. Я умираю…” Я твердила со всей силой, на какую была способна: “Ты будешь жить, ты должен жить, мой волшебный Пусикат, единственный, бесценный…”
В день его кончины, в среду 12-го, был праздник, контора была закрыта. Утром, как обычно, я позвонила в госпиталь, и мне сказали, что он “нот гуд”. Я приехала к 12 часам. Он не открывал глаз. Я слышала, как он шептал: “Хочу пить… Ирина? Где Мурзилка?…”. – “Я здесь, здесь…” Я уехала за час до конца, после того, как сестра милосердия уверила меня, что завтра я увижу его живым. Мне показалось, уходя, что он прошептал: “Мария, Мария, ужас, ужас, ужас…” Я уехала в восемь часов вечера вместе с Сандрой, сестрой мадам. В час с половиной Сандра мне позвонила: “Ирина?” – “Да, я знаю: Пусиката больше нет”.
В пятницу, 14-го, с ним можно было проститься в похоронном бюро. Я пришла к восьми, и первое, что я увидела, была зловещая фигура Маритэна: он сидел, вцепившись в ручки кресла, как химера. Мадам, вся в чёрном, новом с иголочки, с чёрным флером, претенциозно и кокетливо завязанным вокруг головы, кинулась ко мне и прошептала: “Только не плачь, а то все узнают, кто ты!” Я ответила, что мне скрывать нечего, что я пришла проститься с моим другом.
Тот, кого я увидела, уже не был моим Пусикатом, главным счастьем и несчастьем моей жизни. Я никогда за 17 лет не видела у него такого выражения лица. Он был спокоен, торжественен, чужд и одинок, в восковых руках – чётки. Я положила иконку, Иверскую, она у меня с детства, он её любил.
Можете думать обо мне, что хотите, но я всё же опишу Вам то, что я видела и чувствовала до конца. Я была свидетелем пошлой и вульгарной комедии, которую мадам разыгрывала в течение часу в похоронном бюро. Вдова в своих лже-плерезах подскакивала ко входящим, тащила их за руку к гробу и, жеманясь и сюсюкая, призывала их полюбоваться на бедный прах.
Какой-то пришедшей американке мадам рассказывала, что в годы революции и военного коммунизма А.С. “сидел между Лениным и Троцким и читал чётки”, а потом, рассердившись на Ленина и Троцкого, стучал на них чётками, – всё это с улыбкой умиления на католицизм А.С. Пришёл поп и стал бормотать чётки. Все давали ответы по-английски, мадам – во весь голос, демонстративно, по-латыни. Тут же поп, прочитав чётки, рассказал, как св. Джон Боско воскресил мальчика, а тот попросился вновь на небо, где он видел “прекрасную леди”. Это была мадонна, любезно пояснил поп улыбающимся от умиления католикам. “Милостивый Боже, – подумала я, – что бы сказал Пусикат на эту свистопляску! Пошлость, патока католической пошлости и ханжества”.
Когда пришло время всем уходить, я снова подошла к нему проститься. Он лежал такой чужой, и такой родной – я не знаю, как Вам это объяснить. Вся моя жизнь, вся душа лежала передо мной, неподвижна, безгласна.
О кончине его нигде не было ни строчки. В “Нью-Йорк Таймс” было напечатано объявление среди прочих на букву “л”, что умер Артур Лурье, муж Элизабет Белевской. Это всё. Он ведь был известным музыкантом, о нём написано во всех музыкальных словарях. И в русской газетёнке тоже ни строчки. На такое безобразие даже Гринберг недоумевал.
Ирина Грэм – Саломее Андрониковой, 1.XI.1966г.
У меня 310 писем А.С. ко мне и все мои письма к нему. Из них явствует, что я делала и как делала. Я отправила пять копий писем адвокату мадам Лурье, так как Русалка объявила своему адвокату, что я никогда не была сотрудницей А.С., никогда не была автором либретто “Арапа”, а была “служащей на жаловании”!!!
Если бы Вы могли послать мою сказку как-то с оказией в Москву, я была бы Вам очень признательна. Я не могу этого сделать здесь, так как переписывающиеся с друзьями в Советском Союзе, находятся под наблюдением в ЭФ БИ АЙ, это я знаю наверное.
Автор – читателям, 14.XI.1982г.
Отвечая на вопросы Миши, Саломея Николаевна в своих письмах поделилась своими впечатлениями об Артуре Лурье и Ирине Грэм. Для полноты картины, мне кажется, стоит послушать и Саломею Николаевну, человека, на мой взгляд, беспристрастного и объективного.
Саломея Андроникова – Михаилу Кралину, 20.XI.1973г.
В самом начале нашей переписки, упоминая А.С., я Вам, наверное, писала, что моя дружба с ним возникла в переписке, что я его встречала в Петербурге, но никаких личных отношений у нас не было. В Париже, куда он приехал с женой (Тамарой), я снова видела его раза два. И эта встреча была безрезультатна. Во время французской катастрофы он перебрался в Нью-Йорк. В 1961 году я ему написала по просьбе Анны Андреевны “передать привет человеку, который нас (Анну и меня) познакомил”, переданной мне женой Рихтера, приехавшего сюда (первая его поездка за границу). С этого момента у нас завязывается переписка на ряд лет, перешедшая быстро в дружбу и даже какой-то “роман”. И, несмотря на очень интимную переписку в течение четырёх лет, я всё же по-настоящему Лурье не знаю. Народная мудрость говорит, что надо съесть пуд соли вместе с человеком, чтоб его узнать. Люди, знавшие его хорошо, мои приятели, такие как Борис Шлецер или Николай Набоков , характеризовали его как очень умного, очень изысканного, очень одарённого. Шлецер думал, что его музыкальной карьере мешала его лень. Сама я не знаю, был ли он действительно ленив. Из того, что знаю я, как будто это мнение необоснованно. Шлецер был близок с Лурье и даже именно Лурье приобщил его к католичеству (через Маритэна). И, однако, они совершенно разошлись. Разошелся Лурье и с Набоковым. По всей вероятности, в нём было что-то, что вызывало расхождение с людьми. Люди – Шлецер и Ник. Набоков – чрезвычайно разные. Характеры их диаметрально противоположны. И, однако…
Автор – читателям, 23.II.1983г.
В дополнение к этому письму можно привести ещё ряд суждений об Артуре Лурье людей, хорошо знавших его в разные времена. Вот как отозвался о Лурье его близкий друг и сотрудник, впоследствии известный композитор и музыкальный теоретик, Б.В. Асафьев в письме к члену коллегии Музыкального отдела Наркомпроса А.П. Ваулину: “Лурье я вашего адреса не говорил и не желаю Вам с ним встречаться. Он мастер выуживать чужие, сердцем выношенные и выстраданные мысли и пускать их в рафинированном виде в обращение, выдавая за свои. Как писатель он бездарен, как музыкант всё-таки даровит, но подл, как Миме. Это хамелеон-эстет. Боюсь, как бы он не скрал моих идей о симфонизме. Я много с ним об этом говорил: он умеет притвориться сочувствующим и высосать. Ох, никогда, кажется, ни о ком я не давал такой точной характеристики. Чёрт с ним!” Письмо написано Асафьевым 30 марта 1923г., то есть после отъезда Лурье за границу, – возможно, этим фактом объясняется, в какой-то мере, его резкий тон. Но и крупнейший музыковед русского зарубежья П.П. Сувчинский, который знал Лурье преимущественно во вторую – зарубежную пору его деятельности, ответил на запрос Миши коротким (и несколько загадочным) письмецом от 21.X.1975г.: “Я хорошо знал Артура Лурье, но это был человек, о котором мне лично (да и не только мне!) очень трудно говорить и, в особенности, писать… Не думаю, чтобы он оставил большой след в русской или в какой-нибудь другой музыке”. Другими словами, но почти то же самое написал Мише и другой крупнейший музыкальный авторитет XX века – Николай Леонидович Слонимский…
Саломея Андроникова – Михаилу Кралину, 20.IV.1974г.
Что хочу написать сегодня, это о Ирине Александровне Грэм. Начать с того, что она не может быть то, что называется достоверной. Совершенно неуравновешенный человек. По всей вероятности, истерична. Богатейшая фантазия, неистовый темперамент, никаких сдерживающих черт и в помине нет.
