"Артур и Анна" часть третья

Ирина Грэм – Михаилу Кралину, 31.I.1974г.
Чао, тэзоро, прилагаю вырезку из статьи Маковского. Алексей Михайлович Ремизов называл его почему-то “копытчиком”, Шаляпин – “молью в перчатках”, а я – “старцем в бланжевых чулочках”, по Салтыкову-Щедрину. Я с ним встречалась в Париже, у Аркадия Руманова, оба они составляли в то время “пару гнедых” и вершили какие-то многодумные литературные дела, из которых ничего не выходило. Руманов величал меня “Царь-Девицей, а Ремизов прозвал меня “Кащевной” за мою тогдашнюю худобу. Кстати, у Руманова висел в столовой знаменитый портрет Ахматовой Альтмана; Руманов заказал его Альтману. Не представляю, где находится портрет, вдова Руманова уехала в Тель-Авив, где она сейчас – тоже не знаю. Но возвращаюсь к Маковскому: он написал гнусную статью о Блоке в своём сборнике “На Парнасе Серебряного века”. Маковский ненавидел Блока так, как может бездарность ненавидеть гения. Хорошо, что статья была написана после того, как мы встречались; можете себе представить как бы я на него орала и что бы я орала…
Здешний литературный пошляк и предатель Филиппов в своих статьях, написанных зазвонистым и безграмотным жаргоном военного писаря 90-х годов, никогда не пишет просто: “Блок”, но неизменно прибавляет: “трагический тенор эпохи”. Какое счастье, что у себя на родине Блок продолжает оставаться великим поэтом!
А вот здесь величайшим поэтом XX века считается не Блок, а… Мандельштам, о чём я, в прошлую субботу, сидя под колпаком в парикмахерской, узнала из модного журнала! Сообщила об этом Ольга Карлайль, дочь Вадима Андреева, в статье о Надежде Мандельштам, по словам Ольги, “великой женщины”, а по-моему, ведьмы и халды, написавшей две книги на одесском воляпюке. Ольга Карлайль повествует о своих дружеских и нежных встречах с этой “героиней” и о патетических разговорах с нею по телефону дальнего расстояния… Статья помещена в окружении полуголых или совсем голых моделей, сфотографированных в позах, которые не оставляют сомнения в профессии этих красавиц, самой древней в мире… и в окружении реклам средства для рощения волос, похудения и призывов купить лифчики, чулки, косметику и т.д. Ольга К. также выразила своё преклонение перед “доблестным Солженицыным”, этим великим писателем параш и помоек; а, по-моему, он просто негодяй и делает на своём “протесте” большие деньги. Почему бы ему не уехать в Израиль и не открыть там лавочку какого-нибудь барахла? Но к чёрту их!
Из окна моей проклятой конторы издали видны деревья парка, уже имеющие загадочное выражение! Освещённые солнцем, деревья не чернеют больше, а розовеют! В мои свободные дни (суббота и воскресенье) я уже много лет как бегаю в конце зимы смотреть на иву, прижавшуюся на одной из боковых улиц к белому, как свеча, небоскребу. Ветви ивы стали золотисто-зелеными! А в прошлое воскресенье в воздухе пахло свежеразрезанным арбузом. Вам знаком этот запах свежести? У нас почему-то совсем тепло, недавно было 66 градусов (по Фаренгейту), а сегодня 62! Я Вам пишу о погоде, так как у нас это насущная тема! Я всегда себе говорю: “только бы выдержать зиму!”
Из письма Михаила Кралина Ирине Грэм, 1О .II.1974 г.
Добрый вечер, Кара! Интересно, чем Вы сейчас занимаетесь? Мне трудно себе
представить, что у Вас-то сейчас не вечер, а совсем даже наоборот. Мне часто кажется, что Вы где-то рядом, а не за “восемь тысяч миль”. Может быть, в каком-то ином измерении. Или во сне. Но рядом. С Вами легко, за Вами легко и далеко можно идти.
А я эти дни проходил на работу с жестокой простудой и бронхитом. Лечился, как умел сам и вроде бы вылечился, но позавчера, сидя в библиотеке, вдруг почувствовал себя плохо и свалился без сознания со стула. Немного ушибся, но самостоятельно добрался до дому. Не знаю, что со мною делается, главное, что не могу работать. А виной всему промозглая погода, превратившая ядрёную русскую зиму в какую-то манную кашу, забытую в холодильнике. Но уже и у нас начинает попахивать свеженадрезанным арбузом, – я прекрасно знаю этот запах, возвещающий о близости городской весны. Пережить бы этот февраль, а там будет полегче. Самый ненавистный месяц!
Сейчас я каждую свободную минуту с большим наслаждением, хотя и с трудом, читаю Пруста – у нас вышел первый том его эпопеи в прекрасном переводе Николая Любимова. Пруст действует на меня вдохновляюще – хочется писать самому нечто подобное.
Мемуары Маковского я уже читал раньше. Сама А.А. их почему-то особенно активно не любила, и всё просила знакомых написать опровержение. Но никто почему-то не брался и всё это так и осталось без последствий. Мне кажется, что в последние годы А.А. создавала, творила свою легенду об Ахматовой, поэтому все свидетельства современников вставали ей поперек горла. Воспоминания Маковского, конечно, правдивы, то есть, в них нет заведомого искажения фактов. Но нет в них и деликатности, необходимой, когда берёшься рассуждать о подобной теме.

Ирина Грэм – Михаилу Кралину, 21.II.1974 г.
Мемуаров Одоевцевой и Берберовой я не читала, и читать это скандальное враньё
не собираюсь. Что я о них думаю? Отвечу одним словом: сволочи. Нечего хохотать, я дело говорю. А.М. Ремизов как-то мне сказал, с ужасом в глазах: “Кащевна, будьте осторожны, если Вам придётся встретиться с Берберовой. Это – страшный человек”. Ещё бы! Во время войны она коллаборировала с гитлеровцами; французы её судили (чтобы ей не обрили голову, она сразу же после освобождения Парижа удрала в Швецию), но спас Берберову какой-то американский майор, пленённый ею.… Здесь она сначала мучилась “по низам жизни”, вроде меня, но потом, правдами и неправдами, пролезла повсюду (преимущественно неправдами). Кто-то втиснул её в Ейль, но там её пожрал Ульянов, бывший гитлеровец; ни интриги, ни “чары” ей не помогли, ибо Ульянов обладает хваткой военного преступника. Потом она “обработала” истерического пьяницу Ричарда Бэрджи, занимавшего кафедру в Принстоне. И Берберова, и Одоевцева, и Ульянов, и Филиппов – чёрные души. Не спутывайтесь с ними. Вот Струве, тот просто дурак, но всё же он якшается со всей этой сворой.
Пруст… Он всегда действовал на меня усыпляюще, и личность его мне антипатична. Пруст, как Вы знаете, отравил всех почти молодых писателей 20 века (Затем появились новые отравители – Джойс, Кафка и Камю). Пруст был страшный человек. Еврейский мальчик, сноб, жаждавший проникнуть в самый высший свет. Он обожал титулы, гербы, короны; колесом ходил перед герцогинями, а потом вывел их в карикатурном виде, оклеветал и облил помоями… Правда, Блок называл “высший свет” – “подонками общества” и клеймил его беспощадно, но Пруст, клеймя парижское светское общество, делал это не с пафосом писателя, обличающего “язвы общества” (Золя), а движимый психологией человека из подполья. Пруст был “королем содомитов”; это он, а затем Андрэ Жид, ввели содомизм в моду. Андрэ Жида я просто ненавижу (как и Жана Кокто, этого несносного кривляку и маленького пролазу). А вообще – в сравнении с Бальзаком и Золя, и Пруст, и Камю, и Джойс, и Кафка – всё второй сорт; и дым пожиже, и труба пониже.
Да, Ахматова, конечно, создавала о себе легенду. Не спорю, это было её правом. Но беда в том, что у Ахматовой, по-моему, совсем не было чувства юмора, когда дело шло о ней самой; она не умела и не хотела сойти с пьедестала, ею себе воздвигнутого. О “легенде” рассказывает ведьма-Надежда. Кстати, её рассказы об Ахматовой очень часто совпадают с Вашими догадками!
З.Н. Гиппиус была необычайна, и умна как бес (хотя и с придурью жеманства). Её враждебность ей простить нельзя, как и напавший на Мережковского и на неё фашистский маразм… но всё же Гиппиус французы не судили. Она называла Егорушку “Друг № 1”. Руманов рассказывал мне, что как-то ехал в автобусе с Мережковским. Говорили о том, о сём. Потом Дмитрий Сергеевич собрался выходить. Уже пошёл к выходу, как вдруг вернулся и сказал: “Аркадий Вениаминович! В Париже есть человек. Мамченко!”
Елизавета Владимировна Галл пишет о нашем Егорушке неутешительно: целыми днями он сидит на постели, смотрит в окно и курит. Такая же ведь судьба постигла Бодлэра, но он через год умер, а наш бедняжка уже седьмой год страдает. За что? Кто может ответить на этот вопрос? Медицинские объяснения я, конечно, не принимаю.
Я хлопала в ладоши и кричала: “Брава, Руссия!”, когда от вас выперли Солженицына. У него за границей 6 миллионов, и ради них он предавал родную страну. Тут меня спрашивали, что я думаю о его “деле”, и я отвечала: “Какое отношение С. имеет к Америке? Может ли его высылка спасти 19-летнюю девочку, попавшую в руки вымогателей, или ликвидировать ад наркомании? Или сделать так, чтобы доллар стоил не 10 копеек, а доллар? И почему, вообще, мы должны заниматься чужими делами?”

