Михаил Кралин – Ирине Грэм, 24.II.1973 г.
Друзья не раз мне говорили об опасности одержимостью Ахматовой, но я не слишком прислушивался к их добрым советам, предпочитая идти своим путём. Вот если бы тогда прочитать мне Ваше последнее письмо. Я не говорю, конечно, что разлюбил бы А.А., прочтя Ваше страшное определение её действия (“суккуб”), но всё-таки отошёл бы немного в сторону, на расстояние объективного взгляда. А то ведь всё так переплелось, что теперь не разобрать, где наука, а где так называемая “личная жизнь”. Мы с друзьями не убереглись от опасных чар изучаемой нами литературной эпохи, – слишком ничтожным оказался собственный жизненный опыт. А теперь кое-кто (и я в том числе) расплачивается за это.
Я родился в семье, где никто никогда литературой не занимался. Предки мои сеяли хлеб, промышляли заготовкой леса, словом, были из русских незнаменитых людей, из Тверской (по отцу) и Олонецкой (по матери) губерний. Между прочим, бабушка моя жила в том самом Бежецком районе, где когда-то существовало имение Слепнёво, в котором живала в молодости и Ахматова.
Моё детство прошло в селе Винницы Ленинградской области, где я жил вдвоём с бабушкой. Родители тогда жили в Австрии – там работал отец. Края моего детства – холмистые, лесные. В просторной горловине реки Ояти раскинулось наше село. Вот там я навсегда полюбил русскую деревню и почувствовал себя русским.
Со стихами Ахматовой я встретился впервые лет в четырнадцать. Среди этих первых для меня её стихов было и то, где упоминался “трагический тенор эпохи”, о котором я тогда почти ничего не ведал. Ахматовские строки так отличались от всего того, что я к тому времени уже называл стихами, что у меня закружилась голова, и я почувствовал вдруг (до сих пор не понимаю, почему) удивительную близость этих строк, вдруг разом преобразовавших обыкновенное – в чудесное, в искусство.
Ахматову тогда печатали скупо. Первой статьёй о её творчестве, с которой я познакомился, был доклад А.А. Жданова, помещённый в учебнике литературы для 10 класса.
В том докладе цитировались строки ещё неизвестных стихов:
Но клянусь тебе ангельским садом,
Чудотворной иконой клянусь
И ночей наших пламенных чадом...
Это были странные, далёкие и... такие беззащитные строки. Я ещё не понимал, конечно, всей колдовской их власти. Но желание и долг защищать Ахматову с тех пор стали определяющими в моём к ней отношении. В 1964 году я писал из Винниц К.И. Чуковскому о своём отношении к А.А. Откуда было мне знать тогда, в моей деревне, что моё письмо прочитает Анна Андреевна и скажет слова, которые я узнаю через несколько лет после её смерти. Вот они: “Вот что значит великая страна: после такого гноя, крови, смрада, мрака приходят такие мальчики... От них всё скрыли, а они всё нашли... И откуда приходят? Из Лодейного Поля!..” Этот отзыв я узнал из “Записок об Анне Ахматовой” Лидии Чуковской.
В университете вся наша компания хотела заниматься только литературой начала века. Поэтому на третьем курсе мы записались в Блоковский семинар профессора Д.Е. Максимова, где изучали далеко не только Блока. И вот тут литература и жизнь настолько переплелись, что я и посейчас распутываю этот узел.
Дмитрий Евгеньевич Максимов – человек, тесно связанный с Блоком всем своим творчеством. Но он был связан с Блоком как-то книжно, на его семинарах мне всегда не хватало струи живой жизни. Секретарём семинара, его душой и любимицей Д.Е. была Л. Я увидел её первый раз, когда пришёл в семинар. Я влюбился в неё сразу, буквально со второго-третьего взгляда. Её лицо, всё её поведение были так необыкновенны, так непохожи на всё виденное мною до этого, что я был покорён.
Но она любила из всех мужчин на свете только одного Александра Блока. Я был для неё мальчиком, меня она не видела, глядя всегда сквозь и мимо. Л. была талантливым человеком, с ясным логическим мышлением, и в то же время (как мне казалось) не от мира сего. Она никогда не отвергала моей любви, но и не откликалась на неё. А я два года думал только о ней. В сложившейся ситуации Блок казался мне чем-то вроде живого соперника. Мне даже не хотелось брать тему дипломной работы, каким-либо образом связанную с его именем. Поэтому сначала я писал о Бальмонте и Брюсове, а потом выбрал тему, казалось бы, очень мне близкую: “К вопросу об эволюции поэзии Анны Ахматовой 1910-х годов”. Конечно, чем я мог привлечь Л., если сам был очарован Ахматовой настолько, что ни о ком другом говорить было неинтересно? Между тем, меня предостерегали ещё тогда. “Для Анны Андреевны такая судьба (стать иконой) показалась бы, я уверен, ещё более ужасной, чем та, что выпала ей на долю”,– писал мне А.А. Тарковский, настоящий поэт и друг А.А. Я всё это как будто и понимал, но в то же время был как пьяный, каждый вечер, узнавая о ней что-нибудь новое, погружаясь всё глубже в её судьбу. Как в кратер.
Теперь мне удалось отделить собственную судьбу от ахматовской. Я живу теперь по-другому, проще, беднее, по-своему. Но ощущение долга перед А.А. осталось.
Я знаю, что должен написать о ней книгу. Ведь, если бы не она, разве узнал бы я столько людей – необыкновенных, без присутствия которых моя жизнь осталась бы серенькой. Благодаря А.А. я узнал и Вас. И совсем не случайно я так много сегодня пишу о себе, моя дорогая. Во-первых, Вы сами попросили это сделать в последнем письме, а во-вторых, я знаю, что Вы в силах мне помочь. В Вас есть какая-то властительность, какая-то живость, действительно, огонь, который послан мне судьбой как совершенно незаслуженный подарок. Конечно, я понимаю, что на моём месте мог бы оказаться любой, но в то же время я убеждён, что это не случайность, что Вы пишете мне, а не другому, что всё-таки это и мне награда “за годы боли и труда”.
Здесь, в моём зимнем одиночестве, я не расстаюсь с Блоком. Он так много уже сказал за меня, что мне как поэту остаётся только молчать. Он мне очень близок душевно, как никто больше в литературе. Не всё близко, не всё постижимо; например, ранний Блок, с его “соловьёвством”, мне совсем чужд, как и всё немецкое в нём. Но это была такая широкая русская душа, что в ней самые разные люди могут найти родное.
Желаю Вам счастья не только с искусством, но и с человеком, который непременно должен быть рядом с Вами. Это несправедливо, что Вы одна. Для меня искусство наполовину теряет в цене, если рядом нет того, с кем можно вместе плакать и смеяться. Вот и Блока я читаю – один, а сам замышляю вечер для сельской молодёжи, и мучительно боюсь, что Блок не целиком дойдёт до них. Потом напишу, как пройдёт этот вечер.
Ирина Грэм – Михаилу Кралину, 17.III1973 г.
Всё, что Вы написали о себе, очень замечательно. Вы истинный великоросс, коренной (как моя покойная мать, волжанка, но смолоду переселившаяся в Москву), и какая у Вас великолепная порода пахарей и лесорубов! Вы совсем свой, вроде сына. Говорю “вроде”, так как я лишена материнских чувств. Двое святых детей – мальчик влюблён в Ахматову, девочка влюблена в Блока. Где ещё такое, кроме России, найдёшь, и где такое услышишь? Не беда, что Л. не с Вами: этот ожог жизни был Вам необходим; и вообще, нельзя убегать от страданий. Конечно, не следует к ним стремиться, но бояться их не нужно.
Я рада, что Вы приняли и поняли всё, что я Вам написала об Ахматовой. Хотя я и не читала знаменитой статьи Жданова, но, думаю, что он кое-что в Ахматовой угадал; вернее, он угадал её абсолютную враждебность эпохе. Поверьте, что так называемые русские парижане были ей ближе, чем москвичи и ленинградцы, русские парижане были “свои”. Она не уехала в Париж, куда её звали Ольга Афанасьевна и Артур Сергеевич, так как не видела там для себя, как для поэта, будущего. Она была, конечно, права. Но она смертельно ненавидела то, в чём прожила 50 лет. У Ахматовой не было революционного темперамента, необходимого для всякого замечательного артиста, говорящего “своё слово” в искусстве. Все великие творцы были революционны, даже Бах!
А вообще я пришла в ужас от того, что Вы не сделали дипломной работы и не защитили диссертацию. Сейчас начну Вас пилить и грызть, потому что я бешено честолюбива и хочу для Вас славы. Вы должны стать литературоведом такого калибра, как Орлов и Тынянов. Растяпа, мечтатель, проморгал диплом! Садитесь сейчас же и пишите всё, что Вам угодно, к чему лежит душа, и думайте только о своём будущем, а не о страшном прошлом. Я понимаю Ваше увлечение, так как сама такому же подвержена; мне, например, дороже всего страшный и упоительный Париж эпохи Бодлэра и Рим эпохи д'Аннунцио, представьте! Мне близка эта эпоха, и я нахожусь под её чарами так, как Вы и Ваши друзья находитесь под чарами Серебряного Века. Мой дорогой ребёнок: всё, что Вы мне пишете – чистое золото, а “случайностей” нет. И совсем не “случайность” то, что я пишу Вам, а не какому-нибудь Коле или Петруше.
Как бы мне хотелось прочесть Вам всё то, что я люблю больше всего в русской поэзии: “Есть в напевах твоих сокровенных…”, “Свирель запела на мосту…”, стихи из гениальной “Снежной маски”, из “Кармен” – “Вербы – это весенняя таль” или “О, да, любовь вольна, как птица” – или “Песнь Ада” или “Вновь оснеженные колонны…”
Я вас умоляю работать, тогда всё будет. Благословенная Россия всё вам даст: и славу, и признание, и материальную обеспеченность, только работайте и беззаветно служите её великому искусству, служите ему всеми силами души. Но служение искусству в духе и истине должно быть НЕВОЛЬНИЧЬИМ как говорил Блок, так ОН служил своей Музе. Я Вас ему поручаю, пусть он Вас ведёт, как Вергилий вёл Данта. Если бы Вы знали, как часто говорили мы о Блоке с А.С. Некоторые его вещи мы не могли читать без слёз, например, Песнь Гаэтана, где Блок достиг гениальности и дал синтез музыки, ритма, внешнего образа и внутреннего содержания (он сделал то, о чём мечтал Бодлэр, то есть соединил звук со светом). Вся поэзия Ахматовой тает, как воск от огня рядом с одной Песнью Гаэтана. Как прекрасно искусство! Нет ничего прекраснее искусства и любви к родине.
Нет никакой стоящей записи музыки А.С. Будем ждать! И дождёмся, Вы, – во всяком случае, – дождётесь. Остальные Ваши вопросы: не знаю, о чём говорил А.С. с Исайей? но последний не произвёл на него большого впечатления. У А.С. стояла на туалетном столе в спальной одна фотография Ахматовой, именно та, которую она прислала ему с Володей (В.Б. Сосинским – М.К.). Остальные её карточки он, быть может, рассматривал иногда, открывая её книги. Он написал “все твои фотографии” по свойственной галантности с дамами… Он ведь был Жуан, дитя моё.
Никого возле меня нет, и никогда не будет. После общения с А.С. никто не мыслим, и всё кажется пресным. Я не говорю об общении с молодёжью, которую я люблю нежно, если она такая, как Вы или ваши друзья, а не такая, как наши долгогривые халдеи.
Вы пишете о проблеме сохранения культуры в русской эмиграции. С этим нужно быть очень осторожным, и не делайте ничего без меня, не то попадёте в нечто худшее, чем бред вокруг Ахматовой. Были замечательные поэты – Поплавский, Виктор Мамченко, Гингер, Ладинский. С прозой обстояло намного хуже: один Ремизов и, пожалуй, Газданов (я не люблю Бунина за его холодное бесстыдство и терпеть не могу Сирина (Набокова), несмотря на весь его талант), что касается остальных –это мелкота – Яновский, Берберова и т.д. Мочульский был, конечно, замечателен. И Бердяев. И Шестов. И даже Федотов, которого З.Н. Гиппиус называла “подколодный ягнёнок”. Гиппиус была великолепна, хотя и была врагом. Вражда её была от непомерной гордости? “Женщина, безумная гордячка”, – писал ей Блок, которому она всю жизнь была другом-врагом. Но были и страшные люди, совершенно растленные, чёрные души, предатели, немецкие прихвостни. Они и сейчас водятся в большом количестве. Рвань. Филиппов, Коряков, Юрасов т.д. Я бы никому из них не могла подать руки, так как их руки в крови, я уверена в этом. Сазонова тоже так думала.