Я её знаю только по её письмам. Их у меня 90!!!, написанных в течение 2-х лет. Когда Лурье заболел и не мог писать, он попросил Ир. А. написать мне о нём и вообще держать меня в курсе его состояния. Она мне написала и стала писать. Поначалу я ей была весьма благодарна: она была единственно возможный источник о положении вещей и состоянии Ар. Сер. Очень скоро я убедилась, что имею дело с почти (?) душевнобольным человеком. Письма её всегда по много страниц, на больших листах писчей бумаги, написанных с обеих сторон – доходили до девяти листов. Очень скоро она стала мне писать восторженные, фантастические письма обо мне. Чем только я не была? Египетской принцессой нечеловеческой красоты, ангелом и т.д. Ненависть к жене Лурье совершенно неописуема. Из писем быстро стало ясно, что она влюблена в А.С., а позже, когда она рассказала мне о своих с ним отношениях, я узнала (от неё), что у них была связь.
Никогда ничего мне не писала об Ахматовой. Не имею понятия, насколько Ар. Сер. с ней был откровенен и был ли? Он вообще не очень был склонен к интимным откровениям. Очень сдержан и за особенную сдержанность англичан их любил и уважал. Так он писал мне. Если Ирина Ал. ненавидела Анну, это вполне для неё естественно. Она, – между прочим, написала и прислала мне рассказ (тоже фантастический) на американском жаргоне, и когда я, не поняв истинного смысла, её спросила, что это? – она удивлённо ответила, что это об Анне. В рассказе “ненависти” не было. Пожалуй, наоборот. Плохо помню. Помню, что героиня, в сущности, ведьма, одержимая, вдохновенная. А в общем, чушь. Рассказ этот у меня где-то есть. Если Вы с ней переписываетесь, то будьте осторожны. Со мной она прекратила переписку внезапно и неожиданно. Мне кажется, что каким-то для меня не понятным образом она познакомилась с моими письмами к Лурье. И отсюда должна была родиться та же ненависть, как к жене или Анне.

Автор – читателям, 26.II.1983г.
Незадолго до прекращения переписки с Мишей, И.А. Грэм прислала ему “Биогра-фические заметки” об А.С. Лурье, составленные ею. Предоставляю читателям самим судить о степени достоверности этого документа, но считаю нужным снабдить “Заметки” комментариями Нины Михайловны Конге, сделанными ею непосредственно по ходу чтения. Замечания Нины Михайловны довольно субъективны, остроумны, пристрастны. Пусть читатель сам рассудит, кому из этих женщин правда виднее.
И.А. Грэм “Биографические заметки” об А.С. Лурье”
Артур Сергеевич родился 14 мая 1893 года в Петербурге, в семье лесопромышленника, Сергея Львовича и Анны Яковлевны Лурье. Семья эта принадлежала к очень древнему роду так называемых “маранов”, выходцев из Испании, спасавшихся от террора инквизиции во Францию, Голландию и другие станы Европы. Одним из прямых потомков этой семьи был знаменитый философ и мистик 16 века Исаак Лурия.
Мать Артура Сергеевича (урождённая Левитина) была, по его словам, “кротчайшее создание”; он называл её “ветхозаветная христианка” и говорил о ней всегда с большой нежностью и любовью. Анна Яковлевна была набожна, зажигала по пятницам свечи, соблюдала праздники. Мистицизм Анны Яковлевны передался её любимому старшему сыну; чтение Библии привело Артура Сергеевича к чтению Евангелия, и он, улыбаясь, говорил: “Моё обращение произошло без всякого постороннего вмешательства, само собой, когда мне было 14 лет”. По достижении совершеннолетия, А.С. принял католичество и был крещён в Мальтийской капелле, в Петербурге.
Отец А.С. был, напротив, совершенно равнодушен к религии и не исполнял никаких обрядов. Был он по внешности типичный интеллигент, в пенсне, с “чеховской” бородкой.
Комментирует Н.М. Конге:
“Сергей Львович Лурье в 30-х годах, когда я знала его, абсолютно не напоминал А.П. Чехова. Голова его была похожа на бильярдный шар, лицо – начисто выбритое, без признаков растительности. Нос внушительный, мясистый (у А.С. почти такой же, судя по фото). Ни очков, ни пенсне не носил. Похож был не на Чехова, а на биржевого маклера. По-видимому, зная, что Ирина Ал. “обожает” (её любимое слово!) Чехова, А.С. загримировал своего отца под него для удовольствия и умиления Ирэн.
Анна Яковлевна в те же годы выглядела неприглядно, но Яков Сергеевич её любил не менее А.С., поэтому, из уважения к его памяти, не буду вспоминать о многих недостатках матери. Ведь евреи особенно почитают мать… Яков Серг. рассказывал о том, что Анна Яковлевна соблюдала не христианские, а еврейские праздники.
Библиографию А.С. Ирэн полила сиропом своего обожания. Яков Сергеевич в другом тоне и стиле рассказывал о своём детстве и родных. Он был скромен и самокритичен”.
И.А. Грэм продолжает:
А.С. все свои детские годы провёл в тесной дружбе со своей младшей сестрой Беатой, за ней следовал брат, Яков Сергеевич, затем брат Александр, умерший в юности, и сестра Клара Сергеевна. В детстве А.С. часто хворал, страдая слабой грудью, бронхитом, хроническим насморком, простудой. Врачи посоветовали перевезти его в тёплый климат. Когда А.С. было восемь лет, семья переселилась в Одессу. Но и там он часто хворал, летом его возили на леченье виноградом, и А.С. вспоминал себя маленьким мальчиком в круглой соломенной шляпе, с корзиной в руках, отправлявшимся на виноградник, где ему прямо с лоз срезали различные сорта винограда, нужные для леченья.
А.С. поступил в коммерческое училище, хотя мечтал о классической гимназии. В гимназию ему попасть не удалось, так как, по его словам, “меня обскакивали другие еврейские мальчики, получавшие по всем предметам пять с крестом, тогда как я получал только пять”. Он был любимцем семьи; в раннем детстве это – капризный деспот; “я ревел от злости, колотил ногами, валяясь по полу, когда злился, то растягивал пальцами рот и выпучивал при этом глаза, пугая мою кроткую маму”. Конечно, его никогда не наказывали, иногда отец говорил: “Стань в угол носом”, – этим домашняя дисциплина ограничивалась.
Страсть к книгам началась у А.С. с детства. Ему выписывали журналы – “Задушевное слово”, “Мир Божий”, “Ниву”. Любимейшее его воспоминание, это – чтение только что полученного журнала, в столовой, под круглой лампой, за вечерним чаем, когда вся семья в сборе. Мальчиком он стал покупать книги у букиниста; платил ему копейку в день и получал книгу, когда всё было выплачено. Тем временем, букинист разрешал ему читать в своей лавке купленную в рассрочку книгу; мальчик сидел на скамеечке, между ног старика-букиниста, погружённый в чтение, пока тот торговал. С упоением он прочёл таким вот образом “Дон Кихота”. Покупал он Жюль Верна и, конечно, Майн Рида, с увлечением читал “Дети капитана Гранта”, “Серебряные коньки”, Диккенса, Твена, и особенно любил книгу “Капитан Сорви-голова”.
Бред музыкой начался с самого дремучего детства; крошечным мальчиком он сидел под роялем, на котором играла мать, и прикладывал ухо к доске, вслушиваясь в гул. Анна Яковлевна была хорошей музыкантшей: играла сонаты Бетховена, оперы Вагнера в фортепьянном переложении, Шуберта, Шумана, Шопена. Она была первой наставницей сына в музыке, но А.С. говорил: “Я даже не помню, когда стал играть”.
Играл А.С. волшебно. Он владел тайной звука, магией звука, извлекая из рояля особенное, совсем своё звучание; инструмент звучал внутренним голосом самого А.С. и, не желая себя обнаруживать, он никогда не играл перед чужими. Игру его отчасти напоминает игра Рихарда Штрауса так, как она была записана на диске, выпущенном в Америке в 1950, кажется, году. Непростительно, что игра А.С. никогда не была зарегистрирована; автору этих заметок удалось записать на ленту одну из его импровизаций, но затем обнаружилось, что запись кем-то уничтожена. У Анны Ильиничны Андреевой (вдовы писателя) имелись ролики с записью игры А.С., сделанные Леонидом Андреевым на своей даче в Финляндии.
Лучшим товарищем по школе у него был некий Биберман; они вместе музицирова-
ли. Фортепьянная игра А.С. гремела на всё училище: мальчики прозвали его “корень квадратный из Бетховена” и ещё “Шопен”.