Из письма Ирины Грэм Михаилу Кралину, 18.III. 1974 г.
Опять склонение и спряжение Ахматовой! Вы маниак, дитя моё: Ахматова стала для Вас центром солнечной системы, единственной темой, на которую Вы можете со мной говорить. Вы не принимаете никакой критики, отвергаете и даже поносите объективный метод, без которого, увы! любая работа становится только “белой” или “чёрной” – без полутонов, без красок… Я боюсь, что Ваш диплом – или Ваша книга – будет гимном трубадура своей даме…. Делайте, как хотите и придумывайте, что хотите, вопреки здравому смыслу, логике, элементарным законам психологии и историческому анализу происшедших событий. Только время покажет Вам ошибки, при воспоминании о которых Вы будете дёргаться, как от ожога горячим утюгом. Повторяю ранее заданный вопрос: что Максимов говорит о Вашем бреде влюблённого безумца? Ведь он лично знал Ахматову!
Мне не меньше, чем Вам, антипатична Надежда Яковлевна; но, конечно, нельзя требовать, чтобы женщина, которую разлучили с любимым человеком, радовалась тому, что с ним произошло, и говорила: “Так ему, мерзавцу, и надо, хорошо сделали!” Меня злили её книги, но читать, повторяю, нужно всё, а не только одно “белое”. Что касается вранья Надежды, то тут можно сказать словами свахи из гоголевской “Женитьбы”: “Ведь не всю же неделю бывает пьян: иной день выберется и трезвый!” Не всё же время врёт Надежда; м.б., иной раз и правду скажет! И она, кстати, совсем не старается доказать, что у Ахматовой был маразм, напротив! Нельзя, готовясь к научной деятельности, отмахиваться от того, что говорят те, кто не согласен с Вами.
О Кузмине. Я не “оправдываю” содомитов и ненавижу их отвратительное извращение природы всей душой. Кузмин был “старой тёткой”, т.е. пассивным содомитом. Но помимо этого недуга, свойственного декадансу, он был тонкий музыкант, человек высокой культуры, разносторонне образованный; и его никак нельзя приравнять к Ф.П. Карамазову, “сладострастному насекомому”! Романы Кузмина совершенно бездарны (даже “Крылья”, нравившиеся Блоку), но у него встречаются порой совсем волшебные стихи. Европейской и утончённой культуры Кузмина Ахматова никогда не достигла, что и видно из стихов её последних лет, включая поэму… Ахматова была провинциальна. Только глубокая провинциалка может назвать Шаляпина “славой и торжеством” России. Кстати, я очень недоверчиво отношусь к легенде о Шаляпине; русским импонирует бунт, и поэтому они восхищены скандалами Шаляпина с дирижёрами, которых он “учил”.
О “лукавстве” Ахматовой. Я органически не терплю ни лукавства, ни хитрости. Эти свойства заменяют женщинам ум. Сама я никак не хитра и совсем не лукава, напротив, я беру палку и колочу ею по голове, даже, если мне лично подобное занятие сильно вредит! Я не утверждаю, что “В.К.” был Комаровским, я лишь провела параллель между строкой Комаровского “молодость общая чаша” и такой же строчкой Ахматовой. Я так же не утверждаю, что мой “ключ” открывает поэму, но с частью моих догадок можно согласиться. А вообще – её поэма это мозаика из чужих мотивов, и вся заимствована. Конечно, она вышла из “Форели” Кузмина, и Ахматова надёргала образов и концепций у Блока.
Ваше опасение меня потерять имеет некоторые основания: во-первых, меня могут зарезать или я могу умереть (почему нет? Как говорят французы), а во-вторых, я устала второй год говорить об Ахматовой, она мне совершенно неинтересна!
Чтобы закончить диалог об Ахматовой (надеюсь): когда А.С. уезжал в Европу, то попросил Пунина, своего ближайшего друга, позаботиться об Ахматовой. Он, так сказать, “доверил” другу любимую женщину.… Не помню точных слов А.С., но смысл был таков, что друг и любимая женщина даром времени не теряли, и Ахматова “пригаремилась” (моё слово) к Пунину. А.С., любя Ахматову, всю жизнь говорил (можете злиться, сколько угодно): “Анна была блудницей. Она, как коршун, разоряла чужие гнёзда, ни с кем не считаясь”. Довольно, молю Вас. Вы не можете меня, в мои годы и с моими сложившимися вкусами, переубедить и навязать мне поклонение Ахматовой.

Из письма Михаила Кралина Ирине Грэм, 12.IV. 1974 г.
Кара, я был рад Вашему письму от 18 марта, несмотря на все упреки, справедливые и не очень. Я готов всё принять и поверить Вам во всём; но переделать себя – этого я не в состоянии совершить. Меня только обижает Ваш резкий, несправедливый тон. Конечно, я Вам надоел бесконечными вариациями на одну тему, но где же всё-таки объективность, столь любезная Вашему сердцу? Её нет и в помине, а есть только собственный вкус, пускай непогрешимый, но я не могу жить чужими вкусами. Для этого мне надо было бы полюбить Вас как единственную женщину. Но… место в сердце занято. Я не Жуан, к сожалению.
Я привык Вам внимать, лишь изредка что-то чирикая в ответ. Уж неужто есть во мне нежелание Вас слушать? Нет, я слушаю Вас очень внимательно, но есть вещи принципиальные, с которыми я согласиться не могу. С Д.Е. Максимовым я говорил и прямо высказал Ваши сомнения, но он сказал, что любит “Поэму без героя”, что в ней всё-таки есть суд автора над эпохой, а что касается Блока, то ведь и в Блоке не всё одинаково приемлемо. Д.Е. Максимов с гордостью вспоминал о том, что когда однажды в Доме писателей на улице Войнова было намечено публичное авторское чтение Поэмы, то в качестве докладчика Анна Андреевна попросила выступить не Виноградова и не Жирмунского, а его, Максимова. Между прочим, К.И. Чуковский в одном из последних писем к Максимову вспоминал о том, как Блок, едучи с ним в последний раз в Москву, всю дорогу насмешливо вышучивал Ахматову. Образцы шуточек, зацепившихся в памяти, Корней Иванович сообщил Максимову. Всё это так, но в главном Блок считал Ахматову большим поэтом и выделил единственную среди всех в самой злой, самой желчной своей статье “Без божества, без вдохновенья”. Так и она, – прежде всего, считала Блока “огромным, ни во что не вмещающимся поэтом”. Потом следовало двадцать примечаний, но главного они победить не могли.

Автор – читателям, 13.XI.1982г.
На это письмо Миша не получил ответа. Очевидно, Ирина Александровна решила прекратить затянувшуюся почтовую полемику, придя к выводу, что спор с “маниаком” бесполезен. Очередное письмо Миши вернулось к нему нераспечатанным.
Но сюжет на этом не кончается, и, несмотря на то, что одна из главных героинь замолчала, на страницах романа вы ещё не раз услышите её голос. Но до следующего письма Миши Ирине Грэм должно ещё пройти два с лишним года. Между тем, сюжет Артура и Анны не оставлял Мишу в покое, “жизнь привносила новые персонажи”, и он сам не заметил, как из стороннего исследователя творчества поэта превратился в одного из героев того романа, сюжет которого диктовала уже сама жизнь. Об этом точнее всего сказано в одном стихотворении Арсения Тарковского:
Пророческая власть поэта
Бессильна там, где в свой рассказ
По странной прихоти сюжета
Судьба живьём вгоняет нас.

Вначале мы предполагаем
Какой-то взгляд со стороны
На то, что адом или раем
Считать для ясности должны.

Потом, кончая со стихами,
В последних четырех строках
Мы у себя в застенке сами
Себя свежуем второпях.
Так совершал свой путь Миша – от стихов – к тому “сору”, из которого стихи произрастали, чтобы, в конечном счёте, опять подняться к стихам, но уже в свете нового опыта, раздобытого в спорах и перекличках многих голосов.
Настало время, чтобы дать право голоса Герою. До сих пор вы могли слышать об Артуре Лурье из уст любящей его женщины. Голос этот, страстный и пристрастный, многое сумел рассказать… многое, но не всё. Сейчас он сам заговорит со своей “знаменитой современницей”, той, которой посвящали стихи Ахматова и Мандельштам. Копии писем Артура Сергеевича предоставлены мне самой Саломеей Николаевной Андрониковой-Гальперн. По просьбе Саломеи Николаевны их перепечатала и любезно передала Мише наш общий друг – поэт Лариса Николаевна Васильева.
Одно из “полночных” стихотворений Анны Ахматовой начинается несколько загадочно:
Красотка очень молода,
Но не из нашего столетья,
Вдвоём нам не бывать – та, третья,
Нас не оставит никогда.

