Роман без героя, но всё-таки о любви
Артур Лурье – Анне Ахматовой 25.III. 63.
Моя дорогая Аннушка, недавно я где-то прочёл о том, что когда д’Аннунцио и Дузэ встретились после 20 лет разлуки, то оба они встали друг перед другом на колени и заплакали. А что я могу тебе сказать? Моя “слава” тоже 20 лет лежит в канаве, т.е. с тех пор как я приехал в эту страну. Вначале были моменты блестящего‚ большого успеха‚ но здешние музыканты приняли все меры‚ чтобы я не мог утвердиться. Написал я громадную оперу “Арап Петра Великого” и посвятил её памяти алтарей и очагов. Это – памятник русской культуре‚ русскому народу и русской истории. Вот уже 2 года как я безуспешно стараюсь провести её на сцену. Здесь никому ничего не нужно‚ и путь для иностранцев закрыт. Всё это ты предвидела уже 40 лет назад: “Полынью пахнет хлеб чужой”. “Арап” – моё второе большое сочинение на пушкинский сюжет; в Париже я написал “Пир во время чумы”‚ оперу-балет‚ который был принят OPERA перед самой войной‚ но не был никогда исполнен на сцене полностью‚ а только в отрывках. А вообще – живу в полной пустоте‚ как тень. Все твои фотографии глядят на меня весь день. Обнимаю и целую тебя нежно. Береги себя. Жду от тебя вестей. А.
Автор – читателям‚ 13.X.1982г.
Ровно тринадцать лет тому назад, осенью 1969 года, Миша впервые переступил порог рукописного отдела Государственной Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина. Тогда он учился на IV курсе филфака университета, несмываемо, казалось, носящего имя А.А. Жданова, известного гонителя Анны Ахматовой, и, занимаясь в Блоковском семинаре у профессора Дмитрия Евгеньевича Максимова, готовил диплом на тему: “Эволюция образа лирической героини в ранней лирике Анны Ахматовой”. Всё это было очень странно, но Мише, можно сказать, повезло. Руководитель семинара слыл профессором либеральным, сам в своё время пользовался дружеским расположением Ахматовой и нет ничего удивительного в том, что он посоветовал своему семинаристу поработать в ахматовском архиве, незадолго до того поступившем в отдел рукописей Публичной библиотеки. Университет дал направление, и, вооружённый этой официальной бумагой, Миша, не без робости и трепета душевного, приближался к архиву.
Работу над упорядочением и научным описанием архива вела старший библиограф отдела Людмила Алексеевна Мандрыкина. Максимов был для неё просто “Митей”, сто лет знакомым, и мальчики, присланные от него, встречались ею вполне благожелательно. Людмила Алексеевна была женщиной знающей, почём фунт лиха. Её муж, ленинградский прозаик Георгий Куклин, был репрессирован ещё в тридцатых. Будучи проваренной во многих чистках, она научилась соблюдать осторожность, но всё равно время от времени привлекала пристальное внимание соответствующих органов. К Мише она отнеслась почти что по-матерински, и скоро он сделался постоянным посетителем служебного зала, куда допускались весьма немногие.
Каждый вечер Миша заново испытывал волнение, идя на свидание с рукописями, как будто это было свидание с живым Поэтом.
Шесть часов на Думских бьёт.
Это значит – твой приход.
Длинноглазой, молодой,
Невесёлой и седой,
Со всем миром распростясь,
Лишь со мной ты держишь связь.
А пути к тебе всего –
До архива твоего.
Это стихотворение Миша услышал в себе, возвращаясь как-то вечером из Публички, проходя вдоль решётки Екатерининского сада. Пьяному от счастья, Мише казалось, что жизнь его тесно переплелась с архивом, а судьба его каким-то таинственным образом связана со многими судьбами, встающими с пожелтевших страниц.