Он увлекался гонками на велосипеде по треку и мечтал о чемпионате. Летом он купался на взморье и плавал как рыба. Любовь к морю, к его стихии осталась у А.С. на всю жизнь, он тосковал без моря. Занятия спортом укрепили его здоровье; благодаря спорту, А.С. до конца жизни сохранил стройность, великолепную осанку, лёгкую походку и лёгкие движения. А.С. никогда нельзя было назвать “стариком”; как многие замечательные артисты – Пикассо, Чаплин, Казальс, Стоковский – А.С. был вне возраста; глаза его искрились огнём молодости, огнём мысли, это были глаза гения. Улыбка его была чарующей, полной детской доброты и простосердечия.
С пятого класса гимназии началось обычное чтение “умных гимназистов”; властителями дум были Гегель и Шопенгауэр. “Мы вырабатывали мировоззрение”, – смеялся А.С. – и спрашивали друг друга: “Ну что, ты выработал миросозерцание?”.
После окончания коммерческого училища А.С. вернулся в Петербург, где поступил в консерваторию. Смеясь, он говорил, что “петербургский период начался с длинных волос, отпущенных “под маэстро”; эти длинные волосы помешали ему, как он уверял, поступить в класс Есиповой, не любившей подобный стиль. А.С. начал заниматься у Дроздова. “Уроки заключались в том, – говорил А.С., – что учитель и ученики ходили есть блины и закусывать в соседнюю с консерваторией ресторацию”. В скором времени А.С. был принят в класс М.Н. Бариновой, одной из любимых учениц Феруччио Бузони, – титана среди великих пианистов той эпохи; Бузони был учеником Листа, наиболее близким к нему среди плеяды блестящих виртуозов, вышедших из его студии. А.С. был гордостью класса Бариновой; в те годы в консерватории гремели имена двух пианистов – Сергея Прокофьева и Артура Лурье. Тогда они ещё не были знакомы и, встречаясь в коридорах консерватории, смотрели друг на друга, как два тигра. После того, как в классе Бариновой играл Артур Лурье, никто из учеников не осмеливался подойти к роялю. Автору этих строк рассказывал об этой покойный Вл. Дроздов.
Посещая консерваторию, А.С. был одновременно вольнослушателем филологического факультета Петербургского университета. Композицией и теорией музыки А.С. занимался у А.К. Глазунова и сохранил о нём светлые воспоминания. Музыкальное мышление той эпохи было чуждо новаторским стремлениям молодого композитора, примкнувшего к группе русских футуристов. Он оставил консерваторию не сдав последних экзаменов на звание “свободного художника”.
Задолго до того, как музыкальному миру стала известна сериальная техника и додекафоническая двенадцатитоновая система, А.С. уже производил опыты в этой области. Результатом их явились три сонатины, синтезы и прелюдии для фортепьяно. Дальнейшим его опытом в этой футуристической композиции были “Формы в воздухе” для фортепьяно, посвящённые Пабло Пикассо, с географическим изображением кубистического рисунка. К этому же времени относятся поиски А.С. новых звучностей; он был пионером четвертитоновой музыки.
Но уже в те годы (1914 – 16гг.) А.С. понял, что “атональность ведёт к эмоциональному опустошению в силу своей объективности и своего абстрактного мышления”, – как говорил А.С. “Всё же я не отказывался наотрез от двенадцатитоновой системы; я пользуюсь ею только в тех случаях, когда нахожу её необходимой, а не потому, что она считается авангардной или модной. Вообще же я чувствую себя ближе к модальному музыкальному мышлению, чем к атональному”.
По его собственным словам, А.С. можно охарактеризовать как “артиста, который отличается от остальных музыкантов развитием своего эстетического опыта в поэзии и в пластических искусствах”.
Во время периода футуризма и “Бродячей собаки”, где А.С. был завсегдатаем и постоянно выступал как пианист, относится его увлечение графикой О. Бердслея и дендизмом; длинные волосы “под маэстро” были острижены, причёсаны на прямой пробор, зеркально напомажены и “разутюжены”… носил А.С. визитку – этот костюм был в большой моде у петербургских щеголей, а для больших “гала” надевал отцовскую шубу с бобрами и бобровую шапку.
Наравне с группой футуристов А.С. встречался или же был близок со всеми деятелями искусства Серебряного Века русской культуры. Он был в тесной дружбе с С.Ю Судейкиным, О.Э. Мандельштамом, М.А. Кузминым, В.Э. Мейерхольдом, В.И. Ивановым (А.С. слушал его курс лекций и считал себя учеником Вяч. Иванова), А. Ахматовой, Б.В. Асафьевым. Работы последнего по музыковедению А.С. ценил очень высоко; Асафьев подарил А.С. свою первую изданную книгу со следующей надписью: “Артуру Сергеевичу Лурье, указавшему мне путь мой”.
Ни одному из своих современников А.С. не был предан, более чем Ал. Ал. Блоку. А.С. говорил, что за всю свою жизнь он не любил ни одного человека больше, чем любил Блока. “Блок был самый совершенный человек, из встреченных мной”, – говорил А.С. Всё, что писал, говорил и делал Блок, было для А.С. образцом человеческой и артистической безупречности. А.С. примкнул активно к Октябрьской революции в тот же день, когда в январе 1918 года впервые была напечатана в “Знамени труда” статья Блока “Интеллигенция и революция”. Авторитет Блока был для А.С. абсолютен, и он тут же буквально последовал его призыву “всем телом, всем сердцем, всем сознанием” слушать Революцию. Необходимо подчеркнуть, что своим убеждениям А.С. не изменил до конца своих дней и горел революционным огнём духа. За все годы, проведённые за рубежом, он оставался безупречно лояльным и верным в отношении России, ни в одной из его статей, рассыпанных в ряде русских и иностранных изданий, не было сказано ни одного враждебного слова о России. А.С. утверждал, что “свет придёт с Востока”, и мечтал написать симфонию, которая должна была называться “Политической”.
Грозные годы военного коммунизма были одним из самых радостных и светлых воспоминаний А.С., и он говорил о них с воодушевлением. “В самый разгар событий, – рассказывал он, я как-то встретил на улице Блока. “В какое время мы живём, Александр Александрович, – сказал я ему. – Так можно жить только раз в тысячу лет!” Блок, тоже взвинченный внутренне, несмотря на своё обычное внешнее спокойствие, радостным голосом ответил: “Да, Артур Сергеевич! Раз в тысячу лет!” В 1921 году А.С. затеял совместный с Блоком вечер; на этом вечере должна была исполняться симфоническая кантата А.С. (для смешанного хора) “В кумирню золотого сна” на тексты Блока. А.С. не мог никогда простить, что “закрутился” и не осуществил свой проект. Но он был счастлив, что имел возможность уступить своё место в бывшем Мариинском театре Блоку, когда поэту хотелось пойти в оперу. В тот год А.С. мечтал написать оперу на сюжет Бальзака “Серафита” и спросил Блока, нравится ли ему этот замысел. “Нет, А.С., не очень нравится”, – ответил Блок. Нужно ли говорить о том, что замысел был тут же забыт. Той же зимой 1920 года А.С. работал над планом балета “Снежная маска”; либретто должна была составить Ахматова. От этого замысла сохранилась тема (“Двое проносятся в сфере метелей”), вошедшая впоследствии в финал пятой картины оперы А.С. “Арап Петра Великого”. А.С. рассказывал, как в одном из своих разговоров с Блоком сказал ему, что вся тема “Двенадцати” уже, как зерно, заложена в цикле “Снежная маска” и стихотворениях этого периода, например, “По улице метель метёт”, а также в цикле “Страшный мир” – пятое стихотворение “Вновь богатый зол и рад” из “Плясок смерти”. Блок вполне согласился с этим замечанием А.С.
О кончине Блока А.С. узнал в тот же день. Он отправился на квартиру поэта и увидел его до положения тела в гроб. Некоторое время А.С. был в комнате один с Александром Александровичем; но вот за спиной послышались чьи-то глухие рыданья: это был Андрей Белый, рыдавший навзрыд, колотившийся лбом об пол. Когда Блока хоронили, то А.С. нёс на голове крышку от его гроба, – нёс всю дорогу до Смоленского кладбища. Через неделю после кончины поэта к А.С. пришла Любовь Дмитриевна, знавшая о любви его к Блоку. Она подарила ему на память кожаный портсигар Александра Александровича. Эту реликвию автор настоящих записок с благоговением держал в руках. Где находится теперь портсигар Блока – неизвестно.