Всё понял, золотой ребёнок, чутьём и любовью к прекрасному. Конечно, второй после Блока поэт – Анненский. Третий – Вячеслав Иванов. Прочтите сейчас, ради меня, мою любимую пьесу Анненского “Буддийская месса в Париже”, и послушайте, как я для Вас читаю через тысячи вёрст:
“А в воздухе жила непонятная фраза,
Рождённая душой в мучении экстаза,
Чтоб чистые сердца в ней пили благодать…”
Это и есть искусство.
Я не люблю Чайковского и Шостаковича. Только Глинку, Мусоргского, Бородина и Скрябина. А вообще – мой бог это Моцарт. Затем идёт Шуберт, Шуман, Шопен; Бах, конечно. И, конечно, обожаемые мной старые итальянские мастера 16–17 вв. – Монтеверди, Кариссими, Габриэли, Вивальди. Я очень люблю Россини; не забывайте, что я – гибрид двух великих народов, русского и итальянского и поэтому полна музыки. У меня ведь был голос (маленький альт), и А.С. всего “Арапа” написал с моего голоса – буквально. Я пела все партии: и баса – Петра, и баритона – Ибрагима, и контральто – Ласточку, и лирическое сопрано – Наташу, и драматическое – Графиню…
Хочу Вам сообщить что-то о моих соображениях, касающихся зеркал, двойников, отражений и т.д. у Ахматовой. Она настойчиво ведёт эту игру и заигрывается в ней до самозабвения. Послушайте стихи Пентадия (им 1600 лет) в переводе Брюсова:
Нарцисс
Тот, чьим отцом был поток, любовался розами мальчик,
И потоки любил тот, чьим отцом был поток.
Видит себя самого, отца увидеть мечтая,
В ясном, зеркальном ручье видит себя самого.
Тот, кто дриадой любим, над этой любовью смеялся,
Честью её не считал тот, кто дриадой любим.
Замер, дрожит, изумлён, любит, смотрит, горит, вопрошает,
Льнёт, упрекает, зовёт, замер, дрожит, изумлён.
Кажет он сам, что влюблён, ликом, просьбами, взором, слезами,
Тщетно, целуя поток, кажет он сам, что влюблён.
Последние четыре строки – ключ к личности Анны Ахматовой! Поэзия, вторая природа Ахматовой, отразила в самом ею взятом образе (зеркало) её истинную сущность. Ведь всякий художник где-то должен проговорится о самом себе. Это и в музыке. Мусоргский, например, выразил свою тайную сущность в гениальной, душу раздирающей мелодии юродивого: “А–а, а–а, а–а, а–а… Лейтесь, лейтесь, слёзы горькие”. Многие артисты принимают приём зеркал? Лонги, венецианский мастер 18 века, строил все свои головокружительные интерьеры и жанры на игре зеркал. У Блока тоже зеркала: “Входит ветер, входит дева вглубь исчерченных зеркал…”, “Но из глуби зеркал ты мне взоры бросала…”, “Уронила матовые кисти в зеркала…”
Вы знаете, моё сближение с А.С. произошло тоже на почве нашей общей любви к Блоку. Когда я ходила к нему в госпиталь, где он лежал после сердечного удара (в 1949 г.), он смотрел на меня своими лучистыми глазами и говорил: “Я не звал тебя, сама ты подошла”. Иногда я говорила ему, шутя: “Не знаю, совсем не могу представить, что бы произошло, если бы среди нас вдруг очутился Александр Александрович”. И А.С., бывший тогда во всеоружии своих чар – артистических и мужских – реагировал на мою дерзость очень смиренно.
Ну, вот, наболтала Вам целую кучу. Пишите дипломную работу, молю Вас! Обнимаю Вас нежно. Вы моё утешение. Ваша Ирина Грэм.
Автор – читателям, 2.XI.1982 г.
И здесь мне бы хотелось прервать на время счастливое развитие почтового романа и сделать кое-какие пояснения. В том числе, и такие, каких не было в первом издании этой книги. Смотрю я на того Мишу теперь и удивляюсь: как это власти могли терпеть его столь не соответствовавшее тогдашним нормам поведение! С одной стороны, Миша был почти образцовым молодым директором школы, обладал положенным этому званию авторитетом, приглашался на все свадьбы, похороны и проводы в армию, когда его сажали в красный угол любой деревенской избы, наливали стакан водки с краями, а на закуску полагались солёные рыжики, настоенные на веточках малины до ярко-алого цвета… И Миша пил эту водку, преодолевая стойкое к ней отвращение действительно замечательной закусью и отправлялся с нанятыми мужиками на тракторе в лес заготавливать дрова для школы.
Среди этих трудовых будней зашёл как-то в занимаемую Мишей горенку бывший
директор школы, переведённый в парторги, Николай Александрович Клюшин, бросил исподлобья взгляд на обстановку в горенке, отличавшуюся изобилием икон, извлечённых с чердака (по-местному – с вышки), намытых и начищенных до ясности ликов, ничего на сей счёт не сказал, но предложил Мише подавать заявление в партию, ибо должность у него такая, что беспартийному на ней состоять никак не положено. И стал Миша молодым коммунистом, что, впрочем, солидности ему не прибавило. Чтобы не фантазировать задним числом, приведу отрывок из письма Миши Георгию Васильевичу Глёкину, биофизику, доброму знакомому Ахматовой, от 8 сентября 1971г.:
“Сегодня – позади уже обычный трудовой день, похожий на вчерашний. В семь часов утра бегу на речку умываться. Трава круто посолена инеем, над водой висит парное солнце. Пар валит отовсюду: от реки, от земли, от моего тела. Потом долго пью чай со своей хозяйкой, степенно обсуждая деревенские и домашние проблемы. В восемь часов через две деревни иду в школу. По дороге только успеваю здороваться да перекинуться словом с какой-нибудь старушкой, терпеливо стерегущей прохожего у окошка.
В школе рабочий день начинается с бесконечных просьб моих восьми коллег женского полу: одной подавай прописи, другой – ватман, третьей – скелет, так как старый разваливается по косточкам. Я их утихомириваю, сыпля обещания направо и налево, а сам мечтаю скорее уйти на урок. Ведь первым у меня сегодня английский в пятом классе. Это приятный час, потому что их только десять человек, и слушают они меня с интересом. Но следующий урок – история в шестом классе, и тут я ещё в поисках. Класс разболтанный страшно, мальчишкам никак не закрыть ртов. Они интересуются буквально всем (вслух, конечно): и сколько мне лет, и откуда я приехал. Утишить их нет никакой возможности. Сегодня с главным разбойником буду вести беседу у ночного костра. Может быть, в этой обстановке мои слова на него больше подействуют. Ведь хотя школа мне досталась маленькая (всего 125 человек), дел она требует многих: и печникам начислить за работу, и буфет обеспечить стаканами, и тарификацию составить и отвезти в РОНО и масса других мелочей.
В три часа дня прихожу обедать. Но хозяйка убирает жито, как же ей не помочь? Сметал зарод и счастлив до предела. В таких-то трудах проходят пока дни. Портреты Анны Андреевны укоризненно смотрят на меня со стен, и я отвечаю виноватым взглядом. Ничего, раз уж завела она меня сюда, пусть потерпит некоторое время невнимание.
Книг, как и предполагалось, здесь кот наплакал. Кое у кого в деревне есть телевизоры, но в моей избе стоит тишина благословенная. Изба у самой реки на краю деревни, за избой лес, а в нём живёт бука, как объяснила мне сегодня одна словоохотливая бабушка: “Ты смотри, заложайся, а то он тебя напугает”.
Ошевенск интересен тем, что деревни, составляющие это село, сохранили свою первоначальную планировку. Они вольготно раскинулись на открытых неровных пространствах по берегам узенькой реки и точно передают характеры их обитателей, своевольные, переполненные заботами о своём быте. И дома им подстать: просторные, в две-три избы, сведенные вместе. Сначала нищета этих мест действует угнетающе, но, мало-помалу, начинаешь привыкать и находить утешение в созерцании белых башен монастыря за рекой. На закате раны, полученные обителью за долговечную жизнь, зарубцовываются, и время стремительно летит назад, “куда-то в семнадцатый век”. Тогда я перевожу взгляд от окна на икону, изображающую основателя монастыря, святого Александра Ошевенского и перечитываю грамотку, бегущую от руки чудотворца: “Не скорбите, братия моя, но посеем разум”. И стараюсь следовать сему мудрому завету.
На этом месте письмо пришлось прервать, потому что за окнами раздался молодецкий свист, – это мои разбойники высвистывают меня. Ничего не поделаешь, пришлось пойти с ними. Боюсь, однако, что этот мой шаг положительного педагогического результата не дал. Развели большой костёр в сухом сосняке. Ребятки выкопали палками нору, накидали туда раскалённых камней, сверху картошку и забросали этот очаг землёй. Таким образом, мы повторили урок о жизни первобытных людей. У костра раздавался боевой клич: мои первобытные хватали горящие факелы и запускали их в холодную, презрительно на нас взирающую луну. Морали я им читать не стал, поговорили об игре “Зарница” и о войне с Китаем. Когда мы возвращались, было совсем темно, но всё же “первобытные” не удержались и повели меня смотреть распятого на сухой осине ужа.
“Где тебя носит-то до такой поры?” – так встретила меня хозяйка. Однако ужин был на столе, что привело меня в хорошее расположение духа. Педагог из меня не выходит, видно, я с детьми могу быть только их товарищем и ровесником. Получится ли директор, тоже ещё вопрос”.
В этом письме всё правда, но не вся правда. Мишина переписка была уж слишком вызывающей и не могла не привлечь внимания соответствующих органов. Каждую неделю, а то и чаще почтальонка Шура, не заходя в избу, оставляла на колоде крыльца объёмистые жёлтые конверты, поступающие из Нью-Йорка. А в них были не только письма, – Ирина Грэм посылала Мише ксерокопии статей из эмигрантских журналов, фотографии, Артура Сергеевича и свои, начиная с двухлетнего возраста, а однажды даже срезанный локон свой, перевязанный голубой ленточкой, прислала. И хотя письма её не содержали ровно ничего “антисоветского”, скорее, они сознательно писались в “просоветском” духе, а всё равно непорядок! Терпение властей приглядывающих оказалось небезграничным.
И вот однажды Миша из окошка горенки увидел, как идёт к нему в гости местный милиционер Ваня Петухов, а с ним – некто в пиджаке горохового цвета. “Так и так, Михаил Михайлович, с вами хотят тут побеседовать”. – “Да пожалуйста, ради Бога…”. И потекла наша беседа. Некто в гороховом назвался Юрием Геннадиевичем (или кем-то в этом роде).
Начал он издалека, с вопроса о сектах, которые, по их сведениям, существуют в наших краях, о том, чем отличаются дети сектантов от обычных школьников. Убедившись в моей некомпетентности по данному вопросу, он стал задавать другие: а почему Вы всё один да один, и на танцы не ходите, и с девушками знакомств не заводите. Оказалось, что источником информации Ю.Г. в этом вопросе была… тёща председателя сельсовета, у которой он остановился на постой. Потом он предложил Мише прогуляться по воздуху, и они совершили променад по деревне чуть ли не под ручку. Мише было интересно пообщаться с интеллигентным человеком, обнаружившим неожиданно глубокие познания в области ахматоведения. Нет, Ю.Г. не советовал Мише прекратить эпистолярный роман с американкой. Он вообще ни на чём не настаивал, был мягок как воск и крайне обходителен. Представившись работником Архангельского КГБ, он сказал, между прочим, что связи у него недюжинные. “И зачем Вам мешать эту краску?” – спросил он на следующий день, застав Мишу за работой (руки у меня были по локоть в охре, которую я размешивал в железной бочке), “Зачем Вам пропадать в этой дыре? Хотите, мы Вас устроим заведующим Краеведческим музеем в Архангельске? Вам, с Вашими познаниями, надо сделать совсем немного. Напишите опровержение на это похабное интервью с Ахматовой Никиты Струве, ведь Вы тоже уверены, что это фальшивка?”
Кажется, я ответил, что при том интервьюировании не присутствовал, а моё мнение на сей счёт есть не более, чем моё частное мнение, высказанное в дружеском письме коллеге-ахматоведу, для чужих глаз не предназначенное. Впрочем, последнее я оставил при себе, ибо дразнить гусей совсем не собирался. На этом наш разговор и закончился. Последствий он как будто не имел, разве что книги и пластинки, которые посылала Мише Ирина Грэм и другие его корреспонденты, просто перехватывались “на воздушных путях”, но эта практика была обычной для такого учреждения.