В переписке Артура Лурье с Саломеей Андрониковой Анна Ахматова и есть “та, третья”. Эти письма документально подтверждают ту “отравленность” Артура Лурье образом Ахматовой, о которой догадывалась и Ирина Грэм.

Из писем Артура Лурье Саломее Андрониковой
9.XI. 1961 г.
Контакт с Анной Андреевной возобновился после очень многих лет, в 1958 году. Она прислала мне с оказией свою прелестную фотографию (старинную), которая у меня когда-то была, но погибла в Париже. А я ей отправил музыку к её стихотворению “Ива” (“А я росла в узорной тишине”). К сожалению, мне не удалось записать её на рекорд, больше нет певиц, умеющих не только петь ноты, но и прилично произносить русские стихи. Ни там, ни здесь их нет, впрочем, в Москве есть хорошая певица Зара Долуханова, но в области новой музыки она, к сожалению, дальше Рахманинова двинуться не могла.
Я не пишу к Анне, так как боюсь, как бы “американская вода не причинила ей вреда”, а верные оказии представляются очень редко.
21. I. 1962 г.
Спасибо за присланные стихи. “Тень” – очаровательное стихотворение . Меня соблазняет мысль написать на него музыку, пусть потомки поют о Вас, гадая о том, какой была эта “тень”. Но мне не нравится упоминание о Флобере. Если с этим не связано что-либо личное, о чём Вы знаете, я возьму на себя дерзость заменить его кем-нибудь другим, хотя бы Бодлэром, которого очень люблю. Мне совсем не нравится “минуя и ахи, и охи…эпохи”. Это совсем не верно по отношению к Блоку. Меня очень огорчает такое снижение вкуса. Бедная Анна в этом не виновата, конечно. Это влияние советской среды, с которой нельзя было бесконечно бороться. Как бы она ни сопротивлялась ей, среда всё же действует, в конце концов. Как это грустно! Помню, как я пытался её вытащить оттуда, давным-давно, но она упорствовала и не хотела приехать в Париж, куда я её звал. Ольга сейчас же согласилась и уехала почти вслед за мной. Мы жили втроём на Фонтанке, и поэма об этом рассказывает в зашифрованном виде. В этом её главное содержание. Ко мне приставали, и довольно бесцеремонно, надеясь, что я расшифрую поэму, но я выдержал натиск и не сказал ни слова.
В Нью-Йорке я слыхал теперь о том, что у Анны был сердечный припадок и что она в больнице, но поправляется. Кто-то из иностранцев, забыл кто, кажется, швед (?) какой-то был у неё и сообщил по возвращении. Меня это очень взволновало, не знаю – правда ли. Как бы узнать? Анне теперь 73 года. А я помню её, когда ей было 23. Прошло полвека, а мне кажется, что это вчера было. Вижу её всё такой же, какой она была. Да и всех нас. Наша молодость никогда от нас не уйдёт, она особенная. В этом наша тайна. Мы правда “особенные”. Других таких не будет.
12.II.1962г.
Сохранил для Вас эту корреспонденцию из Нью-Йорк Таймс. И зачем этот Солсбери о ней пишет? Какая бестактность писать о семье, которая в железном кольце врагов. Бедная Анна! Через какую неслыханную муку она прошла, воистину непостижимо, как она её вынесла. А бедный Лёвушка! “Профессор Ленинградского университета” – я помню его, когда ему был один год! Удалось ли Вам узнать о здоровье Анны? Боюсь ей писать, а отсюда узнать мне решительно не у кого.
5.III.1962 г.
В моём окружении много хороших, даже культурных людей (по-своему) – большинство европейцы, но не русских. Немногие русские здесь живут, но я их не знаю. В общем, в Принстоне американская элита. Жизнь здесь остановилась на сто лет, и с той поры ничего не изменилось. В этом своя прелесть, но и монотонность. Круг замкнутый, и при встречах всё повторяется, то в одном доме, то в другом, почти при такой же обстановке и тех же аксессуарах. Иногда кажется, что это снится… Перед возвращением в Нью-Йорк и переездом в Принстон, я прожил восемь лет в Калифорнии, в Сан-Франциско. Этот восхитительный город выдерживает сравнение с лучшими в Европе. Климат там, как в раю, и дивный океан, но там тоже… скучно, и люди глупее, чем здесь. На всей земле теперь скука и невыразимая пошлость. Её уже никто не замечает, все к ней привыкли. Думаю, что будет ещё хуже, стало быть, жаловаться не нужно. Но среди всемирной пошлости существует ведь и американская пошлость, её никто не прейдеши, она, как проказа, заражает весь мир. Когда принимаешь у себя американцев, то иной раз не знаешь, что им предложить: чай или сено...
Конечно, бедный Мандельштам обессмертил “Соломинку-Саломею” и, если будет жива русская поэзия, потомки будут гадать о том, какая она была. Я напишу “Тень” и если найду певицу, поющую прилично по-русски – запишу её на рекорд и пришлю Вам с посвящением – мне нужно для этого настроение и время, которых, увы, сейчас нет. Я приеду в Европу, если мне удастся устроить там исполнение своей оперы , что в современных условиях очень трудно осуществить, не имея очень сильных политических связей. Есть проект поставить её в Риме или в Вене, но что из этого выйдет – бог знает.
Да, я женат. Уже больше 20 лет, на Элле Белевской. Вы её не знаете. Она родилась в Москве, но почти всегда жила за границей. Она внучка Великого князя Алексея Александровича (генерал-адмирала). Её мать, урожденная Трубецкая, была мне очень хорошей тёщей, которую я очень любил. Редко бывают такие “тёщи”! Она умерла в Париже несколько лет назад.
20.IV.1962г.
Скажу Вам одну приятную вещь. Конечно, то, что прошло, всегда кажется лучше того, что есть. Время облагораживает. Забывается дурное и помнится лишь хорошее. Новое поколение не знает того, что было, оно радуется тому, что им дают теперь. Это животный инстинкт молодости. Она утоляет свои чувства тем, что её питает настоящий момент. Но какое жалкое зрелище! Это азбучная истина, и не её я имел в виду. Наше время особенное. Такого никогда не было. Ни в эпоху падения Рима, ни византийской цивилизации. Третьим Римом была Москва. А о четвёртом сказано, что его не будет. Мы живем в очень страшное время, но и очень замечательное. Но в чём же моя “приятная вещь”? Я сделал маленькое открытие для себя: молодость не умирает. Она не погибает никогда. До тех пор, пока мы её не теряем и не убиваем в себе. Она не зависит от возраста. Быть может, это и есть бессмертие. Во всяком случае, какая-то часть его. Конечно, не для всех. Не для всех. Только для тех, кому она была дана, как светлый дар, как живое состояние души. Она не только не умирает, но и не убывает в душе до последних дней. А потом переходит к тому, кто будет достоин принять её. И мы не знаем, к кому перейдёт наша молодость. Но очень весело думать, что так будет. Говорю это не для того, чтобы Вас утешить, а потому, что я совершенно в этом уверен. Ведь это и есть творческий дар в отношении к самой жизни, а не только в писании стихов, музыки или картин. “А мотыльки, порхающие над цветами жизни” – иногда прелестное зрелище. Не всегда. Иногда малопривлекательное. У них судьба короткая. Увянут и ничего не останется. Никто и не вспомнит. А мы помним. И какой страшной памятью! Пока помним – всё живёт. И будет жить. Потом другие вспомнят. О нас. Это и будет их творчеством. Началом его.
6.V.1962г.
Я нашёл среди бумаг страничку, которую я забыл отправить Вам с последним письмом. На ней ответ на присланные Вами стихи Анны Андреевны, а вместе с нею была маленькая любительская карточка, снятая в Сан-Франциско. Я просил Вас переслать её Анне, если бы у Вас была такая возможность. Я её не нахожу. Не знаю, куда девалась. Фотография была незначительная. Весь её смысл в том, что сидит человек на балюстраде и смотрит на… пустой город в отдалении. Это был символ моей жизни там. Я думал, что ей будет забавно получить её для её воображения. Теперь это уже не важно. Браун поедет летом в Сов. Россию. Я дам ему фотографию с портрета, написанного с меня Сориным в Нью-Йорке, во время войны. Анна будет рада получить её. У меня были глухие сведения о том, что она была опять больна. Обещали написать обстоятельно, но до сих пор ничего нет. Всё боюсь писать ей, хотя, быть может, для неё это уже совсем безопасно. Но кто знает?
Она прислала мне свою дивную фотографию, молодую, на которую смотрю с восхищением, и, кажется, что это только что было – в Раю!
28.V.1962г.
Исполняя обещание, посылаю Вам Вашу “Тень”. Примите благосклонно этот мадригал, и, надеюсь, он Вам понравится. Но кто Вам его споёт или хотя бы сыграет правильно? Несмотря на простоту, в этой пьесе есть внутренняя сложность. Её нужно расслышать. Я взял на себя право посвящения Вам не только музыки, но и стихов. Это в согласии с Анной Андреевной, надеюсь. Мы с ней делали это и прежде. Я пошлю ей копию с Брауном. Там будут исполнять. Меня пленили строчки: “И память хищная…”. Они и вызвали желание написать музыку. Если “прозрачный профиль” ещё можно увидеть и в наши дни, то уж, во всяком случае, не за стёклами карет. Их больше нет.
Почему Вы молчите? С Вами приключилось “нехорошенькое”? Пришлите свою карточку. Очень хочу увидеть, какая Вы. Если даже древний старец Чуковский двинулся в Европу, то почему бы нам ни попытаться вытащить Анну, хотя бы на некоторое время? Что Вы об этом думаете? Она могла бы погостить у меня и у Вас. Быть может, Вам удастся убедить её на такую “отчаянную вещь”… Её бы отпустили без затруднений. Времена ведь иные, и её отъезд из России сейчас уже не опасен. Кто только не ездит!
Долуханова хорошая певица, я был на её концерте в Нью-Йорке, в первый её приезд. Она мне понравилась. Но репертуар её отсталый, провинциально-русский. Рихтер привёл меня в восхищение. Леонид Коган (скрипач) и Рихтер – лучше всех исполнителей не только там, но и в сравнении со здешними; и в Европе, и в Америке. Музыку (“Тень”) пришлю Вам, как только получу фотостаты, которые уже заказал.