Работа А.С. в Комиссариате Просвещения началась после знакомства А.С. с А.В. Луначарским. В первую очередь А.С. конфисковал и национализировал всё, что захватили в свои руки музыкальные издательства. Когда к нему явилась делегация от Юргенсона с просьбой о каких-то поблажках, то А.С. пришёл в страшное негодование. “Вы пришли сюда договариваться после того, что вы сделали с Мусоргским?” – сказал он делегации. “Ни в какие переговоры я с вами вступать не стану. Убирайтесь отсюда вон!” Вспоминая этот эпизод, А.С. говорил: “Как я торжествовал, отомстив им за Мусоргского!” Луначарский поощрял деятельность А.С. и высоко его ценил. Один только раз, когда молодой комиссар придумал назвать свой музыкальный отдел “народной трибуной гражданской музыки”, а себя из комиссара вознамерился переименовать в “народного трибуна”, Анатолий Васильевич улыбнулся и сказал: “Нет, А.С., нам это не подходит”. Новшества А.С. вызывали шипенье со стороны старых музыкантов, сидевших годами в Московской консерватории; особенно негодовали Ипполитов-Иванов и Гольденвейзер. Оба они написали жалобу самому Ленину, который вызвал к себе Луначарского и спросил: “Что это за мальчики командуют у вас в музыкальном отделе?” – “А вот Вы вызовите одного из них и сами увидите, что это за мальчики”, – засмеялся Луначарский. “Через несколько дней, – рассказывал А.С., я получил вызов к Ленину. Он встал из-за своего рабочего стола и пошёл мне навстречу. Ни слова не говоря о московской ябеде, Ленин стал расспрашивать меня о моей работе, планах; я увлёкся и провёл у Ленина часа полтора или два, подробно освещая ему свою деятельность. При прощании он сказал: “Если Вам что-нибудь понадобится, обращайтесь прямо ко мне; просто напишите мне записочку, она до меня дойдёт”. Ленин также спросил, не нужно ли мне что-нибудь лично, для себя; я очень удивился и ответил, что мне ничего не нужно”. После встречи с Лениным старцы перестали теребить А.С., но за него, с другого бока, принялись профсоюзы, а также Ованесов (кажется, он был контролёром); к тому времени А.С. получил командировку в Берлин. “Я не предполагал, что расстаюсь с Россией”, – говорил он. Увы, А.С. не суждено было увидеть горячо любимую родину; из Берлина он поехал в Париж, и эта поездка была для него фатальной; в сущности, произошло какое-то недоразумение, так как А.С. не вернулся в Россию не из-за политических соображений или убеждений, а потому что соблазнился блеском тогдашнего Парижа и… искусством Игоря Стравинского, делавшего музыкальную эпоху.
В Париже А.С. был написан ряд сочинений, среди них “Пир во время чумы”, опера-балет по Пушкину, и две симфонии – первая “Диалектическая” и вторая “Кормчая”. Критики придумали для “Кормчей” симфонии ряд объяснений религиозно-мистического характера; нужно заметить, что сам А.С. удачно её зашифровал. Автор этих заметок считает долгом раскрыть шифровку второй симфонии: она должна была называться “Октябрьской” в память Октябрьской Революции, но названа “Кормчей” имея в виду Кормчего Революции – Ленина.
За рубежом А.С. остро почувствовал своё одиночество; он был чужд эмиграции, которую от души презирал. В свою очередь, эмигранты всегда враждебно относились к “бывшему комиссару”. Одиночество и отсутствие культурной поддержки заставило А.С. сблизиться с так называемыми “левыми” католическими кругами. Католицизм казался ему аполитичным, универсальным и… антиматериалистическим, антибуржуазным. Католицизмом А.С. пытался заменить корни родной страны. Страдания, пережитые в последний период его жизни в Америке, отсутствие исполнений, издателей, материальная необеспеченность и, наконец, смертельная болезнь должны стать темой отдельной статьи об этом замечательном деятеле искусства.
Комментирует Н.М. Конге:
В первые годы советской власти Артуру Сергеевичу была доверена должность в Наркомпросе, командировка в Берлин…
Но “деликатное” честолюбие и пусикатский блуд оказались для А.С. дороже доверия Родины. Это усугубляет вину А.С. перед Россией. И наповал убивает интерес к нему, как и к любому отступнику.
К концу жизни А.С. оказался “за бортом”, держась за два спасательных круга – Ирину и свою пьяницу-жену…
Строить доказательства для реабилитации “русского” композитора и пианиста, сорок четыре (!) года проболтавшегося за границей, основываясь только на пристрастных доводах его… простите! – бывшей любовницы-друга – необдуманно и легкомысленно! Особенно для молодого коммуниста.… А ведь Вы всерьёз думали (осенью 1973г.) заняться этим. Понятно: Вы увлеклись этой темой и перепиской с Грэм ещё пять лет назад, будучи совсем “зелёным” юношей. Вам даже импонировала переписка эта, Вы к ней привыкли. Конечно, узнали много интересного.… Но что ещё может она дать Вам, какую пользу принести? Скорее – вред. Ведь в сущности, несмотря на великолепное владение русским языком, Ирина Александровна – истая американка. Она писала мне год назад, что надеется извлечь и для себя материальную выгоду из музыкального наследия А.С., разбогатеть, а затем переселиться в Италию… Ирина живёт в мире, для нас глубоко чуждом. Но она в нём чувствует себя, как рыба в воде. Для меня, например, бескорыстной всегда и во всём абсолютно, равнодушной к нагнетанию зажиточности, этот мир (США) нехорошо пахнет. Никакие удобства и богатства не соблазнили бы меня туда “передислоцироваться”. Но взглянуть – очень интересно, конечно, для пополнения запаса впечатлений.
Ирэн знает об СССР понаслышке. Неизвестно, всё ли она поняла и приняла бы у нас, приехав сюда на месяц.… А бумага – она всё терпит…
Смерть всё облагораживает. “О мёртвых – хорошо или ничего” – это древнее изречение. Но… для идеологии советского литератора, исследователя-коммуниста – даже это изречение идеалистично. Ибо врагам вольным и невольным (как А.С., так как он изменил “нечаянно”) у нас ничего не прощается, даже после их смерти. Она не поможет реабилитации имени А.С…. Для реабилитации, прощения и признания – одной смерти на чужбине мало. Память Родины надо заслужить своею жизнью.… Это жестокий закон, но справедливый. (И, к сожалению, музыка А. Лурье – не гениальна!..)
В СССР этим жизнеописанием всерьёз никто никогда не заинтересуется, кроме родственников А.С., если кто-либо из них жив… Забудьте и думать написать когда-нибудь об А.С. Я лично глубоко в нем разочарована как в человеке. Таково моё беспристрастное (?) мнение.
Ирина пишет, что её произведения не издают в США, так как там требуется порнография.
А для меня вот эти её записки – введение в порнографию. Прочитав их, я совершенно разочаровалась в личности и Артура Сергеевича, и Ирины Александровны. Ирина пытается изобразить душу А.С. (и свою) очарованной музыкой, доброй, гуманной… Но как может пронизанная музыкой душа, тонко понимающая красоту и добро, мириться со стихией разврата? Или это – тоже “мистичность водной стихии”?! Любовь втроём… Пусикат-Альфонс… Ирина предоставляла А.С. свою квартиру, питание и… себя в его распоряжение. А затем он уезжал в Нью-Йорк к своей Русалке. Или – одно время жили в одном доме (в Сан-Франциско) втроём.… В одном из писем Ирэн писала мне (запомнила слово в слово, даже записала) : Когда вспоминаю о мгновениях предельной близости с Пусикатом, – мороз по коже. Он был настоящим мужчиной – умел дать женщине подлинное наслаждение. Блаженство!” Вот здесь и “зарыта собака”. В этом – разгадка обожания Ириной Артура.
А.С. Лурье был начисто лишён ответственности и за свою судьбу, и за судьбу дочери, и за жизнь многих близких. Не было чувства долга у него ни перед Родиной, ни перед людьми. Что он создал, что воздвиг? Как прожил? Что потерял? Что приумножил? Он никогда не задумывался об этом.… Иначе всё было бы по-другому. Иначе А.С. не надо было бы защищать от него самого.
Автор – читателям, 14 июля 1998г.
В дополнение к “биографическим заметкам” И.А. Грэм в письмах посылала Мише отдельные рассказы, касающиеся отношений А.С. Лурье с музыкантами, художниками, писателями. Но, поскольку они носят несколько скандальный характер, я не включил их в первое издание книги. Теперь, когда Ирины Грэм уже нет на этом свете, всё, сообщённое ею, стало историческими документами. Кто-то, как Нина Конге, увидит в этих этюдах “введение в порнографию”, а кто-то отнесётся к ним более спокойно, как к штрихам времени, запечатлённым его небеспристрастной свидетельницей. Думаю, что роман от этих живых картин только выиграет.
Ирина Грэм – Михаилу Кралину, 19.IY.1973г.