Может быть, то, что к Мише относились с большей терпимостью, чем к другим, объяснялось тем обстоятельством, что он был как бы “своего поля ягода”, – ведь отец Миши тоже служил в “органах”, правда, в “особом отделе”, надзирающем за порядком в армии, но всё равно свой. До поры, до времени это обстоятельство и выручало Мишу, но когда количество иностранных корреспондентов, с которыми он состоял в переписке, превысило допустимую (?) норму (а Миша переписывался, кроме Ирины Грэм, ещё и с Алексисом Раннитом, Саломеей Андрониковой, Вадимом Леонидовичем Андреевым, с младшим братом Ахматовой Виктором Андреевичем Горенко, и даже с таким “матёрым антисоветчиком”, каким слыл в глазах “органов” Глеб Петрович Струве), так вот, когда терпение его читателей лопнуло, среди корреспондентов Миши был выявлен “разведчик”. Это произошло позже, уже в Ленинграде, когда Мишин отец служил в пресловутом Большом доме, перед самым его выходом на пенсию. В недрах Большого дома была организована экспертная комиссия с приглашённым со стороны специалистом-ахматоведом (чья личность до сих пор остаётся мне неизвестной). Всё это стало известно Мише со слов его отца, а он был человеком немногословным, воспитанным чекистом. Что там установила комиссия в конце концов, Миша так и не узнал, но отцу его пришлось, в результате всей этой истории, выйти на пенсию заблаговременно, не дослужившись до звания полковника, чего он в душе, кажется, так и не смог простить своему отпрыску. Сын за отца не отвечает, как постановил товарищ Сталин, но уж отец-то за сына должен ответить по всей форме, и вообще, как же может служить в рядах гвардии “железного Феликса” человек, сын которого находится в почтовом сношении с “американским разведчиком”!
Конечно, Ирина Грэм служила в “Толстовском фонде”, а эта организация имела дурную репутацию в глазах КГБ. Подруга А.С. Лурье, Евгения Александровна Ольхина, многие годы прожившая в США, а по возвращении в СССР работавшая на русскую церковь, пришла в ужас, когда узнала, что Ирина Грэм давала Мише свой служебный адрес.
Но ведь не чекисты были повинны в том, что переписка Миши с Ириной Александровной оказалась не такой долговечной! Да и не был Миша ни диссидентом, ни антисоветчиком, не был он ни в коей мере противником существовавшего тогда режима. Нет, в рамках тогдашних правил (правил неписанных и потому достаточно неопределённых) Миша старался быть свободомыслящим человеком, мыслящим не стандартно, а по-своему. Он думал, что идеи гуманизма и человеколюбия одни и те же и находятся на каком-то ином уровне, превышающем различия между государствами с различным политическим устройством. Конечно, такие взгляды не всегда и не у всех встречали понимание. Миша ещё дёшево отделался – другие его современники заплатили дороже.
На эту тему можно рассуждать ещё долго, – но лучше вернуться к неторопливому течению эпистолярного романа.
Михаил Кралин – Ирине Грэм, 4.IV.1973г.
Зачем Вы так щедры, так безумно расточительны душой? Ваши письма приводят меня в такой восторг, что становится больно от того, что не с кем поделиться. Я готов прыгать по комнате, исполнять танец живота и приводить в смятение всех деревенских кумушек, судящих обо всём однообразно: не иначе, как получил письмо от девушки! Я ещё не встречал людей с такой пушкинской энергией души и думал, что таких уже не бывает в наше время. Но Вы всё опровергли и заставили меня иначе, более восхищённо взглянуть на человеческую природу. И не понимаю, не постигаю, как Вы можете жить одна, быть – одна?!
Вчера по радио слушал торжественное заседание, посвящённое столетию
С.В. Рахманинова. Какой поток славословий! Его открыто называли “великим русским
композитором”. Так же как сегодня критик Станислав Лесневский в передаче о “Двенадцати” назвал “великим русским поэтом” Блока. Это всегда приятно, когда на глазах возвеличивается время. Я думаю, что доживу до тех лет, когда “великими” назовут и А.С. Лурье, и Анну Ахматову. Справедливость восторжествует. Это придаёт жизни терпкий вкус надежды. Я вообще живу теперь целиком надеждою. На весну, а она то покажется, то снова спрячется под белым саваном; на любовь, о возможности которой шепчет мне кровь по ночам; на славу, которая сама льнёт мне в руки, а мне её лень по-хорошему схватить. У, лень, апатия, сплин, русское “авось” и “лучше оставим это на завтра”! Диплом стал для меня проклятием, избавиться от которого я жажду, но не могу. Всегда что-то встаёт на пути, что-то мешает. Письма, стихи… Быт. В следующее воскресенье вместе с родителями учеников придётся мне возглавить тракторную колонну и отправиться за 25 километров, откуда надо вывезти дом, предназначенный под здание школьного интерната. Работы на целый день. А так называемое вдохновение летучее эфира. Впрочем, обычная история. Лучше расскажу Вам своё стихотворение:
Когда мы связаны судьбой
Одной на двух, и только голос,
Из губ моих лишь голос твой
Смирит безжалостную жалость,
Что нам осталось, что осталось,
Что не грозит ещё бедой?..
Проходит всё, – и мрак ночной
Смущает солнечная шалость.
Закрой глаза.
О, стихи, они окружают меня, как плотное облако, “но музыка от бездны не спасёт”. Нет музыки в нашей эпохе, и стихи тоже существуют только как некий культурный рудимент. В наши дни поэт творит в кабинете, в пыли словарей, как Тарковский или проституирует перед публикой, как Евтушенко.
Дорогая моя, мне очень тяжело. Не знаю, почему вдруг навалилась такая тоска, такой безысходностью повеяло от мира. В моём окне, похожем на иллюминатор корабля, скитается ветер, вечный спутник, свидетель, судья. На плече качается мой мудрый чёрный кот Мисюсь и что-то рассказывает на своём воркующем наречии. Наверно, о том, как он сражался с чайками, чему я был невольным свидетелем.
Что можно сделать с собой, когда она накатит, неопровержимая деревенская тоска? Когда жизнь прячется в сны, а наяву остаётся только скука. Сны мои бесконечные, стирающие друг друга. Прошлое, в самых невероятных переплетениях, властно зовёт за собой. Вся действительность как бы расслаивается на совершенно разные пласты, так что даже трудно поверить в то, что они существуют в пределах всего одной жизни. Но об этом надо говорить, не писать. А что можем мы с Вами? Только быть нежными и казаться нужными друг другу. Я знаю, я уже знаю, что навсегда буду отлучён от любимых пространством. Но пространство – лучшая гарантия верности. Ведь в письмах люди добрее друг к другу, чем в жизни.
На этом обрываю письмо. Всё равно всего не скажешь. Вокруг – великолепная весна “без конца и без краю”, крики чаек; вербушки лезут из банки и ластятся своими дымчатыми лапками. Но всё равно мне как-то голодно на краю света. Не забывайте, всё остальное – в Вашей власти.
Ирина Грэм – Михаилу Кралину, 27.IV.1973 г.
Я хочу поделиться с Вами воспоминаниями о годах, связанных в моей жизни с Артуром Сергеевичем. Я познакомилась с ним в 1946 году, в Нью-Йорке, через покойную С.Ю. Прегель, поэтессу и издательницу журнала “Новоселье”. Весну 1947 года я, вернувшись из Парижа, провела в Нью-Йорке и встречалась с А.С. изредка и всегда в обществе. Ему нравились мои вещи, которые тогда печатались в “Новоселье”. В июне 1947 года я уехала из Нью-Йорка в Сан-Франциско, а в сентябре – в Шанхай, где служил мой покойный муж, Томми. Весной 1948 года Томми получил командировку в Нью-Йорк, а женщин вообще стали из Китая эвакуировать? я приехала в Сан-Франциско в мае 1948 года и с тех пор безвыездно живу в этой стране.
В августе 1948 года мы с Томми были в Нью-Йорке, и я посетила А.С. Дело в том, что я написала в то время повесть о певице (“Голубое солнце”) и просила его критического совета в части музыкальной. А.С. жил на той же Ист 54-й улице, где сейчас живу я, в грязном, бедном, зашарпанном доме, вроде тех мрачных и старых домов, где ютилась беднота в романах Достоевского. А.С. жил на пятом этаже? лестница узкая, деревянная? крошечная квартира из трёх комнатушек? одну треть студии А.С. занимал концертный рояль Стэнвея. Я пробыла у него час с небольшим? было очень жарко, и А.С. грустным голосом сказал: “Мне вас даже угостить нечем”? я ответила, что пришла к нему не чаи распивать, а повидаться и, если можно, послушать его музыку. А.С., не ломаясь, сел за рояль и сыграл “Ноктюрн Феникс Парк”, посвящённый Джемсу Джойсу и названный по имени парка в Дублине, о котором пишет Джойс (один из любимых артистов А.С.). Игра А.С. была волшебной, не будучи “виртуозной”? я сказала: “У вас музыка воды, водной стихии”, он, по-видимому, был удивлён такому замечанию и сказал, что так же точно его музыку определил один друг из Парижа, француз, музыковед (Анри Марру). Вскоре пришла жена А.С., с которой он меня познакомил так: “Элла, это Ирина Грэм, автор “Кирпичного домика”. Жена довольно ласковым голосом проговорила: “Я люблю “Кирпичный домик”! Тут я распрощалась и ушла.
Я обосновалась в Сан-Франциско. Томми зимой 1949 года уехал обратно, в Шанхай. Примерно в тот же время я получила от А.С. письмо, где он сообщает мне о том, что Фонд Кусевицкого заказал ему оперу и что его пленяет “Арап Петра Великого”? он спросил меня, согласна ли я буду написать либретто. Я принялась за работу, примерно, в феврале или марте, я была страшно ей увлечена? письма летели из С.Ф. в Н.Й и из Н.Й. в С.Ф. почти ежедневно. 22 апреля Томми скоропостижно умер от сердечного припадка. Ему было 43 года. Вся моя работа остановилась? но через какое-то время я смогла за неё приняться, и к осени либретто было готово.
Осенью 1949 года я решила поехать месяца на три в Нью-Йорк, чтобы рассеяться. За несколько дней до моего отъезда (6 ноября) я получила телеграмму от жены А.С., сообщавшей мне, что у А.С. был сердечный припадок и что он в госпитале. Ехала я в Н.Й. с тяжёлым чувством. Я была молода, здорова и хорошо обеспечена, и всё же у меня было смутное предчувствие беды.
В Нью-Йорке я встретилась (во второй раз) с женой А.С. – очень худой, быстрой и резкой в движениях, от которых звенели её многочисленные серебряные браслеты? она без перерыва курила, причём не стряхивала пепел и он падал ей на платье. Чем-то она походила на Ахматову (худое лицо и нос с горбинкой), но это был какой-то окарикатуренный образ Анны Андреевны (я потом говорила: Гришка Отрепьев Ахматовой): лицо мельче, лоб узкий, глаза большие и близко посаженные. Глаза её меняли цвет и становились то ярко-голубыми, то серыми, то зелёными. В лице её было что-то… обезьянье. Рот большой, с тонкими губами. Голос хриплый от папирос.
Я отправилась к А.С. через несколько дней после приезда, предварительно послав ему в госпиталь цветы. Когда я вошла в комнату, где он находился с какой-то ещё больной, он смотрел в окно, на покрытые снегом крыши. Я сказала: “Ну вот и я”. Он протянул мне руку и сказал: “Душенька… как я рад, что Вы приехали”. Меня поразило его трагическое величие и его беззащитность. Он не был “жалок” и не в его характере было взывать к жалости? напротив, он улыбался, был полон очарования, шутил и поддразнивал меня моими “жемчугами царицы Савской”, которые были надеты на меня (стоили один доллар).
После первого визита я ходила к нему ежедневно. Стояли сухие, очень холодные, солнечные, ветреные дни? я носила А.С. красные розы и прятала их от ветра под полой моей меховой шубы. А.С. поправлялся очень успешно? он был очень оживлён, разговор его был как фейерверк. Эти морозные дни искрились, как иголки в бокале шампанского, и вся жизнь держалась на таких иголках? сверкая, она неслась вперёд. Утром я звонила А.С. по телефону (аппарат стоял возле его постели) и пела ему арии Моцарта.