Свидетельства жизни поэта, завершившего бег времени, были разложены по отдельным картонным коробкам, проштампованы и заприходованы. В этой – стихи, в этой – редакции “Поэмы без героя”, в той – проза, а в той – письма друзей и знакомых. Фотографии заветных друзей – в японской шкатулке, подаренной в конце двадцатых Николаем Николаевичем Пуниным. Многие из них без подписей, а труд исследователей по опознанию “кто есть кто”, ещё впереди. Вот совсем ещё юный Осип Мандельштам, так похожий на молодого Кафку и совсем не похожий на того старика, которого знают читатели по фотографиям иной поры. Вот Лозинский, Н.В. Недоброво, вот... не знаю кто. А вот небольшая фотокарточка пожилого человека с усталыми глазами на фоне высотных домов явно заокеанского пошиба. Так и есть – на обороте надпись – “Сан-Франциско”. И всё. Ни фамилии, ни имени на фотографии не было. Тогда Миша ещё точно не знал, а только лишь догадывался о том, кто это. Имя Артура Лурье уже было знакомо Мише – в ряду других имён современников Ахматовой. Но перед тем, как взглянуть на фотографию в шкатулке, Миша уже успел прочитать письмо Артура Сергеевича к Ахматовой. Глубоко взволнованный, Миша “заболел” этим человеком всерьёз и стал отыскивать его малейшие следы в обширном ахматовском архиве. И вот, разбирая многие сотни писем читателей, Миша наткнулся на имя Артура в одном письме.
Нина Конге – Анне Ахматовой‚ 17.II.1966 г.
Дорогая Анна Андреевна!
Это не обычное шаблонное обращение… Вы мне действительно несказанно дороги. Передать чувства по почте трудно‚ хотела давно – годы прошли‚ всё стеснялась‚ наконец вот решилась. Пусть Вы знаете‚ что среди множества почитателей и ценителей Ваших стихов есть и одна шестидесятилетняя женщина‚ душе которой Вы близки бесконечно.
В 1919 году‚ двенадцатилетней девчонкой‚ я прочитала Вашу “Белую стаю” (изд. “Гиперборей”‚ Петроград‚ 1917). До сих пор бережно храню эту книжку с пожелтевшими страницами‚ набранными елизаветинским шрифтом‚ с высокой‚ как крест‚ буквой y.
Как драгоценную реликвию‚ берегу и другие две книжки Ваших стихов, изданные “Алконостом” в Петербурге в 1922 году: третье издание “Белой стаи” и восьмое – “Чёток”. Они надписаны Вашей рукой: на шмуцтитуле “Белой стаи” – “Милой Кларе Сергеевне Лурье на память от А. Ахматовой, 1922” и на “Чётках” – “Милой Кларочке Лурье с любовью А. Ахматова, 1922”.
Эти книжечки принёс мне на сохранение вместе с клавирами Артура Сергеевича Лурье (он посылал их родным из Парижа) его брат Яша. Принёс перед уходом ополченцем на фронт в июле 1941 г. Дружила я с Яшей со студенческих лет (он в 1930 г. окончил институт истории искусств, я – филфак Лен. университета). Часто бывала я у него дома на Владимирском. Ваше имя произносилось там с благоговением. (Яша рассказывал, что Вы изредка навещали стариков-родителей его и Артура.) Вероятно, нет в живых и сестёр Яши, живших до войны в Москве?
Яша погиб в первые месяцы войны под Ленинградом, родители умерли в блокаду…
Всё время блокады и войны я прожила и работала в Ленинграде. И все 29-30 месяцев блокады носила в сумке от противогаза книжечки Ваших стихов вместе с последними письмами и фотографиями Яши…
А клавиры Артура сгорели 24 апреля 1942 г. – в яркий, солнечный – “лётный” – день штурма фашистами Ленинграда, когда город нещадно бомбили и обстреливали. Тогда и в дом, где я жила с матерью, попал снаряд, и мы с работы пришли в разрушенную квартиру…
Дежурила ли я у ворот или на крыше издательства, отсиживалась ли где-нибудь во время бомбёжек и обстрелов, мёрзла ли в тёмной своей комнате – всегда мысленно перебирала Ваши “Чётки”. И красота Ваших стихов, воплощённая в музыку слов, помогала мне среди всяких ужасов переносить беды и горести. Спасибо Вам, дорогая.
Всё, что касается Вашего творчества, что печатается в газетах и журналах, мелькает в отдельных статьях, заметках, я жадно читаю, вырезаю и бережно храню.
Самым дорогим подарком от друзей в декабре прошедшего года для меня в день рождения был “Бег времени”.