20.VI.1962г.
Есть, есть вечная молодость. Не тела, но души. Быть может, она только и есть бессмертие, и если бы оно исчезло, то на земле больше нечем было бы жить. Эта молодость не зависит от возраста, и ею обновляется мир в каждом дне нашего существования. Физический процесс продолжается недолго, но дар преображения он и есть та молодость, о которой я говорю. Вокруг себя я её не вижу уже давно, поэтому и задыхаюсь от всего ужаса происходящего на свете. А между тем, несмотря на всё, жизнь – она и свет, и лёгкая душа, и радость.… Ведь старчество – ужасно! Оно – утрата духа и смысла жизни. Состояние, которое определяется только функциями организма – очень жалкое зрелище. Я начал это понимать только тогда, когда начал стареть. То, чему нас учили в молодости о “мудрости стариков” – только одна из форм лицемерия и лжи… Конечно, я знаю, что о Вашем разговоре с Корнеем Ч. не нужно сообщать. Я удивился, что Вы это знаете. Я знаю это давно. Мир, в котором мы здесь живём, находится в состоянии полного распада, несмотря на его “культурность”. В особенности, наш русский эмигрантский мир. Но если бы Анна приехала сюда, то и Вы, и я, мы оба сумели бы ее легко защитить от этой пошлости. Быть может, Корней Ч. и прав, и сейчас ещё рано звать её. Да я думаю, она и не согласится приехать, но позже это было бы хорошо. В разных смыслах. Ведь она нас не обвиняет в том, что мы здесь, а не там. “Та, его миновавшая чаша…” в её поэме, это ведь и обо мне, я знаю – то, что там, я знаю превосходно. Несмотря на то, что прошло уже больше сорока лет после моего отъезда, там всё то же самое. Се оставляется вам дом ваш пуст. Но есть русский народ. В него я верю. Опять-таки, несмотря на всё. И верю, это спасение миру, духовное спасение будет оттуда, или его вовсе не будет, и тогда конец. Конец всему. Но конца ведь не бывает. Исторического конца. На смену одному приходит другое. Так думает европейская цивилизация и европейская история. Но есть другой конец – эсхатологический, о котором говорит Евангелие. И, быть может, нам ещё суждено быть свидетелями его. А сейчас бы я хотел, чтобы Анна видела, чем стал современный мир, вне России, до какого измельчания он дошёл. После всего страшного испытания, через которое Анна прошла, ей нужно бы увидеть это. А с нами она почувствует связь с тем прекрасным прошлым, в котором мы жили и которое сумели сохранить в душе до сих пор. В этом была большая милость Божья.
P.S. Сегодня у меня был Браун. Он уезжает через несколько дней. Я ему передал кое-что для неё. Он Вам напишет. Жалеет, что не будет в Лондоне, чтобы Вас повидать. Он очень славный, несмотря на то, что “американец”.
3.VIII.1962г.
Что это за небылица о том, что А.А. “поссорилась с сыном”?! Как можно поссориться с сыном да ещё с таким, у кого такая ужасная судьба? Ведь это глупо. А Анна была очень умна. Совершенно исключительно умна. Конечно, после сорокалетней жизни в Советской России можно ведь и поглупеть.
Браун написал мне из Петербурга несколько строк. Перед его отъездом я учил его уму-разуму как ему там себя вести. Он улыбался и, по-моему, мне не верил, но судя по тому, как он мне написал, я вижу, что мои наставления пошли ему впрок. Жду его сюда через несколько дней. Мне кажется, что он видел Анну. Я Вам всё расскажу, как только узнаю.
Марину Ц<ветаеву> я знал. Не близко, но встречал её в России, потом в Париже. Была она очень несчастна, очень талантлива, очень истерична, и очень запутана, но во всём всегда значительна… Но вот Эренбурга я не выношу. Он лживый во всём и исключительно газетный человек.
14.XI.1962г.
Впечатления, связанные с поездкой Брауна в Сов. Россию, уже устарели, и о них теперь рассказывать уже не стоит. Но совсем недавно вернулся ездивший туда вместе со старым американским поэтом Фростом профессор Рив, из другого университета. Я с ним не знаком, но он писал мне по просьбе А.А. после свидания с нею в Комарове. Привёз от неё большую фотографию хорошего периода, прежних лет. Оба они, и поэт, и профессор, были у неё с визитом. По его словам, “несмотря на неприятности со здоровьем”, она очень активна и всё время пишет. Она читала им свои стихи последнего периода. Состояние духа у неё бодрое и мужественное. Позиция её сейчас сильная, и она окружена большим вниманием и заботой.
5.II.1963г.
Наша Аннушка стала совсем как новая Марфа-Посадница! Судит и рядит всех и всё вокруг себя, всех в порядок приводит. Дай ей Бог только здоровья! Авторитет у неё большой, и к ней ездят на поклон отовсюду, и даже из заморских стран.

20.III.1963г.
Меня восхищает, что Вы умеете так мужественно и прямо смотреть на всё происходящее с Вами, ничего не скрывая (от себя), не затушёвывая. В наши дни это очень редкая и весьма ценная черта. Люди не хотят ни в чём себе признаваться: ни себе, ни другим и превращают жизнь в какую-то для себя “кондитерскую”, и никогда не заставишь их увидеть правду такой, какая она есть. Америка очень скучная страна, и очень глупая! Это тоже всеми очень тщательно скрывается. Если думаете, что преувеличиваю, то вот Вам пример. Были мы на днях с женой в синема. Перед фильмом показали ряд цветных фотографий на экране, шедевров итальянского ренессанса: Микеланджело, Леонардо, Тициана, Боттичелли и пр. Театр был полон молодёжью обоего пола, преимущественно студентами Принстонского университета. И что же Вы думаете? Каждая картина на экране была встречена рёвом, диким хохотом и свистом. Они ржали как табун диких лошадей. Как если бы им показывали нечто совсем непристойное, порнографию!!! И реакция была у всех одинаковая и одновременная, как по команде. Можно ли вообразить нечто подобное где бы то ни было в мире!? Говорить о причинах такой “культуры” в этой стране тоже скучно и бессмысленно – ничем помочь нельзя. Поздно.

21.VII.1963г.
Сейчас четыре часа ночи. У меня бессонница. Просыпаюсь каждый час, опять пытаюсь уснуть. Я думаю о Вас. Как Вы себя чувствуете в эту минуту, в глубине тёмной ночи, в госпитале, на таком огромном расстоянии отсюда. Я пытаюсь Вас разглядеть: какая Вы, какое у Вас лицо, фигура, жесты, движения. Мне это не удаётся. Я совершенно Вас не помню. Точно так же, вероятно, и Вы – не знаете, призрак ли я или живой человек. Мне кажется, что нас узелком завязала Анна, в тот день, когда она поручила Вам что-то мне передать, напомнить о себе. В эту минуту произошло какое-то колдовство. Вместо того чтобы вспомнить о ней, мы вспомнили друг друга. Два образа, которые когда-то, в молодые годы случайно столкнулись, и сейчас же разошлись, через полвека (!) бессознательной волей поэта опять встретились. Каким-то тайнодействием судьбы ожили из прошлого и почувствовали близость друг к другу. Большую роль в этой близости играет то прошлое, из которого мы оба пришли и в котором оба выросли: “родная земля”, “духовная родина”, не знаю, как это называется.