Когда перед самым Рождеством он вернулся домой, то его жена попросила меня присматривать за ним, пока она ходит на службу. Ей нравилось моё общество? она приняла в отношении меня какой-то восторженный тон? такой тон она принимала со всеми женщинами, сближавшимися с А.С. – ЕСЛИ У ЭТИХ ЖЕНЩИН БЫЛИ СРЕДСТВА… Страшной и полной аморальности её я не разглядела? и кому бы она не показалась чудовищной и невозможной? Увы, это было именно так. Жене А.С. было выгодно, чтобы подруга его развлекала и, за его спиной, награждала её за услужливое попустительство. Так было раньше с моей “предшественницей”, молодой и очень красивой француженкой, которая, прожив всё своё состояние, должна была вернуться во Францию (там она вышла замуж, но не переставала любить А.С. У меня с нею одно время была переписка). Мне очень тяжело всё это Вам писать и мутить такими “реалистическими деталями” Вашу чистую душу, но Вы должны ВСЁ ЗНАТЬ. В те годы я была довольно недурна собой, и А.С. пел около меня, как соловей, или играл на рояле, импровизируя свою музыку. Он был счастлив, возвращаясь к жизни, в нашем общении не было ничего тёмного, ничего грустного: музыка, поток музыки, стихов, блеск разговора.
4 января 1950 года А.С. смог пойти со мной в оперу, мы слушали “Женитьбу Фигаро”, и этот день решил мою судьбу.
Ирина Грэм – Михаилу Кралину, 20.V.1973 г.
Мой дорогой маленький, сегодня воскресенье и я заставила себя спать до 11 часов утра, чтобы как следует отдохнуть после моей тяжёлой, шестидневной недели. Сейчас я себя чувствую так, что не только мышонка, но весь Нью-Йорк могу поставить вверх ногами. Я хочу рассказать Вам для назидания последние двадцать лет, т.е. то, что со мной произошло.
В 1949 году Томми оставил мне 50 тысяч, и ещё у меня была его страховка, которую мне выплачивали в рассрочку, в течение десяти лет. После того, как я встретилась с А.С., мне стало ясно, что ему нужна материальная обеспеченность? только свобода от материальных забот могла дать ему возможность спокойно работать. Я устроила для него убежище в Сан-Франциско, сняв студию в две комнаты в нижнем этаже дома, где я жила, и А.С. со своей женой приезжали в Сан-Франциско и уезжали в Нью-Йорк 6 раз с 1950 до 1953 года. Живя в дивном климате Калифорнии и “наслаждаясь жизнью”, А.С. страдал от того, что его жена “прозябает в Нью-Йорке, где она “бегает, согнувшись, на работу…”. Из прозябания они оба устраивали истерику, к тому же А.С. находил, что нам нужна “защита от скандала” в виде присутствия с нами его жены. Разъезды, содержание трёх квартир и дачи Русалки, (которую она снимала за городом, чтобы спасаться от летней жары) требовали очень больших расходов, и я стала искать кого-нибудь, кто мог бы сохранить средства, необходимые для свободы А.С. и моей. Такой “спаситель” нашёлся? и в 1953 году он вылетел в трубу, и я вместе с ним. Я потеряла всё, кроме запаса страховки, действительной до весны 1959 года. Несмотря на мою финансовую катастрофу (у меня в банке было 7 тысяч, которые я вытаскивала каждый месяц, для того, чтобы существовать, так как страховки нам не хватало), с 1953 года и, включая 1957 год А.С. уезжал и приезжал 4 раза? один раз приезжала Русалка и жила у меня полгода… В свой первый приезд она жила у меня три месяца, во второй – почти год… В самом конце пятьдесят седьмого года А.С. и Русалка уговорили меня переселиться в Нью-Йорк. Я не знала там ни души, но Русалка меня уверила в том, что я, при моём знании языков, смогу устроиться в ООН, и вообще куда угодно! Я разбазарила две квартиры, полные дивных вещей, рассталась с немногими, но преданными мне друзьями (все мои друзья были итальянцы) и приехала сюда. Оказалось, что без протекции на хорошую службу устроиться нельзя… так начались мои “университеты”…
Два года для того, чтобы иметь крышу над головой, я служила поварихой (я великолепно готовлю всевозможные кушанья, никогда этому не учась). Летом 1959 года, например, я жила в доме у священников, занимая конуру под самой крышей. Там стояла моя узкая постель, комод и стул. Жара была адская, 98 по Фаренгейту, при такой же влажности и духоте. В конуре не было ни вентилятора, ни охладительной системы (я не знаю, как эта машина называется на современном русском языке)? днём я готовила на семерых священников (они, кстати, были очень милые, добрые и чудно ко мне относились) в раскалённой кухне? вечером я выскакивала подышать ватным нью-йоркским воздухом. А ночью я сидела на краю своей постели – спать было невозможно от жары и духоты – медленно ударяла себя кулаком в грудь, без слёз, без слов (А.С. и Русалка уехали на три недели из города). Сосинские, уехавшие на лето в Москву, дали мне ключ от своей квартиры, туда я ездила под вечер своего выходного дня, один раз в неделю. Помню, что когда впервые после года с лишним отсутствия комфорта, я улеглась в настоящую постель, а из окна повеяло свежим ветерком, – я заплакала…
С 1958 и до 1970 года я переменила… 32 службы! И я уходила в поисках лучшего места или взрываясь от негодования, и меня выпирали мои хозяева… Я служила продавщицей, клерком за отдельной стойкой, секретарём кастелянши отеля? на одной из моих отдельных служб я сидела в помещении, находившемся ниже уровня метро, грохотавшего и скрежетавшего над моей головой? напротив моего помещения находилась… прачечная отеля. Затем я сдавала квартиры в громадном доме (365 квартир), принадлежавшем Колумбийскому университету, служила секретарём в благотворительной школе для сирот… управляла конторой книжного магазина… была секретарём декана университета. И так далее. Два года назад я чуть не умерла, – лопнул гнойный аппендицит. Но я не ревела белугой, не смирялась перед судьбой, а всё время стремилась улучшить своё существование и получить приличную работу. Сейчас я зарабатываю около 12 тысяч в год (а было время, когда я приносила домой 37 долларов в неделю…). Добилась я всего сама, и только благодаря своей способности осваиваться с любой работой и великолепно её делать, а также благодаря своей страшной гордости, не позволявшей, чтобы мне кто-то когда-нибудь сделал замечание. Я теперь служу уже три года в одном учреждении в качестве директора отдела социальной помощи, и ещё работаю по субботам и иногда даже по воскресеньям как редактор в “РОИ” – маленькое издательство, печатающее детские книги. И знаете что? – за все эти годы мне никто и никогда не протянул руку помощи. Прибавьте к этому адский климат Нью-Йорка – летнюю жару и пронизывающий зимний холод. Я ни разу не уезжала отсюда на каникулы.
А.С. говорил, что я “героический человек”. Не знаю, так ли это, но знаю, что мне дарована страшная сила. И, несмотря ни на что, я… цвету! Это просто неприлично в мои 54 года. Теперь: зачем я Вам это пишу? А вот зачем: чтобы Вы немного научились жизни от “слабой женщины”. Ах, дитя моё: поверьте, что было время, когда мне тоже хотелось почувствовать себя библейской Суламифью и сказать: “Возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему…” Увы! А.С. принадлежал двум женщинам: он нежно любил свою Русалку и заставлял меня невыносимо страдать. Я не знаю, была ли она ему женой? А.С. клялся, что нет. Подозреваю, что он меня обманывал… Нет! Это было бы слишком ужасно, а на предательство А.С. был неспособен. Он не видел, какова она. Конечно, А.С. очень меня любил, (говорил, что ни одну женщину он не желал так, как меня), но я всегда чувствовала, что в какой-то мере Русалка ему дороже, чем я? он приписывал ей качества, которых у неё не было (как Блок Любови Дмитриевне): какую-то “ангельскую кротость”, “духовность”, “смирение”, “русское юродство”… Я обязана делать всё для памяти А.С., так как его личная жизнь никого не касается, и он продолжает оставаться великим артистом, прошедшим страшный творческий путь. Да, но лучше бы ничего не было, мой дорогой малыш. Сколько душевных сил ушло на страсти! Сколько боли пережито! Сколько мучительных обид! Как я страдала от несправедливости! Иногда я себя видела бабочкой, в которую попал комок грязи, и она, залепленная ею, ползёт, изнемогая, по грязной дороге. Я не имею в виду физическую или моральную – от этого меня какие-то силы защитили и на такое я вообще по всей своей природе неспособна? но уродство, безобразие борьбы за существование и всех обстоятельств с ней связанных, мучительно резали по сердцу. Вот как.…
А вообще – берегите меня, потому что второй как я, Вы никогда не встретите. И меня очень легко могут зарезать бандиты или наркоманы, ибо я живу в крокодиличьем раю, именуемом Нью-Йорком. Как только стемнеет, все женщины сидят по домам, запершись на ключ и на дверную цепочку (у меня на окне стальная решётка от воров)? без провожатых никто на улицу не выходит. Я, например, никогда не езжу в метро и научилась ходить по улицам, оглядываясь по сторонам вроде лани в джунглях… и не одна я так передвигаюсь. Если бы Вы видели ужасные, бессмысленные, тупые или порочные лица, потерявшие не только “образ и подобие Божие”, но и образ и подобие человеческое. Страшный мир!
Михаил Кралин – Ирине Грэм, 9.VI. 1973г.
Глубокая тёмная ночь. Нет, темнота от леса, а сам воздух глубокого синего цвета. В нём холодная свежесть – следы дождя, наконец-то ударившего в пересохшую землю. По этому поводу распевают соловьи, которых у Вас нет. А мне они надоели, всю душу высвистели, противные. Погулял с котиком по берегу (Мисюсь всё-таки котик) и снова сел за машинку. Безумный июнь. Да, если май – “жестокий, с белыми ночами”, то июнь – слепой, бессмысленно-безумный.
Ваш последний пакет с талисманом получил. Я верю в его чудесную силу. Может быть, он отведёт беду.
Нет покоя никогда.
Вкруг меня одна беда.
Брошу взгляд – везде следы
Предназаначенной беды.
Слышу, слышу лёгкий шаг.
Кто ты, друг мой или враг?
Подошла и обняла,
Всю беду себе взяла.
А за ней опять беда
В семь голов по три ряда.
Старые стихи. Теперь ничего не пишу. Какой-то один важный этап жизни кончается, а другой ещё не начался. Что там будет? Полный мрак. Мне это неважно. Всё лучше, чем это бездействие. Даже зелёная ласковая природа, всегда такая освободительная, кажется клеткой, обволакивающей паутиной. Я хожу в походы, распеваю песни со своими юными пиратами, ночую у костров, но порой чувствую такую пустоту внутри, такую потерю, как будто “музыка тоже оставила меня”. Это не значит, что я ною, наоборот, пишу, подбирая слова с трудом, потому что ещё не утратил желания вылечиться, и вовсе не любуюсь своим состоянием, а ненавижу его и хочу победить, чтобы снова обрести крылатую свободу, которая ещё так недавно была моим естественным состоянием.
Но всё-таки странно глухо внутри, обыкновенно снаружи, и я знаю, что сам не выкарабкаюсь. Хоть бы один человек был рядом, хоть бы было, кого приласкать, на кого рассердиться, с кем проговорить ночь напролёт. Никого и ничего. Мне не хватает воздуха.
Ирина Грэм – Михаилу Кралину, 19.VI.1973 г.
У меня есть немного свободного времени, и я хочу посвятить Вас в “тайны” моего романа, который называется “Орфический реквием – Темы и вариации” . Не очень хорошо звучит по-русски (хотя великолепно по-английски), но нужно быть профессиональным переводчиком для того, чтобы найти удачное заглавие и сохранить при этом точность и значение английского заглавия. Роман построен в нескольких планах? в нём участвует Орфей – Артур Сергеевич, две менады – жена А.С. и Раиса Маритэн, химера собора Нотр-Дам(!) – Жак Маритэн и Эвридика – Ваша покорная слуга. Последняя только отчасти Эвридика, так как нельзя соблюдать полную тождественность с мифом об Орфее. Помимо этих главных лиц, в роман введены Кусевицкий, Набоков, Пятигорский и пр., и пр.
Роман разбит на несколько эпизодов? каждому из них предшествует короткое вступление, содержащее мифическую тему (символ или формулу) данного лица. За вступлением, темой, следует вариация, т.е. совершенно реалистическое повествование, а в нём фантастические персонажи, т.е. Орфей, Эвридика, две менады и химера показаны, как живые люди, находящиеся в современном нам мире. Я бы определила весь роман, как лирический памфлет, т.е. произведение, где можно догадаться о действующих лицах. Русским романам и повестям, как Вы знаете, тоже свойственна эта форма: Кармазинов-Тургенев в “Бесах”, или Денис Давыдов – Васька Денисов в “Войне и мире” и т.д.