За 35 лет работы в редакциях и издательстве, да и вообще за всю жизнь, так много прочитано книг… И среди множества стихов всяких поэтов сердце отобрало “элиту”: пушкинские, блоковские и Ваши стихи. Ибо так верно и хорошо сказала мать А. Блока о “Чётках”, что это не только хорошие стихи, а – по-человечески, по-женски – подлинно. Близки мне и выстраданные Ольгой Берггольц стихи. Её “Ленинградский дневник”, изданный у нас в 1944 году, особенно близок…
Но в сердце в течение всей моей нерадостной жизни выношено убеждение, что именно без Ваших стихов жилось бы (и не только мне!) труднее и грустнее. Просто жизнь и вовсе стала бы “недотыкомкой серою”. Не солгу, если скажу, что дня не проходит, чтобы я не вспомнила Вас, – ведь Ваши стихи – это частица Вашей чудесной души. По неведомым тропинкам ассоциаций, совсем без спросу, часто-часто, особенно вечерами, возникают в памяти отдельные строки, строфы Ваших стихов… И каждый раз, настороженно прислушиваясь к ним, нахожу новые звуки, новую краску в них. И так ценно это особенно теперь, когда так мало осталось близких по духу людей…
Я бессовестно много написала от полноты чувств, а ведь Вы не любите многословия. Простите, может быть, меня “оправдают” Ваши строки: “Там те незнакомые очи до света со мной говорят”.
Но память ехидно подсовывает и строчки из Вашей эпиграммы:
…Я научила женщин говорить,
Но, Боже, как их замолчать заставить?
Желаю Вам крепкого здоровья на долгие-долгие годы жизни, на радость всем любящим Вас. Н. Конге
…Помните ли Вы поэта Александра Конге из “Бродячей собаки”?
Автор – читателям, 21.X.1982 г.
Когда Миша потом расспрашивал Нину Михайловну об этом письме, она отвечала, что многократно порывалась написать Анне Андреевне, а когда собралась, было уже поздно. Ахматова в то время была в Москве (а письмо отправлено по её ленинградскому адресу), жить ей оставалось меньше месяца. Вероятно, она не успела прочитать это письмо. Но оно сохранилось в её архиве, как и письма других читателей, обращавшихся к любимому поэту ещё много дней спустя того рокового дня 5 марта 1966 года.
Мысль о том, что женщина, обладающая такими интригующими сведениями об Артуре Лурье, живёт в одном с ним городе, не давала покоя Мише. Зимой 1970 года он разыскал, наконец, телефон Нины Михайловны Конге и условился с ней о встрече.
...Двенадцатиметровая комнатушка в малонаселённой квартире на Старом Невском, 146. Хозяйка этой конурки, где каждая вещь знала раз и навсегда отведённое ей место, встретила Мишу не без удивления (“надо же, такой молодой человек, а интересуется такой стариной”). Впрочем, в ту первую встречу Нина Михайловна мало о чём могла поведать Мише – мысли её были заняты совсем другим. Недавняя утрата – смерть единственного сына Игоря, талантливого музыканта, погрузила её в омут материнского горя.
И откуда же было тогда знать Мише, что стены этой уютной комнатки-клетки станут для него родными, а её хозяйка – близким другом и действующим лицом этого повествования?
Между тем время не стояло на месте. Летом 1971 года Миша закончил университет, но без “корочек” – ахматовский диплом так и остался недописанным. Архивные радения не пошли на пользу работе – дипломант зарылся в архивной пыли и не успел защитить диплом в положенный срок.
После университета положено было два года отработать в школе. Многие старались увернуться от этого под разными благовидными и не очень предлогами. А Миша для работы сам выбрал Архангельскую область, Каргополье, куда он давно мечтал попасть, потому что это была родина его горячо любимой бабушки с материнской стороны. Несмотря на отсутствие диплома, Мишу назначили директором Ошевенской восьмилетней школы, и теперь все в деревне, от мала до велика, величали его Михаилом Михайловичем, что приводило его в некоторое смущение.
Он поселился в избе на самом краю деревни, на берегу обмелевшей, но ещё шустрой речки Чурьеги. Вера Ивановна Осинина, Мишина квартирная хозяйка, поначалу не могла заусыпать из-за дробного стука пишущей машинки “Москва”, доносящегося к ней через стену, ворчала на неуёмного постояльца, но в конце концов свыклась со стуком и спала под него ещё слаще. А Миша выстукивал письма... в Нью-Йорк. Читателю, разумеется, трудно это представить. Это всё равно что представить Иосифа Бродского, пишущего в Америку из своей Норинской, которая находилась, кстати сказать, в той же Архангельской области. Но Миша, если и был в ссылке, то добровольной. Хотя эпистолярный роман с американской гражданкой и для него не прошёл безнаказанно. Но для порядка надо сначала рассказать, откуда взялась эта самая американская гражданка.