30.VIII.1963г.
Ваше полное неверие мне дороже, чем “вера” очень многих, убежденных, что они
верующие, но, по существу, от веры далёких и даже не знающих, что есть подлинная
вера.
Я верю в Бога. Это звучит напыщенно. Я не люблю так говорить, но отрекаться от того, что считаю главным смыслом жизни – тоже не могу. Мой случай редкий, так как у меня никогда не было на этой почве сомнений. Я считаю, что это главный дар, который я получил в жизни, и он определил мою судьбу. Это не просто религиозность, о которой я мало думаю, а мистическое сознание, очень личное, которое питает меня и движет мною всегда и во всем. Оно как кожа на мне, и её нельзя оторвать. Моя вера не от ума, не книжная. Она от сердца, и этим всё сказано. Думаю, что она от матери, как и доброта. Смешно так о самом себе говорить, но это так, и ничего с этим не поделаешь. Моя доброта – источник моего мучения, она меня доводит до исступления, до бешенства, и за эти свои приступы возмущения я всегда расплачиваюсь дорогой ценой. Потому мне так трудно жить в этой стране, где всё происходит под знаком страшного лицемерия, жестокости, бесчувственности и уродования жизни во всём, что в ней возвышенно и ценно. При этом я не только не ханжа, которых не выношу, но очень часто был и бываю до сих пор легкомысленным и беспутным. Что же касается Вас, мой милый друг, то хотя Вы уверены, что абсолютно неверующая, от Вашего абсолютного неверия один шаг, нет, одно движение отделяет Вас от такой же абсолютной веры. Вы только совсем не знаете, что это такое, но в душе Вашей может вспыхнуть в одно мгновенье такой свет, такое прозрение, что для Вас откроется мир в его истинном смысле и значении. Я бы Вам ничего не писал об этом, если бы не заговорили первой с таким порывом души. У Вас есть подлинное глубокое смирение. Оно мало кому дано. И в Вас есть большая душевная честность, правдивость, поэтому я Вам сразу поверил.

13.IX.1963г.
Я обещал Вам ответить на вопросы. Но это так неинтересно. “Кто такие Гринберги, я их не знаю?”. Но зачем же Вам о них знать, ангел мой? Почтенные люди, “возраст неопределенный”, вероятно, моложе нас, но по виду этого не скажешь. Он занимается какими-то делами и развлекается игрой в литературу. Сам не пишет, но издал три альманаха, которые Вы знаете. Жена его играет в карты и очень недовольна, когда проигрывает. Ну что, разве это интересно? Я их вижу редко. Один раз они приезжали ко мне. Когда я приготовлял драй-мартини, она выхватила его рюмку и убежала разбавлять её водой. Он не посмел ничего сказать. Я подумал: так ведут себя буржуазные жёны.
Когда вышел альманах с поэмой Ахматовой он устроил большую литературную “парти” и пригласил меня. Я согласился – и попал в западню. Стали обсуждать поэму и говорили всякую чушь. Вдруг кто-то сказал: “Зачем нам пытаться разгадывать содержание поэмы, когда среди нас присутствует такой-то”. И назвал меня. Гринберг пожевал губами, грустно посмотрел на меня и сказал: “А.С., не хотите ли Вы сказать нам, как нужно понимать эту поэму, что является её скрытым содержанием?” Я оглядел всю эту компанию и после паузы сказал громко и отчётливо: “Нет, не хочу!” Наступило неловкое молчание, но больше меня не спрашивали и стали говорить о литературной и политической погоде. Третий альманах был неудачен. Мне не нравилась в нём грязная литература Бабеля и общий провинциальный тон книги, в которой намешана какая-то вермишель. Кроме двух статей, моей и Михаила Чехова, единственно грамотно написанных. Помимо ещё Адамовича, который грамотен, но, как всегда, жеманничает. С моей статьей произошло маленькое недоразумение, и ни с кем иным, как с Вами, милый друг. Вы можете и должны говорить мне всё, что Вам вздумается, как и я Вам. Мы дали друг другу такое право, но то, что Вы тогда называли своей “суровой критикой”, было не верно. Неужели Вы думаете, что я не знаю, что “светская львица” – это клише? Это то же самое, что и “роскошная красота”. Я сказал это совершенно сознательно, я могу позволить себе такую вещь. Этот образ давно вышел из обихода. Я взял его, как фотографию из старинного альбома. Теперь нет больше ни “света”, ни “львиц”. Существует в мире грандиозный публичный дом повсюду: в Америке, в Англии, во Франции… К тому же я сказал: “другую такую” и пр., имея в виду под первой львицей мою бедную Олечку Судейкину, а ведь она была ещё меньше “светская львица", чем Вы. Мне просто понравилось надеть на Вас обеих такую романтическую маску, и я даже не подумал, что это может Вам, почему бы то ни было не понравиться. Мне было бы очень неприятно Вас огорчить, простите меня. Я никогда не считал себя писателем, а только музыкантом.

22.X.1963г.
Стихи Анны, присланные Вами, являются ответом её на мое письмо к ней. Какую странную роль назначила Вам судьба между мной и Анной! В первый раз, когда Вы писали мне по её поручению, что и стало началом нашей переписки, мы вошли в “волшебный круг”, как Вы говорите. Теперь – это её стихи. Без Вас я бы их не узнал! Я удивлялся, что она так долго мне не отвечает? Думал, что не дошло моё письмо. Она любила придавать в жизни всему загадочную форму и сохранила это до сих пор, и пишет, как под маской. Видите, не только я люблю “игру”, смешивающую фантастику с реальностью. Чтобы убедиться, проверил у себя в дневнике, где нашёл пометку. Письмо к Анне отправлено 25 марта. А в августе я написал в Москву, чтобы узнали, дошло ли письмо к ней. Вот почему: “март –август”. У неё никогда ничего не бывает сказано зря. Мне было трудно писать ей после сорока лет молчания. Как писать, что можно и
чего нельзя говорить в условиях, в которых она там живёт? Для меня это была невероятная трудность. Я написал ей так, как если бы не было этих сорока лет молчания. Поэтому она и говорит: “И наконец ты слово произнёс”… А если бы она узнала, что благодаря ей мы стали… чем? Как это назвать? Она бы знала, как назвать, нашла бы слова, и думаю, была бы рада. Как Вы думаете? А почему не была бы?
28.X.1963г.
Как видите, любят Вас боги и они не остаются перед Вами в долгу. Нужно Вам непременно побыть с дочерью несколько дней вместе до того, как она пойдёт на операцию. Не думайте ни о ком, только о ней. Я всё время думаю о Вас.
15.XI.1963г.
Нет ничего ужаснее, чем эта раздирающая сердце жалость к родному существу и
полная невозможность помочь ему. Легче самому переносить эту пытку, чем видеть, как её переносят близкие. Но что же делать? Ведь это вечная пытка для всего живого на земле, всего, что дышит. Судьба действует слепо и беспощадно. Она равнодушна ко всему и ею движет не доброта, а немилость, а слепой случай и ничто иное. Мы ищем объяснений, но их нет. Жить – значит быть подверженным случайности в каждое мгновение нашего существования. Счастливые минуты те, которые нам подарены слепой судьбой. Лучше всего, когда она нас не замечает, и мы берём нашу радость у жизни своей волей. Но семья – страшна. Всякая семья. Всё хорошо только пока она благополучна: физически, материально или морально. Нарушение благополучия превращается немедленно в сплошную пытку для всех, и все друг друга уничтожают – состраданием и беспомощностью. Обычно связь семьи только родовая, кровная, поэтому режут друг друга по живому телу, ведь у всех одна и та же семейная плоть и та же кровь. И на этом вся связь и держится, и связь эта непреодолимая. Если же есть в семье связь иная, не только плотью, но и сердцем и душою – тогда всё несколько иначе. Не так страшно, но всё же страшно и это. Страшно само существование. Простите эти рассуждения, которые не от холодного разума, но от всего сердца и всей души.
6.XII.1963г.
А здесь всё по-старому, по-бывалому. И скоро всё будет забыто. Никогда не узнают правду, по чьему наущению совершилось это страшное злодеяние, ни кто его совершил. Я не верю, что это сделал этот тщедушный, жалкий человек, и уж, во всяком случае, не он один. Рассказывали, что здесь, в Принстоне устраивались партиз, на которых напивались и говорили: “Наконец-то мы отделались от этой семьи выскочек и парвеню”. А в Нью-Йорк Таймс писали, что в школах дети хлопали в ладоши и говорили: “гудди, гудди”, очевидно, под впечатлением того, что слышали у себя дома. Конечно, не все. Многие были в отчаяньи, но, главным образом, простые люди, бедные. Да, странное животное человек, не правда ли?
17.XII.1963г.
Письмо Ваше прибыло. Здесь морозный воздух, солнце и голубой снежок. Но у меня ужасная меланхолия, и я ничего не вижу и не слышу. И ничему не рад. От Анны были опять сведения и ещё стихи. По ея поручению мне писали из Женевы люди, видевшие её в Москве. В прошлый четверг по настойчивому желанию Брауна я провёл лекцию-беседу с его учениками в университете о русских поэтах-акмеистах, которых лично знал. Я об этом не жалею. Было очень симпатично. Они слушали, затаив дыхание. Достаньте в Париже, пока Вы ещё там, “Дневник Раиссы”, опубликованный Жаком Маритэном. Эта книга только что вышла, и она имеет большой успех. Вы там найдёте очень основательные вещи на волнующую Вас тему о вере, в которой я не мог Вам помочь. Кроме того, там много рассуждений и обо мне, думаю, что они будут Вам приятны.
22.VI.1964г.
Стихи Кузмина – прелестны. Я их помню с давних времён. Ведь Кузмин был очень близким мне другом. Редкий день проходил без того, чтобы он не появлялся у меня утром с толпой эфебов. Они поднимали меня с постели, сообщая все новости. Потом начинался день: музыка, стихи, прогулки, визиты в театр и пр. В эти чудесные времена я был всегда окружён эфебами, но сам я таковым никогда не был, и вообще был совершенно нормальным мальчиком. Мне нравились девочки всегда немного старше меня, на два или три года.
Конечно, ужасно, что Вашу сестру к Вам не пускают. . Это и глупо, и бездарно. Ну что Вы хотите, у этих людей нет воображения. Я получил на днях письмо из Москвы. Уже внешний вид его навёл на меня тоску. А содержание – сочинение детей в первом классе гимназии: “Как мы проводим лето в деревне”… И это пишут культурные люди, занимавшие ответственные места в ООН, в Нью-Йорке.
1.VII.1964г.
Я получил вести из Москвы. Анна нашла способ общения со мною не через себя (секрет!). Никак не пойму, как можно там жить! Это такое захолустье; бездонная монотонность и провинция. Один лишь вид конвертов оттуда наводит на меня уныние и тоску. Здесь тоже пошлость и тоска…