А.С. Лурье и музыканты
Может быть, Вам известно, что Игорь Стравинский, писавший по какому-то праву музыкальные законы 20-го столетия, был лишён мелодического дара. Отказавшись от мелодии, он сделал упор на ритм, который заменил мелодию (и гармонию) в музыке. Воцарился диссонанс, а с ним раздор и какофония. За Стравинским последовали толпы совершенно бездарных композиторов; Надя Буланжэ, профессор теории и композиции в Париже, высидела как наседка, так называемую “американскую школу” – Копланд, Томсон, Барбер, и пр. и пр. Можете вообразить, что музыка А.С., построенная на консонансах (мелодии) была для какофонистов чем-то вроде красной тряпки, при виде которой они шалели и впадали в бычье бешенство. А.С. не хотел и не умел приспособляться к обстоятельствам, примыкать к музыкальным партиям, интриговать и “делать политику”. Когда он приехал сюда в 1941 году, то у него были друзья, например, Энгель, директор музыкального издательства Ширмер. Это издательство напечатало несколько пьес А.С. и заплатило ему две тысячи долларов за его “Кормчую” симфонию. Но через год или два после приезда А.С. в Нью-Йорк Энгель скоропостижно умер. Новый директор издательства Ширмер выдвигал только американских композиторов, настроенных враждебно ко всем иностранцам без исключения, а к русским в особенности. Таким образом, “карьера” А.С. как композитора, имеющего издателя, закончилась.
С.А. Кусевицкий
Сергей Кусевицкий считался старым другом А.С. Они были знакомы ещё в Петербурге. Кусевицкий, в молодости женившийся на Н.К. Ушковой, наследнице “чайных” миллионов Губкиных-Кузнецовых, отличался тем, что… не умел читать партитуру. Это делали за него помощники (в Америке Бернштейн и Корвальо). Тем не менее, влияние у него было громадное и, сделавшись дирижёром Бостонской симфонии, он стал пропагандировать американскую музыку. Честолюбие Кусевицкого было ненасытно; зная дарование А.С. как эссеиста, Кусевицкий уговорил его стать своим “белым негром”, то есть писать статьи, которые Кусевицкий печатал в американских журналах за своей подписью. Таким образом, была напечатана статья о Дебюсси и о Брамсе. А.С. также написал для Кусевицкого речь, которую тот произнёс в Гарварде, когда ему дали степень доктора музыки honoris causa. Речь называлась “Поэзия и музыка” и до сего дня хранится в архиве Гарварда.
Любя по-своему А.С., Кусевицкий всё же мучительно ему завидовал; он исполнял музыку А.С., но ничего не сделал для того, чтобы её зарекордировать на пластинках. Когда А.С. принёс Кусевицкому свой только что законченный концерт для скрипки со струнными, Кусевицкий, просмотрев партитуру, восхитился: “Какие гармонии! Какая мелодическая линия! Замечательно! Но вот почему, когда я что-нибудь сочиняю, то у меня получается не музыка, а какие-то сушёные насекомые?”
Из-за статей, которые Кусевицкий заказывал А.С., происходили баталии. Так, Кусевицкий хотел, чтобы А.С. написал для него статью о Мусоргском. “Ты мне дай такого Мусоргского”, в азарте кричал Кусевицкий, “который мертвецки пьяный валяется под забором”. – “Нет, Серёжа, такого Мусоргского я тебе не дам”. – “Но почему? Почему? Такое любит публика!” – “Вот поэтому я и не дам тебе пьяного Мусоргского”.
Через какое-то время Кусевицкий вошёл в свою роль “блестящего эссеиста” и говорил А.С.: “Что ж из того, что Тосканини замечательный дирижёр. Дирижёров много, а таких статей, как я, никто не пишет”. Вся его репутация “эссеиста” не мешала многим из знавших его удивляться тому, как человек, косноязычный на всех языках, ухитряется писать такие блестящие статьи. Пример косноязычия Кусевицкого (рассказано Дукельским): во время репетиции Кусевицкий положил палочку и сокрушённо объявил: “Personne ne play!”, что означало “Никто не играет”, но в трёх словах он сочетал три языка – французский, русский и английский…
Зимой 1949 года А.С. получил заказ от Кусевицкого на оперу “Арап Петра Великого”, и спросил меня, согласна ли я написать либретто. Я ответила, что не пишу стихов, и спрашивала, можно ли для либретто использовать различные стихи Пушкина. Через месяц после получения первого письма от А.С. я начала работать над либретто. Первая сцена, которую я сделала, была 1-ая картина 2-го действия – “В ямской избе”. Для арии Петра я использовала отрывок из “Медного Всадника” (“На берегу пустынных волн” и т.д.) Когда я отправила мою работу А.С., то он показал её Кусевицкому, встретившись с ним в ресторане. За столом сидели А.С., Кусевицкий и его жена, знаменитая Ольга (ханжа и скряга, племянница первой жены Кусевицкого). А.С.: “Вот, Серёжа, посмотри работу моего либреттиста”. Кусевицкий надел очки, прочёл и изрёк: “Что же это ты мне говорил, что она не пишет стихов? Это совсем неплохие стихи”. Гробовое молчание, и затем тихий, ханжеский голос Ольги: “Серёжа… это Пушкина стихи…” Кусевицкий, как ни в чём не бывало: “Да? А я и не знал!”
Игорь Стравинский
То, что я Вам сейчас расскажу – несколько скандально для давно создавшихся артистических репутаций. Передаю почти дословно рассказ А.С.
В 1915 году, а может быть, и позже А.С. был другом Ольги Глебовой-Судейки-ной. Роман этот проходил на глазах Сергея Юрьевича, продолжавшего нежно любить А.С. (В ту эпоху “ревность” и “собственнические чувства” были уделом “фармацевтов”, т.е. буржуа и мещан). Но вот, съездив в Москву, Судейкин привёз оттуда убежавшую к нему от мужа молодую русскую шведку (или финку) Веру Артуровну (не помню её фамилии, но это Вы легко можете узнать). Судейкин был в неё отчаянно влюблён и называл её “Бякой”. Итак, Судейкин с Бякой и Ольга Афанасьевна с Артуром Сергеевичем поселились в громадной квартире Судейкина. Подобное дружеское сожительство было вполне в духе тогдашних нравов богемы высокого полёта. В то время А.С. много выступал, как концертный пианист; и когда он играл по утрам упражнения, то Судейкин уверял, что одно из них звучит так: “Как люблю я Бяку, Бяку! Как люблю я Бяку, Бяку, Бяку!”
Скромно выражаясь, Бяка была довольно легкомысленной, и когда Судейкин ловил её с поличным, то колотил её чем попало… На вопли Бяки прибегал А.С. (или О.Аф.) и оттаскивали от неё впавшего в бешенство ревнивца. Через несколько лет Судейкин с Бякой очутились в Париже, где С.Ю. возобновил свою старую дружбу со Стравинским. Затем стали происходить следующие диалоги:
Судейкин: “Игорь, посмотри на Веру. Посмотри, какая она красавица”. Стравинский: “Да… да… очень…” Судейкин: “Нет, ты посмотри, какие у неё руки. Вера! Покажи ему, какие у тебя руки. А грудь? Игорь, обрати внимание, какая у Веры грудь. Да ты потрогай! Потрогай! Не стесняйся, потрогай!” Стравинский (потрогав Верину грудь): “Да… гм… действительно…”
Надо ли говорить, что после таких дружеских “проб” Вера ушла от Судейкина к Стравинскому (в то время была ещё жива первая жена И. Стравинского). Артур Сергеевич был дружен со Стравинским; они встречались ежедневно, были неразлучны. Стравинский говорил ему: “Что Вы, что я, это одно и то же”. Стравинский так любил А.С., что, обедая с ним, кормил его со своей тарелки. А.С. знал о Вериных шалостях; дети Стравинского от первой жены тоже о них знали и были в ужасе от того, что их отец может жениться на Вере, если умрёт их мать (она тяжело болела). В то время при Вере состоял какой-то француз, с которым она обманывала Стравинского. Вскоре после смерти жены Стравинского старший его сын, Фёдор Игоревич, вызвал А.С., и оба они стали обсуждать поведение Веры и советоваться, как разбить её связь с И.Ф. Артур Сергеевич предложил вызвать Стравинского и сказать ему правду. “Нет, папа сейчас отдыхает, не будем его тревожить”. Словом, дальше разговоров дело не пошло, но Вера о них узнала и не только навсегда поссорила А.С. со Стравинским, но успешно вредила ему, где и когда могла. В 1952 году, когда Николай Набоков устраивал в Париже фестиваль музыки ХХ-го столетия, Стравинский угрожал снять своё имя с программы, если в ней будет обозначено имя Лурье. Набоков немедленно снял вещь А.С. с программы, но вмешались друзья А.С., влиятельные французы, состоявшие в комитете фестиваля. Совсем недавно клеврет Стравинского, некий Роберт Крафт, захудалый дирижёр, написал о Стравинском книгу. В ней он свёл на нет всю музыкальную и литературную деятельность А.С. и охарактеризовал его как “лакея Стравинского”. Конечно, если бы я имела какое-нибудь законное право защищать имя А.С. от мести врагов, клеветы и глумления, я бы сразу это сделала, но у меня руки связаны.