Дело в том, что в своём стремлении узнать как можно больше о судьбе Артура Лурье, Миша шёл по следам людей, знавших этого человека. Ещё в архиве он взял на заметку адрес писателя Владимира Брониславовича Сосинского и написал ему уже из Ошевенска. В.Б. Сосинский и его жена Ариадна Викторовна, урожденная Чернова хорошо знали Лурье, когда жили в США (с 1947 года Сосинский работал в ООН) и переписывались с ним, когда вернулись на ПМЖ в СССР. Возможно, во время встречи с Ахматовой в 1957 году они говорили с ней об Артуре Сергеевиче и, может быть, именно они привезли ему привет от Анны Андреевны и её фотографию, о которой он упоминает в письме к Саломее Андрониковой... (см. далее по тексту).
В ответном письме В.Б. Сосинский, поделившись с Мишей некоторыми материалами и воспоминаниями, сообщил ему адрес женщины, которая была самым близким другом Артура Лурье в последние годы его жизни, и посоветовал написать ей, что Миша сделать не замедлил. Вот откуда взялась американка... и этот роман.
Ирина Грэм – Михаилу Кралину, 17.X.1972г.
Дорогой Михаил Михайлович. Ваше письмо пришло в шестую годовщину кончины Артура Сергеевича (12 октября 1972 г.). Вы скажете, что это “совпадение”, но я думаю, что это один из знаков, подаваемых нам из-за воздушного занавеса, который отделяет нас от тех, кого мы любим и помним.
Вл.Б. Сосинский прав: я могу сообщить Вам об отношениях Анны Андреевны и Артура Сергеевича то, что никому не известно. Связь их началась в 1913 году; затем был перерыв до 1919г., когда Анна Андреевна покинула Шилейко и поселилась вместе с А.С и О.А. Глебовой-Судейкиной. Эта совместная жизнь продолжалась до отъезда А.С. в Европу (в 1922 году). Связь внутренняя – Вы верно угадали и почувствовали – не прекращалась между ними никогда. А.С. был всю жизнь духовно верен Ахматовой, как ему была верна и Анна Андреевна. А.С. искал её образ в других женщинах; искал даже внешнее с нею сходство. Анной Андреевной посвящено А.С. не “два-три стихотворения”, а целые циклы их. Например: третье (и последнее) посвящение ПОЭМЫ БЕЗ ГЕРОЯ: “чакону Баха” (вернее, “шакону”) А.С. часто играл Анне Андреевне, когда бывал у неё в Царском Селе. К А.С. обращён ПРОЛОГ; ПОЛНОЧНЫЕ СТИХИ (7 стихотворений); и СОН, датированный 14 августа 1956 года. Всё это – только часть стихов, обращённых А.А. к А.С. Мне нужно просмотреть её два сборника, вышедшие здесь, и сделать список для Вас. Напишу Вам также все подробности их встречи, их отношений и их совместной жизни, если буду уверена, что Вы хотите этим заниматься серьёзно.
Я составлю для Вас список сочинений А.С., как напечатанных, так и находящихся в рукописи. Прилагаю заметку об опере АРАП ПЕТРА ВЕЛИКОГО. Этот шедевр не уступает ни “Борису”, ни “Руслану”, и ждёт, чтобы оперу кто-нибудь открыл и поставил на сцене. Копия партитуры (780 страниц) отдана мной в один из американских фондов. Моя громадная переписка с А.С. (более тысячи писем), имеющая большую культурную и историческую ценность, пожертвована мной в одну из главных американских музыкальных библиотек.
А.С. пользовался большой известностью в Европе; его имя значится во всех музыкальных словарях (Оксфорд Юниверсити Пресс в Англии; Словарь Грова в Америке; Словарь Римана в Германии; энциклопедия Ларусса во Франции и т.д.). В Америке А.С. не повезло, т.к. он держался скромно и благородно, как и подобает подлинному артисту, никуда не выскакивал, нигде о себе не трубил, саморекламой не занимался и ни перед кем не заискивал. К тому же, его намеренно замолчали враги мелодии, т.е. влиятельные музыканты (и критики), не обладавшие мелодическим даром и приучённые, с лёгкой рукой Стравинского, писать набор какофонических, ничего не значащих нот. Но признание наступит, я в это верю и всё время ищу исполнителей для музыки А.С.