13.VIII.1964г.
Мне нет, в сущности, дела до того, что тут происходит, а между тем уберечься от этого тоже нельзя. Через все щели вползает пошлость, суета и глупость: с улицы, из газет, радио и встреч с людьми. В который уже раз в жизни приходится быть свидетелями распада, крушения и надвигающегося хаоса. Ведь это так самоочевидно, но никто не верит, не хочет верить, все смеются и думают, что так будет продолжаться всегда. Это закон обывательского мышления. Одни умирают. Другие будут жить по-прежнему. Но ведь все умрут. Это тоже ничего не значит. Люди ощущают смерть только каждый свою отдельно, или же когда все одновременно умирают. Тогда что-то в них меняется, но это бывает ведь очень редко. Но именно это и предстоит здесь. Я уверен. Никто не понимает. Обречённость висит над всем и над всеми. На каждом шагу. Остаётся только “наслаждаться последними днями Помпеи”, но и это невозможно, потому что люди здесь неспособны понять красоту гибели и хотят только “покупать – продавать”, а главное, испытывать упоение власти друг над другом, в меру того, что каждому дано в смысле власти, хотя бы только продавать марки на почте – что тоже власть.
Ну что ж, добрались ли Вы до набоковского “Онегина”? Я бегло просмотрел этот четырёхтомник в книжном магазине, когда был в Нью-Йорке. Думаю об этом не очень хорошенькие вещи, как сказала бы Анна Андреевна.
24.VIII.1964г.
Дошли до меня слухи (по секрету), что Анна приедет в октябре в Италию. Всего на десять дней. Сюда она, конечно, не приедет. Ведь отношения стали опять очень натянутые, в особенности, с Америкой. Я слыхал, что есть намерение дать ей Нобелевскую премию. После всех своих страшных испытаний она её вполне заслужила.
20.IX.1964г.
Приезд Анны в сентябре в Италию подтверждается. Об этом было в русской газетёнке, которую я не читаю, но мне сообщил Браун по телефону, чтобы обрадовать. Чему радоваться? Ведь всё рано повидать её не удастся и, вероятно, уже никогда. Одни лишь личины вокруг, пустые маски. Я не знаю, где она будет, кажется, в Сицилии. Вся поездка ея лишь на десять дней! Я получил новые её стихи. Очень хорошие, но очень уж мрачные. Какие-то прощальные, как будто оба мы уже по ту, иную сторону жизни. Стихи Анны я для Вас перепишу.
26.IX.1964г. (ночью)