Шарль Мюнш
Он исполнял премьеру Духовного Концерта А.С. в Париже. Мюнш был женат на богачке Менье, наследнице “шоколадных” миллионов, хромой и уродливой. Несчастливый в семейной жизни, Мюнш страдал меланхолией и, когда приходил к А.С. в его студию на авеню Мозар, то говорил, вздыхая: “Как тебе здесь хорошо! Какой ты счастливый человек! Ты свободен, можешь делать всё, что хочешь”. Несмотря на оглушительный успех “Духовного Концерта” – целый месяц парижские музыкальные критики писали только об этом сочинении – музыка А.С. была Мюншу чужда. Он любил Берлиоза и Онеггера. Когда Мюнш занял место Кусевицкого в Бостонской симфонии, то музыку А.С. он не исполнял, хотя раньше она значилась в репертуаре этого оркестра. В 1961, по-моему, году Генриэтта Гиршман, бывшая бессменной секретаршей дирижёра Бостонской симфонии, устроила А.С. свидание с Мюншем, когда тот приехал в Нью-Йорк с гастролями. Я помню, как А.С. потащил Мюншу в отель всю громадную партитуру “Арапа” – 750 страниц… Я дожидалась возвращения А.С. у себя дома, на этой самой квартире, где и по сей день живу. Часа в три дня А.С. вернулся – серый, потухший, измученный. “Всё моё страшное нервное напряжение было впустую”, сказал он, входя. Мюнш небрежно перелистал партитуру и сказал, что подумает. “Позвоните мне дней через пять”, сказал он. Когда А.С. позвонил Мюншу в назначенный срок, к телефону подошёл его лакей… А.С. оставил свой номер телефона и свою фамилию, но Мюнш не позвонил.
Леопольд Стоковский
Стоковский – величайший после Тосканини дирижёр – исполнял премьеру Первой (“Диалектической”) Симфонии А.С. в Филадельфии. Через некоторое время он заказал А.С. оперу-балет ПИР ВО ВРЕМЯ ЧУМЫ. Стоковский и А.С. часто встречались, когда Стоковский приезжал в Париж. Стоковский бывал у А.С., они вместе просматривали партитуру “Пира”. А.С. говорил, что Стоковский всегда являлся с большой стеклянной банкой, полной папирос марки “Честерфилд”, в те годы он беспрерывно курил одну папиросу за другой. Стоковский очень хотел проводить музыку А.С., но не выносил Кусевицкого, называл его шарлатаном, и А.С. пришлось –– невольно– выбирать между Кусевицким и Стоковским. К сожалению, он выбрал Кусевицкого. Хотя Стоковский был очень капризен в общении с композиторами, но, будучи безупречным джентльменом, он никогда не позволил бы себе эксплуатировать А.С. или жертвовать его музыкой ради музыкальной политики, как это делал Кусевицкий, проводивший, в личных интересах самоутверждения, бездарную музыку американских какофонистов.
Осенью 1961 года я сама обратилась от имени А.С. к Стоковскому, позвонив ему по телефону и рассказав ему об “Арапе”. Через некоторое время Стоковский назначил мне свидание, и я приехала к нему в адскую жару и привезла всю партитуру “Арапа”. Когда я вошла в его гостиную, Стоковский сказал: “Вы – как видение”. Мне очень неловко так писать о себе самой, но так и было на самом деле. (На мне было чёрное платье, шапочка из белых перьев и белые перчатки, несмотря на жару). Я оставила партитуру и ушла. В течение двух-трёх недель у меня установились великолепные отношения со Стоковским. От А.С. я знала, что тот не терпит личного контакта с композиторами, поэтому он был рад моему посредничеству. Я всегда приносила ему одну чайную розу, и экономка Стоки называла меня “Дама с розой”. Я сохранила свою небольшую переписку со Стоки и отдам её в архив Линкольн Сентер, но сделаю копии и пошлю, если хотите, Вам.
Стоковский был очарован “Арапом” и очень хотел провести его в каком-нибудь оперном театре. Но в Метрополитэн провести нашу оперу было невозможно, т.к. у Стоки произошёл грандиозный “расплёв” с Рудольфом Бингом, тогдашним директором Метрополитэн (кстати, погубившим этот некогда великолепный театр). Опера Нью-Йорк Сити Сентер не имела ни средств, ни достаточно сил для того, чтобы поставить “Арапа”. Стоки сказал мне: “Дорогая Ирэн, будем ждать”. Тем временем, он попросил А.С. сделать оркестровую Сюиту из “Арапа” и исполнил её один раз с оркестром Луэвилл. Затем Стоки стал заниматься своим новым оркестром, и наш контакт оборвался; А.С. запретил мне “приставать” к Стоковскому; он был сердит на него за то, что тот не сделал записи исполнения Сюиты на ленту; конечно, А.С. очень хотелось знать, как звучит оркестр. Стоковский мне говорил, что оркестровка “Арапа” нечто совершенно новое и замечательное: новый оркестровый колорит, созданный А.С.
Сейчас Стоковскому 91 год и он не у дел; на его оркестр перестали давать субсидии.
Владимир Горовиц
А.С. был очень высокого мнения об игре Горовица и знал его с того времени как Горовиц, никому ещё не известный музыкант, дал свой второй реситаль в Париже, в зале Плэйель. На этот реситаль А.С. вытащила Ольга Афанасьевна, сказавшая ему: “Я слышала замечательного пианиста. Его игра очень похожа на твою. ” А.С. сразу пошёл после реситаля за кулисы и познакомился с молодым Горовицем. Скоро тот стал бывать у А.С. Техника его была феноменальной, и А.С. спрашивал, как он мог её так развить. –“Ну что “как?” Просто мы с Блуменфельдом играли в четыре руки”. Иногда, закончив какой-нибудь головокружительный пассаж, Горовиц оборачивался к А.С. и спрашивал: “Ну что, пальчики ещё бегают?”
Горовиц был содомит. А.С. рассказывал, смеясь, что он при нем раздевался до гола и объявлял: “Посмотри, какой я дуся! Почему ты не хочешь со мной жить? Что ты хорошего находишь в бабах?”
А.С. не прекратил встреч с Горовицем, когда перебрался в Нью-Йорк. У него установились очень хорошие отношения с Вандой Горовиц. Горовиц всё же, несмотря на дружбу, не исполнял пьес А.С., а только обещал их исполнить. Человек он был совершенно некультурный, но милый. Как-то он позвал А.С. для того, чтобы познакомить его с Тосканини (Горовиц женат на дочери Тосканини). Старый маэстро, крутя ус (А.С. очень комично показывал этот чисто итальянский жест подкручивания одного только уса) фыркал что-то о “дилетантах”, имея в виду друга А.С. –– Кусевицкого… Эта злосчастная дружба всё испортила А.С. в отношениях с дирижёрами, презиравшими Кусевицкого за его делячество, блеффированье и музыкальную безграмотность.
В 1954, кажется, году, Горовиц давал реситаль в Сан-Франциско. Мы пошли в этот концерт. Горовиц играл из рук вон плохо; А.С. сказал мне, что Горовиц напоминает ему породистого арабского коня, которого дурной конюх не скрёб и не чистил, и конь оброс и опаршивел…После концерта А.С. пошёл за кулисы; Горовиц бросился ему на шею; при нём находился какой-то очередной мальчик, с которым Горовиц, очевидно, удрал от Ванды. “Ну, что ты скажешь?” – спросил он А.С. И, обратясь к дежурному мальчику: “Слушай, слушай внимательно, что он сейчас скажет. Ты знаешь, кто это? Это Артур Лурье, один из самых замечательных музыкантов”. А.С. сказал: “Хорошо, но могло быть лучше”. Горовиц засмеялся и сказал: “Ты думаешь, что я это не знаю? Иногда мне кажется, что у меня пальцы стали стеклянными и могут отломиться”.