Конечно, я дала участникам вымышленные имена и, в интересах художественности, соединила несколько характеров в один. Я также изменила национальность А.С., сделав его офранцузившимся поляком. Роман я здесь нигде не могу устроить, так как местный “литературный рынок” требует порнографии, чем она чудовищней, тем больше шансов на успех. Если бы имя А.С. здесь утвердилось, то, может быть, какой-нибудь издатель заинтересовался бы моим романом.
Кроме романа, у меня есть девять фантастических сатир на очень острые социальные темы. Героиней одной из них, между прочим, является муза лирической поэзии – Эвтерпа – принявшая внешний вид Ахматовой… Это – отвергнутая современностью бродячая муза, ищущая по всему свету поэта, который мог бы стать наследником лиры Ахматовой – последнего лирического поэта нашей эпохи (я писала эту повесть при жизни А.А.А.). Моя бродячая муза – её зовут Анна-Лаура – живёт в летнем аду нью-йоркских трущоб, она замужем за приютившим её торговцем зеленью! Эта повесть, как и все мои работы, построена в двух планах: реальном и фантастическом. Мне бы очень хотелось познакомить Вас с моими вещами, но ведь все они написаны по-английски!
Ведь я уже три года ничего не сочиняю, так как помимо уныния от невозможности напечататься у меня слишком много тревог из-за наследия А.С.? до тех пор пока оно не поступит в библиотеку Линкольн Сентер, я не буду спокойна. Мне бы хотелось написать несколько вещей, основанных на случаях моей работы в области социальной помощи? есть невероятные сюжеты, совсем в духе Эдгара По, но нужно время и нужно сосредоточиться.
Мне хочется рассказать Вам о женщинах, с которыми был близок А.С. Я Вам уже писала о том, что, попав за границу, он женился на Тамаре Михайловне Персиц. Это был великолепный человек, умный, тонкий, культурный, добрейшей души, преданный А.С. до самозабвения. У семьи Персиц сохранились за границей средства, и Т.М. сумела создать для А.С. условия существования, при которых он мог заниматься только музыкой и не знать материальных забот. К несчастью для А.С., этот союз был им разрушен, он подвергал чувство Т.М. тяжёлым испытаниям и заставлял страдать её женскую гордость. Будучи Жуаном, он не мог оставаться верным одной женщине. В период жизни с Т.М. он встретил Наталью Андриановну Арсеньеву, красавицу, напоминавшую ему Ахматову (опять Ахматова…). А.С. рассказывал мне, что “ходил вокруг Наташи, как волк”? она довольно долго сопротивлялась, а сдавшись, заплакала и сказала: “Ну вот, добился своего… что теперь?” Это напоминает сцену между Анной и Вронским, правда? Наталья Андриановна была замужем (не помню фамилию мужа) и жила в Брюсселе. Муж её был состоятельным человеком. А.С. требовал, чтобы Н.А. развелась с ним, но её страшило “богемное” положение А.С. Он говорил мне, что страдал от двусмысленности создавшегося положения и, наконец, поставил Н.А ультиматум: “Или я, или муж”. Н.А. выбрала мужа. После многих лет А.С. встретил Наташу на улице Нью-Йорка, во время войны. Разговор был незначительным, Н.А. была всё ещё хороша. А.С. говорил, что глупа Наташа была феноменально, ничего не знала, ничего не читала, а только широко раскрывала глаза и улыбалась. Она была москвичка, училась в каком-то институте или пансионе, чьим попечителем был Александр Александрович Пушкин. Она рассказывала А.С., что А.А. Пушкин на экзаменах спрашивал девочек: “А вы знаете, кто такой “Сашка”? Это я!”
Соня Шалит была подругой А.С. после его разрыва с Тамарой Михайловной. Соня происходила из семьи богатых негоциантов, по словам А.С., это был кротчайшее создание. А.С. пленился тем, что Соня прыгала через верёвочку, как маленькая девочка. Соня надеялась выйти замуж за А.С., у неё были большие средства, и она могла устроить его жизнь, но А.С. противился, главным образом, потому, что семья Шалит была очень патриархальной, и Соня ревностно участвовала в сионистском движении. А.С. не терпел сионистов органически. Соня и А.С. ездили на лето в Бретань, где жили на берегу моря, Соня переписывала статьи А.С. и чуть ли не ноты за маленьким столиком, под грохот прибоя. Соня тоже принадлежала к породе “ветхозаветных христиан”, как говорил А.С., может быть, он и женился бы на ней, сломив её сионистское упорство, если бы не повстречал свою последнюю жену.
Соня разыскала А.С. в те годы, когда он жил в Сан-Франциско. Помню, как он обрадовался, получив от неё письмо. Она вышла замуж за… немца, но этот немец был, по-видимому, каким-то особым немцем, если она, еврейка, за него пошла замуж. Соня и её муж (инженер) жили где-то в штатах Среднего Запада. В 50-х годах муж Сони умер от злокачественной опухоли в мозгу. Кажется, её фамилия Богнер, она впоследствии переселилась в Израиль (если хотите, могу поискать адрес). После того, как А.С. и я уже были в Нью-Йорке, Соня приехала сюда по какому-то делу, и они несколько раз встретились. Одна из встреч произошла на моей квартире (я была на службе и предоставила им для свидания мою квартиру). А.С. говорил мне, что Соня – всё такая же: добрая, кроткая и прелестная, только стала совсем седой (“как маленькая старая девочка”, – говорил А.С.). Один раз Соня побывала у А.С., он был нездоров, и А.С. говорил мне, что весь вид его “берлоги” и его состояние произвели на Соню такое впечатление, что “я по лицу её видел, что она может остаться до конца моих дней”. Соня, между прочим, вспоминая прошлое, сказала А.С.: “Я была помощницей твоей старшей любовницы”. Какой грустный юмор, не правда ли? Так А.С. терял женщин высокой души из-за своего капризного, вспыльчивого и ложно-независимого характера.
Кроме всех этих романов, А.С. рассказывал мне о своей странной мимолётной связи с Синтией (не помню фамилии)? это была шотландка, певица и поэтесса, очень богатая, непомерной толщины. А.С. был высок и строен, одет с иголочки? вид Синтии напомнил ему стихотворение Бодлэра “Великанша”, и этого было достаточно, чтобы вызвать его дон-жуанское любопытство. А.С. говорил мне, что, несмотря на всё своё бретёрство, ему было не очень ловко входить с Синтией в ресторан, так как даже англичане, известные своей выдержкой и хладнокровием, оборачивались на эту странную пару (дело было в Лондоне). При этом, говорил он, у Синтии была точёная головка, маленькие и красивые руки, и ноги, но толщина её была потрясающей.
Я Вам уже писала об Одиль Клэжа? эта молодая, живая, весёлая и талантливая француженка была подругой А.С. в Нью-Йорке в годы войны. Она горячо его любила, но ей – как и мне – было тяжело постоянное присутствие в её жизни жены А.С. Одно время я с ней переписывалась. Одиль писала мне, что в душе А.С. всегда происходила борьба между любовью и долгом, между любовью и жалостью. Она также писала мне, что А.С. всегда будет несчастен без своей жены.
Не представляю, чем она могла его так очаровать! Конечно, она хитра, чудовищно лицемерна, и женская хитрость заменяет ей ум. Она живёт тем, что диктует ей женский, примитивный инстинкт. Он подсказал ей, что А.С. может быть по-настоящему привязан только к той, кого он будет жалеть. Эта отрава жалости происходит со времён Ахматовой? Я Вам писала, что он считал А.А. кротчайшим созданьем, “Хромоножкой” Достоевского? вот так она обманула его маской страдания, эта красавица, гремевшая на весь Петербург! Итак, жена А.С. напоминала ему Ахматову. Он постоянно рассказывал ей об Анне Андреевне, и жена А.С. говорила мне (буквально) следующее: “Сначала я просто ненавидела эту Ахматову, а потом поняла, что она его для меня сделала!”
А.С. признавался мне, что считает свой характер похожим на характер Версилова (“Подросток” Достоевского)? свою жену он наделил качествами Сони, жены Версилова, – кротостью, терпением, смирением и пр. Этих качеств, конечно, никогда не было: было чудовищное притворство и игра в полуюродивое смирение для того, чтобы удержать А.С. возле себя. Для чего? – спросите Вы. Вот для чего: во-первых, её мышление насквозь бабье и мещанское: лучше иметь мужа, чем его не иметь? затем у неё непомерная самоуверенность, и она влюблена в себя, поэтому она не представляла для себя роли оставленной жены. Жена А.С. абсолютно аморальное даже антиморальное существо, коварное, вероломное, любящее только себя и сестёр, дочь и внуков. По происхождению она графиня Белевская-Жуковская, морганатический потомок печальной памяти Романовых, её дед, великий князь Алексей, был братом царя Александра III. Прочтите о нём в “Цусиме” Новикова-Прибоя? во флоте его называли “восемь пудов августейшего мяса”. Это был государственный вор, растративший фонды, ассигнованные на флот, на своих любовниц. Алексей Александрович женился на дочери Жуковского (от немки)? брак был царём расторгнут, а сын от этого брака, Алексей, и был папашей жены А.С. Ему дали титул графа и фамилию Белевского-Жуковского. Он женился на княжне Трубецкой, и у них было три дочери – Елизавета (жена А.С.), Александра (первый муж – немец, оставивший её; впоследствии, уже в Америке, она вышла замуж за некоего Юрия Флевицкого, в прошлом немецкого коллаборанта в Париже, он умер в конце 50-х годов), и Мария (замужем за Свербеевым, а после его смерти вышла замуж за какого-то русского инженера и живёт в Париже). Был также и сын, Сергей –авантюрист и пройдоха (умер в 1953 году в Лос-Анджелесе). Этого братца я видела раза два у себя в доме? жена А.С., гостя у меня, немедленно вызвала братца и он был тут как тут! В двух словах: растленный человек, как вся их порода. Оставшись со мной вдвоём (дело было, кажется, на кухне, где он помогал мне разнимать для ужина рождественскую индейку), он вполголоса сообщил мне, в каком ужасе была вся их семья, когда их сестра вышла за А.С. “Почему?” – холодно спросила я. “Как “почему”? – ведь Вы – человек нашего круга и можете легко понять, о чём я говорю”. “Представьте, совсем не понимаю. Больше того я не понимаю, зачем вы разговариваете со мной в таком странном тоне, и у меня в доме”. Он смотрел на меня с удивлением и чуть ли не с испугом.
А.С. был убеждён в исключительных моральных качествах своей супруги. Он, например, слепо верил её гомерическому вранью, от которого присутствующим становилось неловко. Так, она врала, что во время 1-й мировой войны она стала сестрой милосердия (как многие светские дамы и девицы). Роль их сводилась к чтению писем “солдатикам”, но, по её рассказам, жена А.С. делала сложнейшие хирургические операции – не учась на медицинском факультете – и диагноза её домогались в самых критических случаях все врачи… Персонал госпиталя называл её “мадонной” – когда она водила выздоравливающих солдат на прогулку, то очутившись на улице, отдавала им военную команду: “Левое плечо вперёд!” и т.д. А.С. слушал все эти небылицы с упоением ребёнка, которому рассказывают волшебную сказку, и верил каждому слову этого Хлестакова в юбке… По её рассказам, её первый муж, Перевощиков, был азартный игрок. Вся семья Перевощикова, жила на итальянской Ривьере, в Рапалло. Однажды, играя, Перевощиков проиграл всё – деньги, кольцо, нательный крест, часы и, наконец, жену… (см. “Казначейшу” Лермонтова). Через день после проигрыша на виллу четы Перевощиковых явился какой-то тип и потребовал, чтобы мадам Перевощикова следовала за ним. Оказывается, это был поставщик гарема Кемаль-паши… Не помню, как отделались от пришельца, но свекровь тайком выпроводила сноху с детьми и отправила в Париж. И прочее, и прочее…
Я разгадала жену А.С. довольно быстро, несмотря на всю грубую лесть, которой она старалась меня расположить. Признаюсь, что А.С. был вполне счастлив создавшимся положением и ничего в нём менять не собирался. Его устраивала жизнь на два и даже на три дома, т.е. приезды в Сан-Франциско, где он пользовался всем, что я ему предоставляла, до собственной особы включительно, и в тоже время он крепко держался за свой “официальный адрес” в Нью-Йорке. Он боялся “скандала”, был по рукам и ногам связан условностями? хотя он любил говорить о свободе, он был самым анти-свободным человеком в смысле бытовых установок. Я не раз пробовала осторожно и самым деликатным образом говорить ему о том, что разъезды превышают мой бюджет, я указывала ему на то, что он с женой может переселиться из Н.Й. в Сан-Франциско, но А.С. решительно отказывался от такого переселения из снобизма… Нью-Йорк казался ему единственным местом, где он должен жить. Приняв во внимание, что исполнителей у А.С. не было, и он за ними не охотился, как другие композиторы, обивавшие порог всех дирижёров и виртуозов, для А.С. было прямым смыслом переехать в Сан-Франциско, с его райским климатом. Но он был упорен и едва сходил с поезда, как говорил мне: “Не думай, что я приехал надолго. Мне необходимо скорее вернуться в Нью-Йорк”. Я бы сказала, что А.С. сам разрушал то, что было для него благотворно. Из упрямства, снобизма и подозрения, что я всё же посягаю на его “священную свободу”, он вёл себя по отношению ко мне… дурно и, может быть, иногда неблагородно… Я видела, что важнее всего для него была его незыблемая жизнь с женой и их совместное благополучие – любой ценой… Я же служила их интересам… Для того, чтобы я не “зазнавалась”, мне ставили на вид недостатки жизни в провинции, “скука” и даже… отсутствие оживлённого автомобильного движения. “Здесь ничего не происходит”, – говорил А.С., и я чувствовала себя виноватой. При всём этом, А.С. совсем не работал над оперой, ссылаясь на дурное самочувствие, на самом же деле он был феноменально ленив. Да, это так. С 1950 по 1953 год он написал только одно сочинение для хора и нескольких медных инструментов (“Анафема”), небольшая вещь. Оперу же он начал сочинять осенью 1953 года, после моей финансовой катастрофы. Она заставила его задержаться в Сан-Франциско на год с лишним, (что не помешало ему выписать летом 1954 года свою жену и снова посадить её на мою шею, вульгарно выражаясь).