Мой милый друг! Душенька! Вот новые стихи нашей Аннушки. Не правда ли, очень замечательные и очень горькие? Не могу отделаться от странного чувства, что они обращены ко мне. К кому же другому? “На свете кто-то есть, кому бы послать все эти строки, что ж, пусть горько улыбнутся губы, а сердце снова тронет дрожь”. Читая их в первый раз, я думал о Вас. Ведь здесь как бы ответы на вопросы, которые Вы мне ставили в самом начале нашей … “встречи”. Как Вы думаете, знает ли она меня? Она мне никогда вопросов не задавала, кроме одного, первого, когда мы встретились: “Сколько Вам лет?” А мне всегда казалось, что она по мне читает, как по открытой книге. Она всегда всё знает. Вот и теперь я думаю, что знает она и о нашей переписке, о которой никто не знает, кроме моей жены, которая тоже никогда мне вопросов не задаёт, но она часто передаёт мне письма из Лондона, не спрашивая ни о чём.
Что ж, поедете ли Вы в Италию в октябре, повидать Анну? Я не знаю, где она будет. Кажется, в Сицилии, так мне говорил Браун. Но ведь этого недостаточно, чтобы её найти, к тому же, за ней, вероятно, будут ходить по пятам, чтобы не сбежала, хотя это глупо и думать, куда она может сбежать?
11.X.1964г.
Какое впечатление произвели стихи Анны? Надеюсь, что Вы были тронуты тем, что я их так тщательно для Вас переписал, уместив все на одном листе. При Вашем капризном нраве, возможно, что стихи Вам совсем не понравились, чему бы я ни удивился. Мне они кажутся очень замечательными, и я был ими по-настоящему взволнован и тронут. Допускаю также, что моя догадка, что они обращены ко мне, совсем не верна, и есть “кто-либо другой на свете, кому бы их можно послать”… Но кто это в таком случае? Я не знаю, быть может, знаете Вы? Скажите.
Теперь поговорим о новой Музе. Мне трудно, как всегда, говорить о себе. Новая Муза, которая со мной подружилась сразу – это моё рисование. Началось случайно. Слушая телефонный разговор, я стал машинально что-то чертить на бумаге, которая передо мной лежала, не обращая внимания на то, что делаю. Но как-то, разглядывая все эти листы, я в них что-то разглядел. Одним словом, я начал рисовать в конце мая и за летние месяцы к сентябрю сделал 500 рисунков, которые после первых опытов развились в нечто совершенно оригинальное и новое, ни на кого не похожее. Мне эта работа доставляет большое удовольствие. Она, как диалог с самим собой. Те из друзей, кто видел эти рисунки, не понимают, в чём дело и говорят, что мной движет чья-то невидимая рука, иного нет объяснения, потому что я никогда не рисовал раньше. Все мои рисунки сделаны без поправок. Маритэн пришёл от них в восторг и настаивает, чтобы я издал один или два альбома. Он уже написал к ним восхитительное предисловие. Издать их не так-то легко, потому что я не хочу чёрно-белые, а в красках страшно дорого. Ну вот какие чудеса ещё бывают на свете.
14.X.1964г.
Моя дорогая чернушка. Спасибо за фотографию. На этой можно наконец-то хорошо разглядеть некоторые конкретные данные, и я немедленно почувствовал страстное вожделение, глядя на эту милую прелестную фигуру. Пожалуйста, не умирайте! Что же я без Вас теперь буду делать, совсем оледенею на этой земле. Что за дикое воображение, так уж сразу и рак. Мой доктор требует, чтобы я больше одного раза не поднимался по лестнице в день. Пустяки. Я это делаю не меньше двадцати раз в день. Вот то, что бессонница сделалась, гораздо хуже. На днях в бессоннице я сделал маленький портрет Блока. Таким, каким я его вижу, с сожжённым, испепелённым лицом. Очень страшным, замученным внутренней мукой. После его смерти Анна сказала мне, что кроме него, я никого не любил. “Блок был твоей единственной любовью”… Это сильно преувеличено, конечно, но какая-то частица правды есть в этом. Я ему остался верен навсегда, и с годами ещё больше. И подумать, что уже 43 года прошло после его смерти, а как будто было вчера. Это было днём. Я сидел на скамье в Летнем саду. Ко мне подошла дама и сказала тихим голосом: “Умер Блок”.
14.I.1965 г.
Моя дорогая, милая, очень дорогая. Всё, написанное Вами, до меня дошло. Сегодня два месяца, как я заболел отвратительной, омерзительной болезнью. Если бы вовремя обратили внимание на то, что со мной происходит, этого не случилось бы. Но ведь это Америка, где царит во всём глупость, а защититься ничем нельзя. Мне теперь лучше, но я ещё не совсем в порядке. Главное моё мучение в том, что я борюсь с тем, о чём Вы пишете, со старостью и непреодолимой тоской по ночам. Наступление ночи для меня…
Я напишу Анне, чтобы она приехала к Вам в сентябре. Она была в Европе, но очень недолго. Писала мне из Италии. Надеюсь, что это письмо до Вас дойдёт и Вас немного успокоит. Будьте здоровы и храни Вас Бог. Страшно жить на этой земле.
26.IV.1965г.
Я получил недавно письмо от Анны и ещё одну из её старых фотографий 40-х годов, очень красивую, ту, которая напечатана в последнем выпуске (четвёртом) “Воздушных путей”.
22.V.1965г.
Вчера по телефону мне сообщил Браун, что Анна приедет в начале июня в Лондон, что она будет жить у Вас и что он тоже поедет для свидания с ней. Как я рад, что Ваше свидание всё-таки состоится. Жалею только, что меня с Вами не будет. Если бы мы все встретились, поистине было бы чудесно. Надеюсь, что Вы напишете мне в подробностях, как всё это было и Ваши впечатления об Аннушке. Чувствую я себя теперь совершенно хорошо. Говорят, что никаких следов болезни не видно. Душевное состояние – дело совсем иное, Вы верно о нём пишете. Думаю, что с приездом Анны будет у Вас нашествие людей со всех сторон, так как все захотят повидать её и защититься от визитёров будет очень трудно.
Целую и нежно обнимаю.
8.VI.1965г.
Меня огорчает то, что у Вас там происходит в связи с Анной! Мне очень неприятно, что она устроилась в гостинице. Ей нужно было приехать к Вам, ведь Вы первая предложили ей своё гостеприимство…, и она должна была воспользоваться им, а не отправляться в гостиницу. Мне очень тоже неприятно, что она не ответила на Ваше письмо! Нехорошо это. Вообще, слишком много “фигур”. Вся эта возня со своей славой мне не по вкусу! После стольких лет и всего, что было ею пережито, без этого можно было бы ей обойтись. Было бы гораздо серьёзнее. Суета сует и всяческая суета! Но ведь она мне тоже не пишет! Я получил из Италии фотографию и письмо, написанное Ириной Пуниной, но не ею самой. Ну что же делать, ведь я ей не судья. Пусть живёт, как хочет, была бы лишь жива и здорова… Если увидите Анну, скажите, что её целую, помню и люблю всегда, вот уже шестьдесят лет, слава Богу.
15.VI.1965г.
Получил Ваше письмо с рассказом о вашей встрече с Анной. Представляете себе, с каким волнением я читал его, но мне всё стало ясно после того, что я в нём прочёл. Я был неправ в своих упрёках в моём последнем письме. Ясно, что она не была свободна ни в своих словах, ни в действиях. Конечно, она не могла приехать к Вам и должна была устроиться в гостинице и писать тоже не могла. В общем, она была связана по рукам и ногам. Какой это ужас, и это после пятидесяти лет, и никогда этому не будет конца. Что всё это значит? Я получил вырезку из английской газеты, фотографический снимок очень плохой, но совсем соответствующий Вашему описанию её облика. Узнать её на нём почти невозможно. Ни одной прежней черты на нём не разглядеть. В какое страшное время мы живём!! Таких как мы, больше не будет людей, ни через пятьдесят, ни через сто – вообще никогда больше не будет. Думается мне, что мы последние. Вы говорите, что не надо грустить так. А как же быть, как примириться с этой смертной тоской по утраченном нами блаженстве и поистине райской жизни? Физически чувствую себя хорошо, почти по-прежнему.
22 VI.1965г.
… обо всём, что Вы писали об Анне, читал с большим волнением. Спасибо! Браун вернулся в воскресенье 20 и вчера вечером был у меня. Всё, что я от него услышал, меня страшно взволновало и даже очень потрясло. Он записал на тэйп-рекорд всю официальную церемонию Хонорис Кауза в Оксфорде. Кроме того, он привёз мне записанное им прочитанное ею стихотворение (“Летний сад”) с её голоса с её интонациями. Вы представляете себе, что произошло со мной, когда я услышала снова её милый голос, который я не слышал сорок три года. Нынче ночью я видел её всю ночь во сне, слышал всё время её голос и всё было так, как будто было шестьдесят лет назад. От переживаний можно сойти с ума. Струна натянута в душе так, что выдержать больше невозможно, и, кажется, что сейчас сердце лопнет и всему будет конец. Но вот всё же выдержал, сегодня проснулся и опять живу.
Браун мне много говорил о Вас. Он сказал, что Вы очень красивы, чем меня очень обрадовал, и вот опять “глупости” заняли моё воображение – он рассказал мне, что у Вас прелестный и очень уютный дом. Сказал, что Вы пригласили его к обеду, который Вы сами приготовили, и что было всё очень вкусно. Я был всегда уверен в том, что Вы прекрасная хозяйка, меня только огорчило то, что он сказал мне, что Вы свой дом продали. Это мне было неприятно слышать, но раз Вы так поступили, стало быть, было необходимо для Вас так поступить. Голос Анны и её чтение стихов это колдовство, и оно кажется каким-то чудом в наши дни. Чувствую себя хорошо, но страшно томлюсь и скучаю. Видели ли Вы внучку Пунина? Какая она?
29.VI.1965г.
Я всё ещё полон впечатлений от пребывания Анны в Лондоне, т.е. от Ваших рассказов о ней. Маленькие поправки к тому, о чём Вы мне пишете: я никогда не слыхал о том, что кто бы то ни было пишет или же был намерен писать об Олечке Судейкиной, иначе я бы, конечно, об этом Вам сообщил. Сейчас же я даже представить себе не могу, кто бы это мог быть!? Да ещё при этом зная, что я здесь – не обратился бы ко мне за советами, за помощью!?
Я думаю, что это чья-нибудь досужая фантазия. Написать об Олечке необходимо, и это мой прямой долг. Хватит ли для этого у меня сил? Желание Анны частично уже исполнено. Я написал довольно большой отрывок своих воспоминаний, занявший 35 страниц текста на пишущей машинке. Он относится почти целиком к эпохе русского футуризма. Ирина Александровна Грэм помогла мне это сделать. Где он появится и когда, я ещё не знаю. У меня просили его для Киева; где до сих пор живут ещё люди, даже ряд людей, которые меня хорошо ещё помнят и шлют мне приветы. Мне странно было читать об этом.
21.VII.1965г.