Всеволод Мейерхольд
Когда А.С. стал заведовать Музыкальным Отделом Наркомпроса, как-то поздно вечером к нему явился Мейерхольд для “серьёзного разговора”. А.С. говорил, что Мейерхольд страдал манией преследования и видел врагов на каждом шагу; он просил обставить свой визит как можно более секретно. “Скажите, А.С.”, – спросил он, – “Можно ли работать в Наркомпросе?” А.С. засмеялся и сказал, что и можно, и должно. Через некоторое время, когда Всеволод Эмильевич уже работал в Театральной Секции (Наркомпроса), он стал уговаривать А.С. написать музыку, которая бы изображала электрификацию. Эта затея А.С. не заинтересовала. Он глубоко уважал и ценил Мейерхольда и не пропускал ни одного из его спектаклей. А.С. часто мне говорил, что Мейерхольд мог бы гениально поставить “Арапа”.
Сергей Судейкин
“Серёжа был бретер”, рассказывал А.С. “Это был совершенно бешеный человек. В припадке бешенства он был способен на самые дикие выходки”. Как-то А.С. и Судейкин, гуляя по улицам Нью-Йорка, встретили композитора Лопатникова. Все они остановились и стали беседовать. Безобидный горбатенький Лопатников заметил, смеясь: “А Вы, Сергей Юрьевич, совсем стали походить на генерала”. На это замечание Судейкин вдруг взбесился: “Как Вы смеете со мной так разговаривать! Я честный артист! Я не генерал, а человек искусства!” Судейкин так бесновался, что бедный Лопатников не знал, куда ему деваться. А.С. кое-как успокоил разбушевавшегося Судейкина, убедив его, что Лопатников пошутил.
А.С. постоянно бывал у Судейкина в его громадной мастерской, помещавшейся в центре западной части Нью-Йорка (кажется, Бродвей и 74-ая улица). Окна мастерской смотрели на гараж, откуда, грохоча, вырывались грузовики. Гараж и днём, и ночью был освещён красным светом рекламы, а ещё выше, на горизонте, крутились и скакали неоновые огни бродвейских реклам. (Окна моей квартиры тоже, между прочим, смотрят на гараж; и я представляю себе, как угнетающе подобная обстановка, т.е. подобный “пейзаж” действовал на художника.)
А.С. рассказывал, что настроение у Судейкина было более чем мрачное. Он был неспособен идти на компромиссы в искусстве, не мог приспособиться к американской коммерциализации культурных ценностей. А.С. говорил, что Судейкин был здесь очень несчастен; но, в то же время, бешено спорил с А.С., когда тот говорил ему, что одна Россия – рано или поздно – спасёт мир от насилия и торгашества. “Не знаешь, что говоришь!” – кричал Сергей Юрьевич. “Россия – это Золотая Орда!” А.С. мне говорил, что Судейкин ненавидел революционное движение потому, что его отец, жандармский полковник, был убит революционером (провокатором, между прочим) Дегаевым.
Несмотря на то, что в прошлом С.Ю. был одним из кузминских миньонов, он страстно любил женщин; молодые и красивые женщины приводили его в страшное волнение. Как-то А.С. привёл в студию Судейкина свою тогдашнюю подругу, Одиль Клэжа, француженку, молодую и очень красивую; она занималась живописью, и А.С. решил показать ей работы русского артиста. Судейкин, по словам А.С., был сам не свой: хватался за голову, кидал на Одиль пламенные взгляды… “Что ты со мной делаешь, – бормотал он А.С. – Зачем ты привёл ко мне эту красавицу?..” Об эротомании Судейкина я слышала не только от А.С.; весну 1947 года я проводила в Нью-Йорке и хотела познакомиться с С.Ю. От визита к художнику меня отговорила С.Ю. Прегель (редактор-издатель журнала “Новоселье”). “Боже вас упаси к нему идти, он может всё, что угодно сделать, если вы у него появитесь”, – уверяла она. А.С. говорил мне, что Ольга Афанасьевна называла Судейкина “падший ангел”.
Сергей Лифарь
Когда Парижская Опера подписала с А.С. контракт на постановку “Пира во время чумы” в сезоне 1939 года, Лифарь начал репетировать балет. А.С. презирал Лифаря за его спекуляции на искусстве, за его шарлатанство и за все безобразия, связанные с наследством Дягилева; когда Дягилев умер, то Борис Кохно и Лифарь дрались (буквально) за наследство возле смертного одра Дягилева.
Лифарь, по свойственному ему нахальству, решил переделать всё либретто А.С. на свой лад, так как вознамерился выдвинуть на первый план не музыку, не хореографию, не певцов, а… самого себя. В числе хореографических “находок” Лифаря была, например, такая: он хотел выехать на сцену верхом на коне, и в виде Наполеона. А.С. убеждал дурака в том, что Наполеон к “Пиру” Пушкина не имеет никакого отношения; но Лифарь упёрся и прекратил репетиции. Не знаю, чем бы всё это кончилось, но началась война, и возможность постановки “Пира” в Опера была ликвидирована.
Я очень хорошо знаю со слов А.М. Ремизова, что книги Лифаря для него писал Ростик Гофман (сын профессора-пушкиниста). Глупее Лифаря был только его брат, Леонид, однажды (при мне) сказавший с глубокомысленным видом: “платонически я это понимаю…”???
Русские литераторы в Париже
А.С. совсем не встречался с “русским Монпарнасом”, так как презирал эмиграцию. Он не бывал у Милюкова; был знаком с Бердяевым, но предпочитал общество Льва Шестова. Однажды А.С. и его друг, Габриэль Гершенкрон, отправились представиться Шестову. Тот принял их очень любезно; говорил с ними об Оригене, о Маркионе и прочих знаменитых гностиках. К концу разговора гости расхрабрились и спросили: “Это всё так, Лев Исаакович; а вот в Бога Вы верите?” Шестов пришёл в страшное негодование. “Что? Вы что, с ума сошли?” А.С. и Габриэль растерялись и скромно молчали, а Шестов кипятился: “Ничего не понимаю… приходят какие-то мальчики… задают странные вопросы…” Впоследствии и Габриэль, и А.С. бывали у Шестова; А.С. всегда говорил о нём с симпатией.
Очень редко А.С. встречался со старыми петербургскими приятелями – Адамовичем и Г. Ивановым. Их поэтические “потуги” казались ему пресными. Правда, кое-что в поэзии Иванова ему нравилось (Иванов был очень талантливый, хотя и вполне растленный человек). Он не выговаривал правильно ни одной буквы; называл А.С. так: “Айтуй Сейгеевич.” Вы, конечно, знаете, что и Адамович, и Иванов были отчаянными содомитами. Про Адамовича рассказывали, что он как-то привёл с бульвара в отель молодого матроса. И хозяин, и гость изрядно выпили. На утро Адамович с ужасом обнаружил, что матрос не только сбежал, но и надел костюм Адамовича! Кроме того, он у него украл кошелёк! Пришлось Адамовичу надеть матросский костюм и в таком виде отправиться в редакцию “Последних новостей”, чтобы взять немножко денег. Над этим хохотал весь русский литературный Париж.
А.С. бывал у А.М. Ремизова и уморительно изображал его манеру говорить. Подождите, я передразню речь А.С. и запишу для Вас на ленту. А.С. состоял в “Обезьяньей палате” Ремизова и назывался “Фараоном”. А.М. Ремизов ценил музыку А.С.; представьте, он мне говорил: “Кащевна, когда будете в Нью-Йорке, непременно познакомьтесь с А.С. Лурье, это интереснейший человек”. Знал бы он…
Автор – читателям, 25.II. 1983г.
Нет, видно напрасно пытался Миша подружить Нину Михайловну Конге и Ирину Александровну Грэм. Их переписка оказалась краткой, и не майор КГБ, посетивший Нину Михайловну и посоветовавший “воздержаться от писем”, тому причиной. Слишком разными были эти женщины.… И, видимо, быстро ощутили взаимную психологическую несовместимость. А ведь они, в принципе, могли бы и породниться, – ведь их любили братья Лурье. Родные братья. Но недаром Нина Михайловна в особой записке, адресованной Мише (как будто предчувствуя появление этого романа), написала: “К Якову Сергеевичу брата не присовокуплять! И при жизни-то для Яши было столько неприятностей из-за брата! Два брата – два разных мира, две разных смерти, судьбы их не совместимы”.
Однако если сюжет складывается так, что семейство Лурье связывает между собой всех действующих лиц, то есть смысл и в том, чтобы рассказать хотя бы вкратце и о младшем брате. Тем более что он этого вполне заслуживает.