Я буду рада получить письмо от Вашего друга Танаева; и, конечно, помогу Вам обоим, чем могу, если Вы намерены восстановить имя такого великого артиста, каким был А.С.; только я, конечно, не усматриваю за ним никакой “вины”, как и не понимаю, о каком “оправдании” Ахматовой Вы говорите. Такой подход к искусству мне чужд и ничего не говорит. Признаны не были Шуман, Шуберт, Ван Гог, Жерар де Нерваль, Бодлэр и другие мученики искусства. Возможно, что мысль А.С. и философия его духа будут Вам чужды.
Музыку А.С., напечатанную до 1922 года, Вы можете добыть у себя. Между прочим, у И.Н. Пуниной хранятся какие-то пьесы А.С.; она ему писала об этом в том году, когда ездила с Ахматовой в Италию. Об А.С. может Вам рассказать Кручёных (если он жив) и Нина Константиновна Бруни. Её муж, Лев Бруни, писал портрет А.С. Второй его портрет написан Митуричем, третий Ю.П. Анненковым. Два портрета были написаны С.А. Сориным (один в юности, второй в 1944 году) и С.П. Ивановым (в пятидесятых годах).
Ну вот, пока всё на сегодня. Жду от Вас вестей, пишите на мой домашний адрес. Привет сердечный. Ваша Ирина Грэм.
ПРИЛОЖЕНИЕ: Ирина Грэм. Предварительная заметка
к опере Артура Лурье “Арап Петра Великого”.
Опера Артура Лурье “Арап Петра Великого”, помимо своего музыкального содержания, соединяет в себе ряд планов, тесно связанных между собой и составляющих одно целое.
Первый план – это драматическое действие. Театральность оперы выражена её насыщенностью сценическим движением, почти непрерывно меняющимся, и разнообразием зрительных впечатлений.
Второй план – это поющиеся слова, либретто. Во время работы над ним все тексты подвергались самой тщательной проверке. Когда текст мешал композитору, оказываясь не звучащим или мало убедительным либо в смысле фонетическом, либо в смысле своего соответствия данной музыкальной интонации, то поиски замены продолжались до тех пор, пока слова и музыка не приходили в полное согласие. Для текстов либретто были использованы не только стихи, проза и отрывки из поэм Пушкина, но и отдельные строчки его стихотворений, частично соответствующие подлиннику, частично изменённые. В последнем случае, изменения делались с большой осторожностью, чтобы не подвергнуть подлинник уродливому искажению.
Помимо наследия Пушкина были использованы стихи и строчки стихов Лермонтова, Тютчева, Боратынского, Грибоедова, Блока и Вячеслава Иванова, стихотворения Жерара де Нерваля и Бодлэра, переведённые на русский язык размером музыки, и песенка Шекспира из “Как вам будет угодно” в переводе Пастернака. Помимо стихов русских и иностранных поэтов, в либретто включены средневековые тексты, переведённые со старофранцузского языка, архаические стихи петровской и допетровской эпохи и подлинная речь Петра Первого, взятая из его указов и писем.
Приём пользования текстами различных авторов был применён сознательно. Причиной для этого послужила самоочевидная истина: рядом со стихами Пушкина тексты всех авторов либретто на пушкинский сюжет оказываются пресными и плоскими, звучат, как вирши, и вызывают или насмешливую или негодующую реакцию со стороны критиков и слушателей. Благодаря нелепой смехотворности многих оперных либретто и создалось впечатление того, что музыку можно петь на любые слова; ещё Вольтер писал, что если стихи очень глупы, то их поют. Новаторская техника либретто “Арапа Петра Великого” пробует разрешить эту проблему.
Третьим планом оперы является её историческое и идейное содержание. В “Арапе Петра Великого” на первое место выдвинут пафос русской государственности, выраженной образом Петра. Личность Петра, бывшего одним из любимых героев Пушкина, символизирует как утверждение русской государственной идеи, так и героическое начало, столь свойственное природе русского человека. Это основное качество русского народа, сочетающее в себе мужество и жертвенность, можно определить словом ПРАВДА, чей идейный и духовный смысл не переводим на иностранные языки.