Здесь была такая духота и жара, что я совсем обессилел от этой погоды. Она очень утомляет мне сердце, и я ничего не в состоянии делать, лежу всё время на постели, ожидая прохлады и свежести. Вот я и наказан, потому что от Вас тоже давно нет вестей. Ваши сообщения оправдались относительно Олечки Судейкиной. Я получил письмо из Парижа от некой госпожи Монч. Она видела Анну в Париже в её короткое пребывание там и даже несколько раз, как она говорит. Анна сказала ей написать мне. Эта особа, о которой я никогда не слыхал и понятия не имел, собирается написать диссертацию об Олечке и, по-видимому, очень увлечена её образом. Вероятно, Анна ей рассказывала об Олечке. Так вот, Анна её направила ко мне и просит, чтобы я рассказал ей, т.е. этой француженке всё что я знаю об Ольге. А ведь это совсем не так просто и на таком расстоянии и при моём очень меняющемся самочувствии. Но любопытно, что это оправдывает то, что Вы мне писали о том, что кто-то собирается писать об Олечке. Она будто бы хорошо знает русскую поэзию, переводила уже Блока и ещё кого-то. Знает и Мандельштама, конечно. Знает русский язык, которому научилась в Сорбонне. Я знаю, что мой долг обязывает меня написать об Олечке, но нужно, во всяком случае, подождать, пока жара не пройдёт.
20.VIII.1965г.
От Анны никаких известий со времени её визитов к Вам. Она, кажется, в сентябре намерена поехать опять в Париж, если я не ошибаюсь.
22.XI.1965г.
Встреча моя с Вашим приятелем Берлином была очень удачна, а для меня и приятна, и интересна. Не знаю, как для него. Мы намерены были ещё повидаться до его отъезда. Надеюсь, что это тоже осуществится. Он мне очень понравился. Имея в виду, какой я “зверь” и как трудно я схожусь с новыми людьми – это была удача. Я сразу же почувствовал в нём то, что больше всего ценю в людях, то есть его настоящую порядочность, человечность, доброту. Одним словом, я ему сразу же поверил. А сколько он книг прочёл за свою жизнь и сколько их сам написал – это дело второстепенное.
3.XII.1965г.
Дорогая, в глубине этого жёлтого конверта Вы найдёте голубиное перо, не выбрасывайте его, оно посылается в знак моей особой нежности к Вам. Ваше письмо получил вчера, позвал к себе Брауна и передал ему Ваше поручение передать Берлину всё то, что Вы мне сообщили об Анне, что он обещал тотчас же сделать. Состояние Анны меня очень, очень беспокоит, всё время о ней думаю, очень тревожусь, особенно ночью, когда наплывают на меня всяческие весьма грустные мысли. Надеюсь, что даст Бог, она справится и с этим припадком, как уже справлялась с прежними. Конечно, для её сердца очень опасна её полнота. Ваша приятельница Будберг, верно, скоро привезёт нам определённые вести о ней. Надеюсь, что они будут утешительны.
26.XII.1965г.
Моя дорогая, милая, умница моя, мне не спится, думаю о Вас. В этом конверте второе перо, но не голубиное, а от синей птицы, настоящей синей; говорят, синяя птица это – счастье. Пусть оба эти пера берегут Вас и защищают от ужаса жизни! В Москве вышли только что в советском издании записные книжки Блока. Каким-то чудом мне удалось получить экземпляр , и я был очень тронут, увидав, что он, т.е. Блок, в своих дневниках шесть раз упомянул обо мне. Признаюсь, что мне это было очень приятно прочесть.
Между прочим, в следующем номере “Воздушных путей” будет напечатана “Тень”, то есть самая музыка мадригала, который я Вам написал и с которого началась наша с Вами переписка, если я не ошибаюсь.
Нашего Исайю я второй раз не видал и давно ничего о нём не слыхал. Вы меня немножко успокоили относительно Анны, но всё же ещё очень тревожно за неё. Нежно целую и обнимаю.
Автор – читателям, 14.XI.1982г.
Это письмо Артура Сергеевича оказалось последним. Не в силах больше писать сам, он попросил Ирину Грэм время от времени напоминать Саломее Николаевне о его состоянии и здоровье. Поэтому о последнем годе жизни Артура Сергеевича мы узнаём из писем Ирины Александровны; копии этих писем Саломея Николаевна переслала Мише.
Из письма Ирины Грэм Саломее Андрониковой, 25.V.1965г.
…представляю, сколько у Вас хлопот в связи с приездом Анны Андреевны! Если бы А.С. был совсем здоров, то приехал бы, конечно, чтоб повидать вас обеих.
Дорогая С.Н.: очень важно, конфиденциально и только для Вашего сведения и для сведения Анны Андреевны:
1. Несколько месяцев тому назад мною был налажен контакт для А.С. с секретарём Миссии СССР при ООН; в результате моего разговора секретарь Миссии был у А.С. 12 марта. К несчастью, я не смогла быть при этой встрече из-за моей проклятой кабалы, но от секретаря Миссии знаю, что встреча была самая сердечная, контакт удался, и о положении А.С. “написано куда следует”. Мы хотим добиться постановки “Арапа” в Москве или Ленинграде. Дайте мне знать, что об этом думает Анна Андреевна и что, по её мнению, нужно сделать, чтобы двинуть нашу оперу. Говорю “нашу”, так как либретто написано мной, и всю работу мы делали вместе, Ваша покорная слуга пела все партии, до хора включительно, знаю всего “Арапа” на память и могу заниматься с певцами фразировкой. Поверьте, это не хвастовство! Как можно “хвастаться”, если оба мы пропадаем в этом “крокодиличьем раю?”
2. Поднят также вопрос о передаче всего музыкального наследия и его архива в Центральный Государственный Архив; А.С. получил письмо от директора Центрального Архива – они готовы всё сберечь! Это громадная удача; ведь если не дай Бог случится что-нибудь ужасное, весь труд жизни А.С. пойдёт прахом; этого он больше всего боялся.
3. В одном из своих коротких писем я просила Вас узнать, получил ли Святослав
Рихтер ноты, которые были отданы мною для него в Миссию; А.С. очень волнуется
этим обстоятельством!
4. Очень прошу Вас, дорогая, передать Анне Андреевне мой нежнейший и горячий привет; пожалуйста, скажите ей так же, что я написала в её честь фантастическую повесть (по-английски), называется она “Косматые сердца” – героиня повести Анна Андреевна; действие происходит в Нью-Йорке. Могу ли я послать её Анне Андреевне? Мне бы хотелось, чтобы она видела мою работу.
Ирина Грэм – Саломее Андрониковой, 29.V.1965г.
Вы добры и умны, и хотя я на опыте убедилась в правде А.М. Ремизова, что “человек человеку – бревно”, я делюсь с Вами страшной правдой о жизни А.С., потому что мне дороги все, кого А.С. жалует своим вниманием. А.С. не только “поэт”, как Вы пишете, он – гениальный музыкант, великий в своём искусстве, один из самых замечательных артистов нашей эпохи. Погубили А.С. не женщины, которыми он “соблазнялся”, а погубил его собственный несчастный характер: “он слаб и робок был, как дети”. В самом деле – этот гениальный артист – в сущности дитя, чистый душой и сердцем, большой, добрый и умный ребёнок, не способный ни на один дурной поступок. В А.С. нет и тени цинизма – удивительно. За всю мою жизнь, а мне пятьдесят лет – я не встречала человека настолько лишённого даже тени цинизма. Русалка пользовалась прежде всего его добротой и мягкостью, теперь пользуется болезнью и слабостью. А.С. к тому же давно находится в зависимости от изувера М<аритэна>.
Пожалуйста, не верьте пошлым глупостям, написанным о “жене артиста” в журнальчике “Ромпартс”, автор статейки некто Гриффитс, ловкий католический делец, сделавший карьеру на том, что, выкрасившись в чёрный цвет, написал бульварную книжонку о неграх. “Жена артиста” не знает ни одной ноты его произведений; когда А.С. занимался на рояли, то через час-другой слышался её зычный окрик: “Перестань барабанить!” Так-то. Любит инфернальница только себя, да ещё существование за чужой счёт, ей нужно всё время носить дары, как в Золотую орду хану.
Об изверге М<аритэне>, у которого в многолетней материальной и моральной зависимости А.С., могу сообщить следующее (со слов А.С.). Когда он в прошлом году приехал в Принстон, то авион его едва не опрокинулся в пути от урагана, но, сказал М., “Раиса отвела ураган”. М. убеждает А.С. в необходимости “молиться Раисе”, ввериться смело её воле и “повиноваться всему, что она прикажет”. Когда А.С. свалился, то М. написал ему, что беспокоиться нечего, Раиса его не оставит. Быть может, весь этот бред впавшего в полный рамолисмент изувера и фанатика М. вызовет у Вас улыбку, но мной овладевает ужас; обожествлять собственную жену, старую еврейскую женщину, молиться ей и заставлять это делать других!
Вы спросили, почему А.С., будучи так религиозен, не находит утешения (и даже “блаженства”) в своей вере? Мне очень трудно говорить об этом, так как я разделяю Ваши взгляды на религию, я тоже “безбожница”, даже хуже, чем таковая, я просто не могу понять, почему нам, европейцам, был навязан еврейский миф? Из всех мифов самый неинтересный! Наши боги, греческие и римские, были прекрасны, вечно молоды и безучастны, как природа. Но если они вмешивались в судьбы людей (как Афина, покровительствовавшая Одиссею), то одаряли их. Христианские же боги за что-то ненавидят бедных людей, требуют от них благодарности, повиновения, рабской покорности.
А.С. увлекся католическим романтизмом в юные годы, затем бросился в католическую мистику в Париже, как многие снобы. Он – суевер. Сейчас – горькие сетования, переоценка всех ценностей, всей жизни переоценка.
Я одна здесь, совершенно одна в громадном городе, не только друзей, но и знакомых у меня нет! Ни души! Ни одного живого слова, ничего человеческого. Но я держусь. Очевидно, “атавизм” меня держит – римский по отцу, московский по матери. Только бы спасти А.С., любой ценой, спасти драгоценную жизнь замечательного артиста.
Саломея Андроникова – Ирине Грэм, 6.VIII. 1965г.
То, что Вы мне сообщаете, поистине чудовищно, но сказать, что я удивлена поведением М. – не могу. Эти “христиане” абсолютно тошнотворны и поистине изуверы. Нет предела их бесчеловечности: шантаж, бесчестность, глупость. Ибо что может быть глупее, когда они требуют от своих овец (овцы и бараны они и есть), чтоб во имя спасения своей души (!!) они стали бы предателями, жестокими к людям, бесчувственными и т.д. – каким же образом такими деяниями можно спасти душу, душонку и уготовить себе рай? Кажись, не вяжется. Боюсь, что никакая Раиса не спасёт опупевшего М. Но мне глубоко наплевать, где будет он или его душа. Но то, что он мучает А.С., меня и возмущает, и очень беспокоит. А что делать? Только сам А.С. может противопоставить “христианству” М. – своё христианство и свою мораль. Он ведь тоже верующий и тоже католик. Это, конечно, в моих глазах величайший недостаток А.С. Только и приходится, что не думать на эту тему и, что называется, “закрыть глаза”. Ведь существует и не одно подлое христианство, – есть и христианство Христа и тех, кто есть просто хорошие, добрые и самоотверженные люди.