А.С. был одержим страхом за близких ему людей. Когда он не имел три-четыре дня писем от жены, то в доме творился ад. Он высовывался из окна каждую минуту, высматривая, не идёт ли почтовый автомобиль – жене было велено писать срочные письма, а здесь их развозят на автомобиле во всякое время дня и ночи – кричал, что она погибла, что её зарезали, что она смертельно больна…, наконец, он звонил ей по телефону (новый расход) и, услышав её сиплый, прокуренный голос (вороний грай), успокаивался на какое-то время, но через день или два повторялось всё сначала. Мне иногда казалось, что жена (или тюремщик) – это я, и что страстно любимое существо – это она. Однажды, успокаивая разбушевавшегося А.С., я кротко заметила: “Я не хочу, чтобы ты думал, будто я намерена разлучить тебя с Эллой”. На что последовал возмущённый ответ: “А я и не собираюсь с ней разлучаться”.
А.С. всё время навязывал мне общество своей жены; помню, когда “спаситель”, взявшийся устроить мои материальные дела, потребовал, чтобы я дала ему определённый ответ – не то он перестанет мной заниматься – я, испуганная предчувствием грозящей мне опасности, стала чуть ли не со слезами говорить А.С. о том, что расходы очень велики, что мне придётся связаться со “спасителем”, которого я смертельно боюсь, то А.С. беспечно сказал: “А вот мы выпишем сюда Эллу и втроём решим, как лучше сократить расходы”. От такого бессмысленного и нелогичного ответа у меня руки опустились: как можно сократить расходы, выписав из Нью-Йорка его жену? Ведь такой приезд только увеличит расходы. После этого я растерялась и поплыла по течению. Конечно, жена А.С. не была намерена помочь мне сократить расходы? на мою жалобу она так же беспечно, как А.С., сказала: “Не понимаю, почему ты волнуешься. Мы можем уехать”. Тем не менее, она продолжала жить у меня, не работая (и даже не помогая мне по дому).
Вы спросите: “Как же Вы, при Вашем чутье, не нашли в себе силы выпутаться из такого положения?” Не оправдываюсь, отвечу: во-первых, я была влюблена в А.С. до безумия. Во-вторых, я была молода, самоуверенна, избалована поклонением и воображала, что А.С. скоро сам увидит, что представляет из себя его жена. Конечно, он прозрел и убедился в моей правоте, но убедился он – ценой своей жизни, в 1966 году, умирая. Да, А.С. был замечательным, гениальным артистом, но повторяю, я выпила до самого дна, до последней капли и гущи всю чашу горя и отчаяния. А теперь мне вдруг стало всё равно… Пусть история искусства судит меня, А.С. и его жену. Всё это существует в нашей переписке: к сожалению, у меня нет писем А.С. к его жене. Но, может быть, она их сохранила и передаст в библиотеку.
Я так много пишу о материальной стороне этой драмы, так как в здешних условиях артист может существовать, только будучи материально независимым. У меня было своё искусство, которым я пожертвовала ради искусства А.С., – я считала его более значительным, чем моё. А, потеряв независимость, я стала рабой своих хозяев, ибо все мои неимоверные усилия выскочить из порочного круга и зарабатывать на жизнь литературным трудом до сих пор остались тщетными. Дело не в“ потере денег”, а в том, что их нельзя заработать путём писания. Вы должны знать всю правду, как бы горька я она не была. Имейте в виду, что искусство А.С. нисколько не теряет от того, что в жизни он вёл себя, говоря его словами, “как дурак и сноб”. Как он хотел жить! Как он хотел поправить свою ошибку. За два дня до кончины он сказал мне: “Я бьюсь крылом за ужас земного существования”.
Ирина Грэм – Михаилу Кралину, 28.VIII.1973 г.
Хочу Вам кое-что рассказать об Артуре Сергеевиче. Он странно относился к евреям и говорил, что только очень бедные евреи бывают “людьми”. Он не выносил еврейскую буржуазию и плутократию? столкнувшись с каким-нибудь явлением спекуляции, жадности, саморекламы, делячества, хвастовства, он с отчаянием в голосе восклицал: “Боже! За что я так наказан? Почему я родился среди этого ужасного народа?” Для того, чтобы не стать в ряды настойчивых или назойливых евреев, пробивающих себе дорогу к карьере любым способом, А.С. был намеренно, подчёркнуто скромен. Он, как огня боялся репутации оппортуниста. А.С. говорил, что еврейство закончило свою “миссию” после явления Христа. Он презирал раввинизм, синагогу с её гешефтами, Талмуд с его скептицизмом и ухищрениями, он говорил, что евреи-сионисты, получив свою обетованную страну, не нашли ничего лучшего, чем создать в Палестине буржуазное государство с… уклоном в фашизм! А.С. настолько презирал Израиль и весь его дух, что отказался вступить в правление библиотеки в Иерусалиме после того, как ему прислали пригласительное письмо. Он негодовал и бесновался, когда евреи в Израиле приняли от немцев “цену крови” – выкуп за тех, кого гитлеровцы замучили или сожгли в газовых печах.
А.С. был религиозно настроен. Конечно, и религиозность (верование) его было двойственным? он иногда с раздражением говорил: “Откуда, вообще, известно, что есть будущая жизнь и бессмертие души?”
В обществе А.С. нельзя было соскучиться. Творческий процесс не останавливался у него ни на минуту. Это было и в большом, и в мелочах. Он всё время что-то придумывал? так он наградил меня всевозможными кличками: “Мурзилка”, “Букашин” (я носила покупки в “торбе”, и это напоминало ему детское стихотворение в хрестоматии: “С ношей тащится букашка” – отсюда “Букашин”)? затем “Замухрышка”, “Заморыш”, “Ябеда”, “Маленький як”, “Маленький китаец” и два музыканта – “Маленький арфист” и “Маленький гобоист”. “Арфист”, потому что я как-то уверяла А.С., что ему нужно написать концерт для арфы с оркестром? “гобоист”, потому что убеждала его в преимуществе звучности гобоя в сравнении со звучностью флейты. Помню, что когда А.С. сочинял “Арапа”, то как-то, гуляя со мной по Сан-Франциско, он вдруг начал отчаянным композиторским голосом выкрикивать: “И запируем – и запируем – и запируем на просто –о!–о!–о!–о!–о!–о!–о!–о!–оре!” Я пришла в ужас, но А.С. написал эту арию Петра именно оттолкнувшись от ритмических волн, сохранившихся ритмически в оркестровом сопровождении арии.
А.С. сочинял совершенно бессмысленные, заумные стихи! Он сочинял их автоматически, не думая ни о смысле, ни о содержании, а лишь внутренне подчиняясь ритму, созвучиям слов и словообразований (вроде Джойса, занимавшегося словотворчеством и словосочетаниями, уходящими к сочетанию зрительного образа и фонетического звучания). Стихотворения эти назывались “Стихотворениями Ублыбина”? этот Ублыбин был созданный воображением А.С. поэт (происходящий от “улыбки” и “Улыбышева”). Я запомнила два стихотворения:
Ублыбин встал, глядя на розу.
“Я сам себе не рад”, – сказал он, тихо шевеля усами.
“Наперекор сове набрендил всё-с.
С просёнками напрасно я дрался носами.
В мой нижний глаз очков взирает лбаз”.
Андырина давно ждала и слушала его,
Внимая нежно журавля полёту.
Ублыбин был ей мил. Она его, того, любила.
Ила со дна реки взлетали логовища,
Лаяли псы, и пели кты вокруг,
Сияло ушками котиное солнышко,
И спали дрозд и грозд.
Одно из таких вздорных стихотворений А.С. написал для Ольги Афанасьевны, и она любила его читать:
Отохвостный клопанус
Воткнес вступилоновое,
Я здешний хлопопсус,
Катаропами ласканяюсь около копо.
А.С. любил ритмические сочетания бессмысленных слов. Так, когда Ольга Афанасьевна вышивала бисером картины, А.С. придумал следующее четверостишие:
Бусеник, бусёнок, бусениха пушка!
Кайгородов, Бонч-Бруевич, Лаппо-Даниле-е-евский!”
“Лаппо-Данилевский” он произносил, растягивая последний слог, с хитрым видом. А вот ещё одно стихотворение Ублыбина:
Костюхин спрыгнул, кося лапой:
Ах, хряпан-тун-пон-ты-что!
Свила-б мышин, чтоб царяпай,
Снежным слалом сок откртой.
Грозным боем чсы охряпли?
Свистопляс вести вели.
Дневали девки цельностройно,
Пели громко, дробь хваля.
А за синими лесами мчались сонные стада.
Было стихотворение, начинавшееся так: “Листкичкин счомкнул ком-пот-с”. Этот же Листкичкин (по-видимому, я) – “В роли стройной ножкой топ”, и он же “Фрак надел на попугая”. И там же “Степан овсом засыпал ров”. В дневниках А.С. все идиотские стихотворения Ублыбина были записаны. Читал он весь этот вздор уморительно, в таком ритме и так скандируя, что невольно верилось в смысл этой чепухи. Мне кажется, что всё это важно для будущего литературоведа и музыковеда.
Михаил Кралин – Ирине Грэм, 17.X.1973г.
Мы с Наташей думаем поработать над темой, связанной с Артуром Сергеевичем. Но в нашей музыкальной литературе о нём почти ничего нет – или крайне отрицательные отзывы людей, писавших понаслышке, в угоду установленному кем-то (?) и когда-то (?) мнению. Тут нужна громадная работа по разрушению ложной маски композитора, “из чьих попыток ничего не вышло”. Пока такая легенда господствует, и никто не пытается её потревожить. Может быть, кому-то так удобнее. Наша задача – восстановить подлинное лицо, не икону, а лицо. Для этого нужно прежде всего восстановить музыку. Пока она не зазвучит, никакие слова никого не убедят. Фея, подумайте, как сделать так, чтобы зазвучало главное, а французы, с их архивами и мемуарами – это всё приложится, когда осуществится главное – зазвучит музыка – пусть сначала и тихохонько.
Теперь о Вашей повести. Те отрывки, что Вы перевели для меня, доставили мне просто большое наслаждение. Что-то необычное, новое и в то же время странно знакомое. Вы знаете, античность, самый дух её живёт где-то глубоко в моей прапамяти и пронизывает всё моё мироощущение почти независимо от сознания. Ваша повесть тем и нова и необычна до жути, что независима от времени. Тем она близка и к миру Ахматовой, которая тоже вольна была распоряжаться культурой, как ей хотелось. Но вот что мне неясно. Есть ли в Вашей повести сюжет, чтоб не одни “идеи”, но и читателю было интересно следить за развитием действия?
Псевдоним “Армида” – невозможен абсолютно. Скажем так – псевдонимы сейчас не в моде. Тем более, столь многозначительные.
Может быть, летом Вы всё-таки соберётесь к нам в гости? Мне кажется, Вам бы многое стало тогда ясно. Может быть, к тому времени Ваша Мари “доиграется” до московских гастролей и прихватит Вас с собой? Сколько же можно сидеть и “ждать у моря погоды”? И сколько ещё придётся ждать? Или Вы готовы ждать бесконечно? Тут и так дело пахнет бесконечностью, ведь химеры бессмертны. А Вы сами назвались Эвридикой. Но я, кажется, начинаю бредить. Приятного сна, Cara.