Четвёртый план оперы – это её стиль; его можно охарактеризовать как раннее русское барокко и как предчувствие русского ампира, его рассвет.
Что касается музыки ”Арапа Петра Великого”, то рассуждение о ней не входит в задачу этой предварительной заметки.
Михаил Кралин – Ирине Грэм, 1.XI.1972 г.
Милая Ирина Александровна, сердечно благодарю Вас за ответ и присланные Вами материалы. Это какое-то слишком великое счастье для меня и далеко не только счастье филолога... То что Вы сообщили, необыкновенно важно и ценно, и этим непременно воспользуются – не я, так другие, те, кто продолжат наше с Вами дело. А в этом письме мне хочется ответить на возникшие у Вас сомнения, чтобы не “выяснять отношения” слишком долго. А Вы уж решите сами, стоит ли иметь со мной дело и дарить мне драгоценные минуты.
Я занимаюсь Ахматовой; насколько позволяет мой возраст (24 года) давно и “серьёзно”. А.С. Лурье года три назад привлёк моё внимание как человек ахматовского круга. Если бы не это, возможно, я до сих пор ничего бы о нём не знал. Заниматься специально творчеством Лурье никогда не приходило мне в голову, потому что я вполне трезво сознаю убогость своей культуры, в особенности музыкальной и языковой. Поэтому я и написал Вам о своём друге, на музыкальный вкус которого я могу рассчитывать. Между прочим, он, по моей просьбе, года три назад ходил по редакциям московских музыкальных журналов, зондируя почву для возможной публикации статьи “Ахматова и Лурье”, которую мы с ним собирались писать. Однако во всех редакциях отвечали неопределённо: надо-де сначала посмотреть что и как, а там видно будет... Способствовать восстановлению имени Артура Сергеевича я буду, насколько смогу, но до занятий его музыкальным творчеством мне надо ещё расти. А сейчас мне интереснее всего взаимосвязь этих двух судеб. Но если о судьбе Анны Андреевны я знаю много, то трагическая судьба Артура Сергеевича для меня всё ещё остаётся загадкой, поэтому я не могу с таким односторонним знанием судить о “вине”, а строить предположения в этой области слишком рискованно.
Мне очень жаль, что в нашу страну не попадут ни “Арап”, ни Ваши письма к А.С. и его письма Вам. Мне кажется, рукописный отдел Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина с удовольствием приобрёл бы всё что касается Артура Сергеевича. Можно было бы создать специальный фонд Лурье (и Ваш, если бы Вы этого захотели). Ведь там находится большая часть архива Анны Андреевны... Люди в этом отделе ценят истинное искусство, и, может быть, стоит к ним обратиться, конечно, если Вы ещё хотите что-нибудь передать в нашу страну.
Я с нетерпением буду ждать Ваш список “посвящений”, но уже сейчас хочу выразить некоторое удивление. Почему Вы решили, что перечисленные Вами позднейшие произведения Ахматовой посвящены Лурье? Или он сам тоже так думал? Он, конечно, мог так думать, но боюсь, что он ошибался. Конечно, Анна Ахматова, когда писала (особенно в поздние годы) думала не об одном – о многих. Они уже смешивались в её памяти в некий символ... Но всё-таки непосредственным поводом для создания цикла или отдельного стихотворения всегда был кто-то один (“И ты приснился мне один, / Всех бед моих виновник”). Так вот, виновником бед А.А. последних двадцати лет её жизни был, конечно, не А.С., а другой человек, которому и посвящены все перечисленные Вами произведения. Когда я писал о “двух-трёх стихотворениях”, то имел в виду ранний период.
А человек, которому посвящена почти вся лирика Ахматовой, начиная с 1945 года, – это сэр Исайя Берлин. Это он – Гость из Будущего в “Поэме без героя”, единственный живой, приглашённый волей Ахматовой на маскарад теней, и это ему посвящено “Полно мне леденеть от страха” и “Сон” 1956 года. (Это посвящение было поставлено в рукописи, правда, поверх крупно написано: “НИКОМУ”, но это говорит лишь о том, что к тому времени со дня первой встречи с Берлином прошло десять лет, а “невстреча” 1956 года окончательно превратила его, очень делового господина, в “милую тень”, которой, как маской, можно было закрывать всех и вся, в том числе, и Артура Сергеевича).