Я.С. Лурье (1905–1941) был по профессии журналистом. Он печатался во второй половине 30-х годов в “Ленинградской правде” и других газетах. До ухода добровольцем на фронт (до 22 июня 1941г.) работал на кафедре газетного дела в Институте журналистики, читал там лекции, вёл семинары. Писал диссертацию. Об этом я знаю по устным рассказам и записям Нины Михайловны. Она считала всегда Якова Сергеевича своим близким другом. Другом, не больше, так как, по её словам, никогда его не любила.
Яков был совсем молодым, когда его старший брат уехал за границу (в августе 1922 года). “В 30-х годах, опасаясь обыска на Владимирском, 5, где он жил вместе с родителями, – рассказывала Мише Нина Михайловна, он принёс ей клавир “Сафо”, сочинения Артура, и два сборника Анны Ахматовой, “Чётки” и “Белую стаю”. Клавиры погибли в блокаду, как и большинство Яшиных писем, лишь несколько сохранились случайно между страницами книг. Вот эти письма, дающие представление о характере автора, человека, несомненно, одарённого, не успевшего по-настоящему раскрыться.
Яков Лурье – Нине Конге, конец 30-х годов
Родная! Писать поздравительные письма всю жизнь было для меня одним из самых трудных дел. Я как-то для этого не приспособлен. Надо высказывать какие-то пожелания, а чего тебе пожелать?
Мне очень тоскливо сейчас. Весь этот месяц мне не везёт. Сначала хворал, потом всякие неприятности, работа тяжелая, усталость…. Сейчас бы лечь, положить голову тебе на колени и закрыть глаза. И если бы ты сказала что-нибудь ласковое, как раньше – “Якорь” или ещё что-нибудь. Но ты не скажешь – ты обижена на меня. Я не пишу, редко прихожу. Родная моя, это не небрежность к тебе, не безразличие. Но я не могу придти к тебе неврастеником, хотя бы таким, как сейчас.
Я встал сегодня в 6 часов утра. До 10 работал дома. Сейчас вернулся. 11 часов вечера. Ещё час работы, и можно будет свалиться в постель. Завтра – опять то же самое. Жену и сына я вижу раз в шестидневку, а себя самого – почти никогда. С каким-то вожделением я жду января, когда начнутся зачётная сессия, каникулы, кончится избирательная кампания и можно будет вздохнуть.
Кислое у меня получается поздравительное письмо? Ну, я же не умею их писать. Я просто хотел бы крепко пожать твои руки и сказать: “Дорогая, родная, будь счастлива”. И не только для тебя я хотел бы, чтобы ты была счастлива, но и для себя. И поцеловать тебя хоть раз в губы. Ну, хотя бы для дня рождения? Я.

Родная! Бывают минуты, – отбрасываешь дела, семейство спит, тихо в комнате, проводишь рукой по лицу, куда-то отодвигаешь всё мелкое, суетливое, то, что каждый день надоедает, и хоть на короткое время, хоть на час становишься самим собой. Тогда можно думать не о том, о чём нужно, а о том, о чём хочется. Ну, ты понимаешь, хотелось бы сейчас почувствовать тебя рядом и просить у тебя прощения за то, что я не звоню тебе, не пишу. Нужно, скорее, у себя просить за это прощения….
Ну, ладно, вернёмся к действительности, как говорил Бальзак. Тогда по телефону я не мог объяснить тебе, в чём дело, почему я не мог встретиться с тобой. Дело в том, что я опаршивел, покрылся какими-то фурункулами. Они меня мучили больше двух месяцев. Лечился, переливал собственную кровь из одной конечности в другую несколько раз, пил всякие витамины и прочую дрянь. Кажется, здоров сейчас. Твоя крёстная рассказывала, что ты тоже чем-то болела, подробностей она не знала. Это письмо – всё о болезнях. Неужели мы уже настолько постарели? Нет. Голова у меня, во всяком случае, не стала взрослой. Имел случай в том убедиться последние две недели ещё раз.
Ты вообще не стареешь…. А в общем я буду очень рад, если получу от тебя несколько слов: “Гад, приходи такого-то числа на чердак, и я буду целый вечер обливать тебя презрением”. Целую руку и всё, что можно.
24/IV Я.

Родная! Так давно не видел тебя. В мае–июне был в большой командировке, ездил, плавал, дрейфовал, ел медведей и проч. Много было интересного. А только вернулся – война. Через полчаса ухожу в армию, добровольцем. Дня два тому назад был у тебя, не застал. Я ещё несколько дней, вероятно, побуду в Ленинграде, пиши мне по адресу: Ленинград, 95, Турбинная 2, кв. 70.
Желаю всего лучшего. Я.

Многие наши личные горести, неудовлетворённость отступают сейчас на второй план, верно?

Это письмо Якова Сергеевича оказалось последним. “А погиб он в начале ноября 1941 г., под Ленинградом. Летом 1945г. узнавала я о нём в Институте журналистики. Ответили мне, что все ополченцы из Института были в одном полку, и почти весь полк был искрошен, смыт с лица земли во время захлебнувшейся в огне атаки, под градом бомб фашисткой авиации. Никто из ополченцев Института не остался в живых. Никто не поступал в госпиталь. Никого не пришлось хоронить. Даже места гибели никто точно определить не мог. Мне часто бывает очень больно вспоминать о нём. Ведь он был хорошим Человеком”. (Из письма Н.М. Конге М. Кралину, 21.II.1974г.)
Яков Сергеевич писал стихи. Нине Михайловне он дарил их чуть ли не к каждому дню её рождения. Вот одно из таких, “поздравительных” стихотворений. Его автору было 27 лет, адресату 25.
К 23 декабря 1932 года Н.М.К.
I
Я Вас не знаю.
Видел много раз. И говорил.
Десятки раз встречались мы…
Улыбки вашей все оттенки знакомы мне…
Родное что-то в них, как в снах, что с детства видишь…
Я знаю голос Ваш, манеру говорить.
Закрыв глаза, я вижу Вас, как будто рядом Вы стоите:
Точёной шеи контуры прекрасны…
Прекрасны плечи. Округлость рук прекрасна…
Я Вас не знаю.
Знаю только Вашу кожу:
Она прохладна и нежна.
Я знаю только Вашу жизнь:
Она красива и проста.
Я Вас не знаю.
Знакомых ваших, друзей, соседей, мужа, сына – знаю…
Знаю ваши мысли,
Вернее, часть их небольшую.
Я знаю мир в своём и вашем восприятьи,
И это мир по-вашему люблю.
Я Вас не знаю.
Часами на Вас гляжу:
И с каждым разом всё дороже
Ваш взгляд печальный,
Овал лица безвольно нежный
И влажных губ ребяческий изгиб…
II
Мне трудно жить. Я заблудился в этом мире.
Открыл другую дверь. Иду не той дорогой.
Бывают дни, когда безмерно тяжело,
И вечера – мучительнее дней.
И вот в тот миг, когда от ветра больно
И одиночество внушает ужас,
Я к Вам иду несмелыми шагами –
Принять покой, и свет, и тихий голос,
Узнать губами нежность ваших плеч
И на ресницах дыханье Ваше ощутить…
И так, сжимая руки Ваши в своих руках,
Над пустяком каким-нибудь смеясь,
Иль молча вечер провести…
И в даль холодную уходят и снежный ветер, и тревога…
Нина Конге – Михаилу Кралину 18. III. 1974 г.
Решила послать Вам шуточные, пародийные стихи Я.С. Пусть они будут в Вашем архиве. Я.С. и Гальковский ещё в свои студенческие годы (закончили они Институт историй искусств в 1930 г.) начали создавать сборник пародий и шуток (порой злых, но всегда остроумных), следуя принципам Козьмы Пруткова и сборника “Парнас дыбом” (издан был в начале 20-х годов). Может быть, Вы читали его? В “Парнасе дыбом” пародируются стихотворения классиков русской литературы, включая поэтов и послереволюционных. Пародии созданы на мотивы известных тогда песенок: “У кота была собака” и “Идёт купаться Веверлей” А Яков Сергеевич с Гальковским (забыла его имя и отчество, ибо с ним была знакома через Я.С. только заочно) создавали свой сборник под псевдонимом “Аполлон Гугня”. В 1931 г. они просили меня дополнить сборник статьёй, пародирующей методы исследования и опыты биографии писателей. Методы тогда были вульгарно-социологические, и мыслящие люди вдоволь издевались над ними. Написала я тогда для сборника и одну пародию стихотворную. Сборник я не успела переписать для себя полностью, о чём очень жалею. Осталось немногое.