Ирина Грэм – Михаилу Кралину, 1.XI.1973г.
…вчера нашла Ваше пропавшее письмо и очень обрадовалась, так как, во-первых, оно мне дорого, а во-вторых, я не терплю беспорядка. Пишу Вам под разливы ручьёв 3-го Бранденбургского концерта Баха. Началась осень… День сократили на один час, в 5 часов вечера смеркается, кончилось моё безмятежное шлянье по улицам, и начались длинные тёмные вечера взаперти – не-на-ви-жу! По этому случаю, 17 ноября я отправлюсь слушать И Виртуози ди Рома, которые играют программу Вивальди, а 19-го отправлюсь слушать Св. Рихтера . В оперу ещё не ходила, так как там хлещут какие-то безголосые американцы. К тому же, я изводилась из-за войны на Ближнем Востоке? я, конечно, за арабов, как же может быть иначе???
Читала я вчера письма Цветаевой, изданные Струве. Неутешительно. Судьба её – страшна, и талант – громаден? но она категорически отказывалась зарабатывать себе на жизнь и предпочитала полунищенское существование на подачках. Это ужасно. Её желание делать только СВОЁ дело заслуживает моё сочувствие (очень оно ей нужно…). Вы, может быть, будете порицать меня за мою беспощадность и мою суровость осуждения человека, который так страдал. Может быть, тут вопрос характера: я ненавижу работать на “хозяина” и всякую службу презираю, но я скорее бы умерла, чем приняла от кого-нибудь подачку. И ещё: лучше написать мало, но хорошо, чем очень много, из которого на три четверти ненужное многословие, находящееся почти… на грани графомании. М.И Цветаева была, конечно, истеричкой с головы до ног, восторженной истеричкой в начале жизни, а потом трагической истеричкой (недаром она сравнивает себя с Катериной Ивановой Мармеладовой). Она провозглашала “Осанну” всем, кто ей становился мил, и не знала в своём преклонении удержу. У неё не было чувства меры ни в чём. Её письма к Пастернаку – шедевр дурного вкуса и образец того, как можно “вящще изломиться”, то есть позировать на оригинальность или просто кривляться. Но страшнее всего, следующее заявление: “Я с детства ненавижу Чехова за его шуточки и прибауточки”. Этого я ей никогда не прощу. Вероятно, Цветаева дальше чтения юмористических рассказов Чехова не пошла (двадцатилетней дурой она признаётся, что только недавно прочла “Героя нашего времени”) и не разглядела за ними чеховской горькой мудрости, чеховской человечности и чеховской полной объективности. Имейте в виду, что Чехов – один из самых мною любимых людей, а не только писателей. Чехову я поклоняюсь с детства, он – часть моей жизни (могу сказать, что знаю его наизусть). Читайте всё у Чехова – и рассказы и письма, и литературу о нём. Помните при этом, что Чехов описывал всегда состояние души? ни морализма (как у Толстого), ни исступлённости (как у Достоевского), ни страшных карикатур на человека (как у Гоголя) – но лишь беспощадная правда и гениальная способность ставить диагноз всем своим героям. В этом смысле –Чехов как-то близок… Бальзаку! Многим в себе я обязана Чехову и не мыслю своего духовного роста и шествия вперёд без Чехова.
А тут ещё загвоздка, малыш мой? у меня, как будто, навёртывается новая служба (может быть с весны), но я могу попасть из огня да в полымя: после возни со старухами и стариками, впавшими в маразм, будет возня с… наркоманами школьного возраста. Преимущество в оплате, а пока что нужно читать всё, что написано об этой страшной язве Америки, – а написано горы всяческих трудов.
Михаил Кралин – Ирине Грэм, 15.XI.1973г.
Cara, вчера получил Ваши письма от 29 октября и от 1 ноября. Спасибо. Я не писал Вам довольно давно, последнее письмо отправил 10 ноября из Ленинграда. Осенние каникулы прошли в разъездах: Рига, Ленинград. Почти не спал, зато узнал много нового и нужного. Посмотрел я в Риге на работу своих сотоварищей по изучению ахматовского творчества и устыдился собственной лени, проклятой неторопливости и непродуктивности. Отрадно знать, что есть люди, которые работают по-настоящему. – Конечно, в разговоре мне был задан уже традиционный вопрос: “А зачем Вам Лурье, что Вы в нём нашли, что это Вам даёт?”. Я предпочитаю в таких случаях несколько загадочно отмалчиваться. Но характерно и печально то, что сейчас многие предпочитают заниматься только тем, что что-то “даёт”. Тему Артура Лурье здесь все считают абсолютно бесперспективной. Утвердить музыку А.С. следует прежде всего в Европе. У нас это сделать труднее. Ведь музыкальный мир консервативен (даже более чем литературный), и в этом мире многие настроены к Лурье враждебно, потому что до сих пор не забыли его комиссарства, когда он обидел их или их отцов. А злоба передаётся по наследству. Это я передаю свои свежие впечатления от разговоров. Думаю, что у нас скорее можно бы вспомнить об А.С. в связи с Ахматовой (или футуристами). Вообще мне кажется, что со временем Ахматова вытащит из тьмы забвения всех своих достойных и недостойных этого приятелей. Как это случилось с Пушкиным.
Из письма Ирины Грэм Михаилу Кралину, 14.XI.1973 г.
Конечно, А.С. был замечательным артистом, он писал дивную музыку, был блестящ, умён, остроумен, полон шарма… но в какие бы ангельские ризы я его ни наряжала, человек он был… странный. В нём, так много говорившем о человечности, о добре, о страдании и т.д. отсутствовало, по-моему, понятие об элементарной морали. Может быть, в каком-то смысле А.С. был… аморален. Как можно пользоваться чувством женщины – такой, как я, – в личных интересах, как можно извлекать из него пользу? Как можно не думать о том, что эта женщина одинока, беспомощна, беззащитна, что она никогда не работала, что она будет жестоко страдать? Знаете, детуся мой, когда я была у А.С. в госпитале, где он находился после сердечного припадка, (что не мешало ему петь возле меня соловьём), я как-то сказала ему вдруг по наитию: “Я знаю, что Вы меня заставите ужасно страдать, ужасно, так, как никто”. Я выпалила эту фразу внезапно, ничто ей не предшествовало. А.С. был очень удивлён и огорчён. Ведь по свойственному мне второму зрению я всё видела, но какая-то сила толкала меня свалиться в пропасть и “свершить свою судьбу”, как говорят англичане.
Из письма Ирины Грэм Нине Конге, 25.VI.1973 г.
В 1960 году А.С. вдруг получил материальную свободу: в Париже умерла некая Раиса Маритэн, русская еврейка, жена знаменитого философа (и мракобеса) Жака Маритэна. Раиса была всю жизнь влюблена в Пусиката – без всякой взаимности. Она на смертном одре сказала мужу, что её воля состоит в том, чтобы А.С. с женой переехали в её дом в Принстоне (в 45 километрах от Нью-Йорка, университетский городок) и чтобы А.С. получал ежемесячную стипендию на жизнь. Всё это было замечательно, но супруги Маритэн ненавидели Вашу бедную Иринку, как “разрушительницу” семейных устоев и т.д. Не забудьте, что мы все – католики? я-то давно уже “отбойная” католичка, но А.С. был очень ревностным христианином (хотя и нарушал две заповеди – седьмую и десятую, соблазняясь “блудом”…). Против меня повелась целая компания? А.С. находился как бы “под наблюдением” адвоката Маритена… они блюли его нравственность! Каково? Тем временем Русалка, переехав в барский дом из трущобы, сошла с ума (от
безделья) и стала “ударять по бутылке”, как здесь говорят. Чем дальше, тем хуже? в
1964 году А.С. свалился, на моих глазах? у него был приступ уремии, но врач поставил неверный диагноз. В доме творился ад? видя, что А.С. беспомощен, Русалка стала меня терроризировать. Не стану описывать Вам всех оскорблений, которые я вынесла от вздорной, пьяной и бешеной ведьмы? я всё же ездила в Принстон каждый день, чтобы не покидать бедного Пусиката. Когда он умирал в 1966 году, то прозрел и понял, что она из себя представляет. Но всё было уже безвозвратно потеряно…
Мой маленький друг, Миша Кралин, кому мы обязаны нашей встречей, побывает у Вас летом и расскажет Вам о моей драме? я ему переслала много материалов, касающихся А.С. Этот Миша – чудный мальчик, и я его нежно люблю.
Автор – читателям, 7.XI.1982 г.
Письма этого “чудного мальчика”, конечно, во многом наивны. Но мне не хочется ничего в них менять. Полемизировать на равных с таким европейски образованным человеком, как Ирина Грэм, Мише было трудновато. Но сейчас я думаю, что эта переписка была для него благом: во-первых, подарила радость общения с блестящей женщиной, а во-вторых, нисколько не заставила разувериться в своей привязанности к любимому поэту. Во всяком случае, Миша научился понимать, что каждый человек имеет право на своё мнение, и чужое мнение следует уважать, даже если имеешь собственное.
Летом 1974 года Миша покинул архангельские края и перебрался с Севера в Новгород, где жили его родители. Там он работал старшим пионервожатым в школе-восьмилетке и, одновременно, дописывал свой не защищённый вовремя диплом. Миша часто ездил в Ленинград, где возобновились его встречи с Ниной Михайловной Конге.
Участилась и их переписка…
Нина Конге – Михаилу Кралину, 18.XI.1973 г.
Что мог особенного поведать Артур Сергеевич Ирине об Анне Андреевне? Ведь он уехал в 1922 году, когда Анне Ахматовой не было ещё 33 лет (она родилась ведь летом, а Артур уехал ранней весной). Вся жизнь – до 77 лет – прошла у Анны Андреевны в России… Ирине неизвестно, что Анна Андреевна не только прекрасный поэт, но и изумительный переводчик, талантливый историк и пушкинист. Ирина писала мне, что ненавидит её поэзию с детства, терпеть не может вообще Ахматову, что она – ведьма. Я так обиделась за Анну Андреевну, что перестала Ирине писать…
Самым зрелым талант Ахматовой стал в последние десятилетия жизни, но ведь
эмигранты русские не знали её поэзии позднейшего времени. Грэм с детства слышала всё самое пошлое об Ахматовой, ибо белоэмигранты злились на неё за то, что она не уехала с ними, не покинула Родину. Артур же мог рассказать только об интимной стороне жизни А.А., чего не имел права делать. Неэтично болтать о тайных, интимных сторонах жизни такого поэта и чудесного человека, как Анна Ахматова… Таким болтунам не дорога ни Родина, ни её подлинные поэты. Ведь, несмотря на все злоключения свои, Анна Андреевна осталась верна России…
Если Вам не удастся приехать в Ленинград в ближайшее время, то на всякий случай, разрешите высказать своё мнение о брате моего друга Якова Сергеевича Лурье – Артуре Сергеевиче. Яша много рассказывал мне о старшем брате и… стыдился его поступков. И родители были угнетены из-за его бегства в 1922 г. за границу. Пренебречь связями с Родиной, бросить первую жену с ребёнком, сестёр, родителей и брата и за всю жизнь не попытаться вернуться в СССР. В 60-е годы многие возвращались. Но для Артура чужбина оказалась дороже. Что он сделал для Родины? Ведь уехал из России он уже тридцатилетним. Вторую половину своей жизни он творил для Франции и США. Ни одного его сверстника-старика, знавшего Артура в молодости, Вы уже не встретите, а если кто-либо и уцелел, то относится к Артуру Сергеевичу с осуждением.
В Париже Артур Сергеевич вторично женился на… родственнице предпоследнего Романова – Александра III и очень гордился тем, что породнился с этой династией. Не копайте себе яму, милый Мих.Мих., не пытайтесь реабилитировать имя А.С. – не пробьёте Вы стену, воздвигнутую полвека назад между ним и Россией…
Русским людям он и его музыка чужды, евреи не простят ему принятия христианства. А.С. дорог безмерно только для Ирины Алекс. В США она может пропагандировать его музыку – там иные порядки. Но у нас её не примут, так как считают А.С. перебежчиком, забывшим о Родине. При этом А.С. мог остаться прекрасным человеком и музыкантом и влюблять в себя женщин и во Франции, и в США.
Очень боюсь: Вы можете попасть в беду, захваченный Ирининым “энтузиазмом”. Не будьте легкомысленным, вернее, слишком доверчивым – предостерегаю Вас.
Из письма Ирины Грэм Михаилу Кралину, 14.XI1973 г.