Простите, что письмо получилось таким длинным. Но писать коротенькие письма, а
потом опять выдерживать муку ожидания...
За окнами у меня снег – первый, безгрешный, какой-то лебединый. В деревне снова стало уютно и спокойно. Я работаю и пока вовсе не мечтаю о возвращении в города.
Желаю Вам родную – живую душу рядом.
Ирина Грэм – Михаилу Кралину, 19.XI.1972г.
Дружочек мой, Ваше письмо получила на прошлой неделе и была растрогана им до слёз. Не ответила Вам раньше, так как меня всю неделю трепала жестокая простуда с высокими скачками температуры; на службу я не ходила, а принимала анти-биотику и составляла черновик ответа Вам, который сейчас переписываю на этой архаичной машинке, чьё достоинство заключается в том, что на ней я написала либретто Арапа, а потом сто раз его переписывала, вырабатывая всё более и белее совершенный текст.
Конечно, Вы всё от меня получите, и Вы, и Ваш друг Танаев. Начнём по порядку: Артур Сергеевич познакомился с Ахматовой на каком-то литературном собрании. Они сидели рядом, за столом, покрытым зелёным сукном, – так в те времена полагалось. По словам А.С., Ахматова была “важная молодая дама”. Окинув своего соседа высокомерным взглядом, она спросила: “А сколько вам лет?” –“21”, – так же важно ответствовал Артур Сергеевич. После заседания все поехали в “Бродячую собаку”. А.С. снова очутился за одним столом с Ахматовой. Они начали разговаривать, и разговор продолжался всю ночь; несколько раз подходил Гумилёв и напоминал: “Анна, пора домой”, но Ахматова не обращала на это внимания и продолжала разговор. Гумилёв уехал один. (Кстати, А.С. не любил стихов Гумилёва, не любил акмеистов вообще, кроме Мандельштама, и то раннего; о позднем Мандельштаме А.С. говорил, что “это не по-русски написано”. О Гумилёве и его “Цехе” А.С. отзывался иронически и говорил: “Да, бедный Николай Степанович, у него был толстый язык”. И тут же изображал важную, но шепелявую речь Гумилёва. Пришепётывание, “толстый язык” в сочетании с важностью “мэтра” выходило у А.С. очень забавно. Выходило так: никто не должен изображать из себя “мэтра”, но уж если изображать, то не шепелявь.) Под утро А.А. и А.С. поехали из “Бродячей собаки” на острова. “Было так, как у Блока”, – говорил А.С., – “И хруст песка, и храп коня”. В сумочке у Ахматовой была корректура “Чёток”. После поездки на острова А.А. отправилась не домой, а к своему отцу пить утренний кофе. Отец, между прочим, говорил ей: “Аничка, брак есть Таинство повторяющееся”. (Христианская церковь считает брак Таинством.)
Эта ночь определила всю дальнейшую жизнь А.С. Он был женат на молоденькой пианистке, Ядвиге Цыбульской; по его словам, Анна Андреевна разорила его гнездо, как коршун, и всё разрушила в его молодой семейной жизни. Удивительнее всего было то, что жена А.С. не только не боролась с Ахматовой, но даже назвала свою дочку в её честь. (Где дочь Артура Сергеевича? Где Клара Сергеевна, его любимая сестра, которая “краснела и опускала длинные ресницы”, когда он повсюду таскал её за собой? Где Беата Сергеевна? Бедный Яков Сергеевич, мы почему-то думали, что Я.С. Лурье, пишущий какие-то учёные работы о Средних Веках, именно брат А.С. Он вспоминал о Я.С. за несколько дней до кончины и мечтал написать ему, через друзей. Умерли, убиты, пропали, всех, всех замучили и погубили проклятые немцы во время блокады.)