…Купила я, детуся мой, Блоковский сборник второй, изданный в 1972 году Тартуским университетом. Есть в сборнике очень замечательная публикация “Блок и Кузмин”. По этому случаю объявляю, что Ваша Кара – гений! И вот почему: Ахматова возненавидела Кузмина и решила с ним расправиться, увидев в нём… идеологического врага! Судя по статье о Кузмине и по новым материалам, Кузмин, несмотря на эстетизм и “мальчиков”, ПРИНЯЛ РЕВОЛЮЦИЮ! И высоко оценил “Двенадцать” Блока, великую поэму, которую Ахматова ненавидела . Прошу Вас, дитя моё, прочтите этот сборник. Я сейчас очень разозлилась на Ахматову и готова сказать, что она скорбела о жизни, сметённой революцией, о ливрейных лакеях (которых она не имела), о дворянском собрании (куда она не ходила), о царскосельских гусарах в ментиках… и т.д. И зачем только Вы с ней связались? Но надеюсь, что теперь Вы скоро развяжетесь с этой Панночкой Гоголя, которая поехала на Вас, как на Хоме Бруте (“Что ты, что ты, бабуся”, – помните?).
Из письма Михаила Кралина Ирине Грэм, 2.XII.1973 г.
Прошу Вас, Фея, не ругайте больше Ахматову. Мне тяжело это читать. Мне кажется, Вы совершенно не поняли её характера, влекущегося сызмальства к толпам
нищих, бредущим по русским дорогая в начале века.
“Так много нищих. Будь же нищей, открой бесслёзные глаза”, “Думали: нищие мы, нету у нас ничего”, “Много нас, таких бездомных, сила наша в том, что для нас, слепых и тёмных светел Божий дом”, “Мир не ведал такой нищеты, существа он не знает бесправней. Даже ветер со мною на ты, там, за той оборвавшейся ставней”…
А Вы пишете, что она сожалела об отнятой у неё революцией роскоши. Да ведь она эту роскошь ещё задолго до революции от себя отринула, зарабатывая на хлеб литературной работой. Да и в советское время она жила скромнее многих. Потому что умела отдавать. Почитали бы Вы письма её корреспондентов! Это заключённые, больные, старые, просто несчастные люди. Они просили у неё не стихов –– денег – и почти всегда получали, потому что знали, у кого просить. Да и вообще мне кажется, что до конца понять Ахматову могут только её современники, жившие рядом с ней в Ленинграде, на себе испытавшие то, что испытала она –– и не ожесточившиеся, скромные, безгранично верящие в свой народ и его поэтов. А эмигрантов, кроме мелких сплетен, никогда ничего не интересовало. Никогда не могли они из своего “прекрасного далека” почувствовать грандиозности духа нашей эпохи, перед которой всё личное отходит на второй план.
Из письма Ирины Грэм Михаилу Кралину , 13.XII.1973 г.
…опять письмо об Ахматовой, да ещё с кучей выдержек из её стихов… Доколе, о боже?! До каких пор меня будут пичкать кушаньем, которое я не хочу есть или поить меня микстурой “гадского короля” – так я в детстве называла Капли датского короля, которые мне давали от кашля. Сначала Артур Сергеевич, шестнадцать лет терзавший меня Ахматовой, теперь Вы… Вижу, что вы всё же не принимаете моих доводов об её подлинном – и тайном – отношении к революции. Вы даже уверили себя в том, что я “ненавижу” Ахматову, тогда как я просто НИКОГДА не любила её стихов, с юных лет. Дамские страсти мне были чужды и… смешны! Что касается второй половины её литературной деятельности – я к ней тоже равнодушна, представьте. Она мне кажется не выше поэзии Цветаевой (которая, кстати, под конец жизни тоже пересмотрела своё сверхвосторженное поклонение Ахматовой)? и, если откинуть истерику и экзальтированную преувеличенность Марины Ивановны, то окажется, что и как поэт, и как прозаик она значительнее Ахматовой и, конечно, дерзновенней. Я не прощу Ахматовой то змеиное вероломство, с каким она свела свои личные, идеологические и литературные счёты с Блоком и тем оказала большую услугу врагам своей родины, Блока ненавидящим именно за его принятие революции, опершись на авторитет “страдалицы” (она ведь здесь наряжена в ризы мученицы, вроде св. Екатерины, которую иконописцы изображают с колесом, орудием её казни, – в данном случае, колесо – это революция).
Хочу Вам повторить, что в русской литературе имеются темы, более значительные и важные, чем жизнь и творчество Ахматовой. Как замечательно было бы написать работу о П.И Бартеневе, одном из первых русских литературоведов! И вообще – я хотела сделать Вас своим преемником и открыть для Вас целые миры искусства, а Вы продолжаете топтаться возле Ахматовой… Вы пишете, что эмиграция ничем, кроме мелких сплетен, не интересовалась, согласна! Но какое это ко мне имеет отношение?
Из письма Михаила Кралина Ирине Грэм, 26.XII.1973 г.
…Вы опять повторяете то, что я с таким упорством отвергаю. Для меня Ахматова и то доброе, что она дала миру, решительно перевешивает все её человеческие и женские слабости. Уж не хотите ли Вы сказать, что я увлёкся женским в её поэзии? О нет, для меня она – амазонка, а М.И. Цветаева, например, отталкивает тем, что женское в её стихах так и прёт. Для меня Ахматова – духовная мать, и как же мне оторвать её от сердца? Это было бы равносильно предательству. Я должен написать книгу о её жизни. Не о поэзии, но именно о судьбе. Чем больше я изучаю её жизнь, тем больше склоняюсь перед её железным характером, который являет пример совсем не для дам, а для многих мужчин типа Артура Сергеевича.
Саломея Николаевна прислала свою фотографию. Лицо в туманце, но ноги в полной ясности и лет на пятьдесят моложе всего остального. Она, между прочим, собирается в следующем письме особо рассказать о Вас, так как хочет ближе познакомить меня с личностью А.С., которая для неё так и осталась загадочной, несмотря на их эпистолярный роман. Я молчу, но чувствую себя не совсем ловко. Но Вы сами запретили о Вас упоминать. А теперь и вправду она может взбеситься, если узнает о наших отношениях. Пусть уж лучше пребывает в неведении.
Ирина Грэм – Михаилу Кралину, 11–15.I.1974 г.
Дитя: Вы по-прежнему отказываетесь слушать мои доводы и спорите со мной, как оголтелый, не признавая моего авторитета и не считаясь ни с моими знаниями, ни с моей, довольно всё же обширной, культурой. Я понимаю, что Вы любите свою тему, иначе – зачем же за неё браться? “Ахматова дала миру”, – пишете Вы. Поверьте, что даже Пушкин дал не “миру”, а только России, так как мир, находящийся за пределами его родины, должен принимать пушкинский гений на веру, ибо поэзия его не поддаётся переводу ни на один язык! Миру дали титаны – Микеланджело, Бах, Моцарт, Шекспир, Данте, Гёте, Бальзак, Диккенс… Ваше увлечение Ахматовой не знает границ, и Вы преувеличиваете и её личность, и её творчество до невероятных размеров. Хочу Вам сказать, что всякая литературная работа должна быть совершенно объективной? личное, авторское пристрастие к герою должно быть отброшено ради истины. Ведь Вы пишете диплом, а не акафист святому (в данном случае, святой)! Вы, между прочим, никогда не говорили мне о своём отношении к Чехову. Хорошо ли Вы с ним знакомы? Несмотря на разделяющее нас столетие, мы должны учиться у Чехова объективности и анализу. Я повторяю Вам в сотый раз, что творчество Ахматовой никогда не было революционным, напротив, оно было строго консервативным.
Она никогда, до самых своих последних дней, не отказалась от акмеизма, бывшего контрреволюционным. А я не выношу ни поэзии Гумилёва, ни его деятельности? он был провинциален до убожества, обо всём судил с кондачка, самонадеян, ничего как следует не знал и сам себя провозгласил “мэтром”. К тому же он придерживался формулы, о которой Вы, возможно, и не слышали: “православие, самодержавие и народность”. Это была ЧУДОВИЩНАЯ ФОРМУЛА РУССКИХ ФАШИСТОВ 19-го века, опередивших врага человечества – Гитлера. Беседовали ли Вы об Ахматовой со Львом Николаевичем? Вот Вам мой сказ об акмеизме? но ведь – я известная большевичка, с меня и взятки гладки…
Детуся мой: от поэзии Ахматовой “прёт”, как Вы говорите, женским началом ничуть не меньше, чем от стихов Цветаевой. Обе были стопроцентными женщинами, но обладали РАЗНЫМ ТЕМПЕРАМЕНТОМ. А Вы, Вы-то, что в женщинах понимаете? И что Вам о них известно? Вы, по-моему, ещё даже и Керубино не были, который, как известно, был Жуаном в его отроческом возрасте (так пишет один из самых глубоких исследователей Моцарта, Киркегард).
Что касается сравнений “силы” Ахматовой с “бессилием” А.С., я скажу Вам, что он был слабохарактерным только в своих сердечных делах. В вопросах искусства он был кремень и не шёл ни на один компромисс. Ставить же А.С. на один уровень с Ахматовой – полный абсурд. И ещё: у А.С. бы какой-то разговор со Слонимом о том, как бытие определяло сознание в условиях гитлеровских лагерей смерти, где люди были доведены до такого состояния, что могли стать… каннибалами. Слоним стоял на каннибальской точке зрения и говорил, что инстинкт самосохранения –заставил бы его “пойти на крайность”. На это А.С. сказал ему: “А я вот уверен, что не мог бы Вас съесть”. Я тоже в этом уверена? и Вы тоже не могли бы никого съесть, даже если бы умирали от голода, и я бы не могла, и Ахматова, и Моцарт и т.д.
Ещё одно замечание об Ахматовой: она во многом кривила душой: она, конечно, не могла забыть того, как “кидалась в ноги палачу” или как “уводили тебя на рассвете” и пр. Не увлекайтесь и не будьте так доверчивы? я всё время боюсь, что Вы вляпаетесь, по своей детской доверчивости, в какую-нибудь мрачную историю. Довольно об Ахматовой, молю Вас, а то ведь получается вроде провербиального “стриженый-бритый”!
О Саломее: от скуки и одиночества А.С. что-то “накрутил” Саломее… (он не мог приезжать ко мне из Принстона чаще, чем два раза в месяц). А.С. признавался мне, что получает от Саломеи сумасшедшие письма с такими, например, фразами: “Мой милый лежит у моих ног… он играет мне на лютне”… А.С. был в ужасе от своего легкомыслия, раздувшего в душе 75-летней Саломеи романтический пожар. О моём существовании А.С., конечно, Саломее не упоминал, но просил меня написать ей после того, как свалился осенью 1964 года. Подозреваю, что мой “скелет на чердаке” (так англичане называют тщательно скрываемые семейные тайны компрометирующего характера) произвёл на бедную Саломею оглушительное впечатление. За всё время болезни А.С. и после его кончины я переписывалась с Саломеей. Она была мила, но я всё же чувствовала на ней затаённую обиду за “обман”. “Загадка” А.С. заключалась в том, что он, подобно многим артистам (Гюго, Бальзак, Мопассан, Байрон, Вагнер), мог вести интригу по многим направлениям и… “врать”, как говорил Пушкин, не одной, а многим женщинам и в одно и то же время. А.С., будучи по природе “бабьим пророком” (как его любимый герой Версилов, с которым он находил у себя много общего), разводил лирические узоры, а Саломея в упоении хлопала ушами.
Всё забываю сказать Вам две вещи: во-первых, А.С. говорил мне, что Ахматова любила называть себя “Акакием Акакиевичем” и находила в себе очень много с ним общего. Во-вторых, вот что она сказала обо мне Володе Сосинскому, судя по его письму (написанному из Москвы Артуру Сергеевичу): “Передайте Ирине Грэм, что она умница и что всё так и есть, как она решила”. Речь шла о моём ключе к “Поэме без героя”; я сообщила “ключ” Володе, а тот разболтал Ахматовой.
Ну вот, детуся мой, в четыре приёма написала Вам это послание. За окном мракобесие: снег превратился в халву, идёт ледяной дождь, жара в квартире окаянная. С горя буду сейчас слушать “Турандот” с Корелли в роли Калафа. Целую моего бедного обалдушу, всем привет. Да: вот для Вас триолет Сологуба:
По неизведанным путям
Ходить не ты ль меня учила?
Не ты ль мечты мои стремила
К ещё не пройденным путям?
Ты чародейный фимиам
Богам таящимся курила.
По неизведанным путям
Ходить меня ты научила.
Вы будете вспоминать эти строчки, когда меня с Вами не будет. Вот Вам пророчество Кары!
Комментариев нет:
Отправить комментарий