Я немного успокоилась и продолжаю дальше. Ахматова, рассказывал А.С., была кумиром своей свиты. Почитатели получали от неё “царские подарки” – перчатку, ленту, клочок корректуры, старую сумку, “старый сапог”, шутил А.С. Сам он получил тот самый “малиновый платок”, о котором говорится в стихотворении “Со дня Купальницы-Аграфены” и на которое А.С. написал музыку. А.А. принимала А.С. в своей маленькой гостиной, в Царском Селе; он играл для неё “Орфея” Монтеверди и чакону Баха, которую готовил для концертного выступления. Быть может, Исайя и есть “Гость из Будущего” с точки зрения литературоведов, которым Ахматова очень ловко “запудрила мозги” своей мистификацией; но ведь вся ПОЭМА БЕЗ ГЕРОЯ есть не что иное как ряд мистификаций; это – итальянская комедия дель'арте на русский лад, Исайя – напыщенный профессор и сноб (хоть ты и Исайя, а дурак). Чем он мог так пленить Ахматову? Она его выдумала, уверяю Вас, и заставила поверить в него окружающих. Ваша догадка абсолютно правильна: А.А. под маской Берлина (кстати, толстой и незначительной) прикрывала многих, в том числе А.С. Лурье.
Как я Вам уже писала, встреча с Ахматовой имела для А.С. фатальные последствия: он настойчиво искал её образ в других женщинах; только смертельно больной, угасающий, он понял, что “двух (и больше) Ахматовых” не бывает и что последняя “Ахматова” в его жизни была причиной и виновницей его смерти. Но об этом – в другой раз. Но несмотря на весь блеск, красоту, очарование Анны Андреевны (“глаза зелёные, голос гортанный, и руки Музы”: “Допишет Музы смуглая рука” – эта рука самой Ахматовой), несмотря на всю её славу и несмотря на сонм “мальчиков”, смотревших ей в рот и ловивших каждое её слово, А.С. сравнивал Ахматову Серебряного Века с… Хромоножкой Достоевского, воплощавшей в себе при всём своём юродстве и убожестве Вечную Женственность. Так он себе представлял Ахматову; Ахматова, чинившая суд и расправу в русской поэзии, была ему чужда и неприятна; когда друзья, повидавшие А.А., передавали А.С. о впечатлениях встречи с ней, он сердился и говорил: “Анна изображает из себя “Марфу-Посадницу. На каком основании она раздаёт патенты на гениальность?”
К А.С. обращены многие стихотворения из ANNO DOMINI: “В тот давний год”, “Неправда, у тебя соперниц нет”, “Что ты бродишь, неприкаянный”, “Ангел, три года хранивший меня”, “Из Книги Бытия”, “Путник милый, ты далече”, “Сослужу тебе верную службу”, “Пусть голоса органа снова грянут”, “Долгим взглядом твоим истомлённая”, “Тебе покорной”; также: “Да, я любила их, те сборища ночные”, “Я с тобой не стану пить вино”, “Лучше б мне частушки задорно выкликать”, “Пленник чужой”, “Когда о горькой гибели моей”, “Ты всегда таинственный и новый”, (в следующий раз вспомню ещё…). Приготовляя к изданию свой пятый сборник стихов, А.А. как-то сказала А.С. на прогулке, что не знает, как назвать книгу. “Очень просто”, – сказал А.С., указав на надпись, изваянную на фронтоне дома, мимо которого они шли, – “Anno Domini”.
Связь А.А. с А.С. оборвалась из-за войны 1914 года и связанных с ней эмоций Ахматовой. Вторая встреча произошла в то время, когда А.А. была с Шилейко . Она просто пришла сама к А.С., и всё возобновилось. Шилейко, “ассириолог с дремучей бородой” держал Ахматову взаперти; вход в дом , через подворотню был заперт на ключ, и ключ Шилейко уносил с собой. Анна Андреевна, будучи “самой худой женщиной в Петербурге”, ложилась на землю и “выползала из-под подворотни, как змея”, а на улице её ждали, смеясь, А.С. и Ольга Аф. Глебова-Судейкина. Наконец, поселились втроём, если не ошибаюсь, на Фонтанке . У А.А. ничего не было, ни одежды, ни пальто; она ходила в военной шинели А.С. Достали где-то материю и сшили А.А. синее, шёлковое платье; она в нём “жила”, т.е. никогда не снимала. Служила у них старуха, которая спала с топором под подушкой, а под матрас прятала своё единственное “сокровище”: юбилейную книгу “Трёхсотлетие дома Романовых”. Ольга Аф. вела хозяйство; А.А. ходила на службу в библиотеку ; А.С. – в свой Музыкальный Отдел при Наркомпросе . Это была эпоха “усмирения рабынь строптивых”: поклоняясь А.А. как поэту и как женщине, он никогда не терял с ней своего мужского авторитета, и она это очень ценила, представьте! Все они получали академический паёк, который развозился по домам на лошади. Паёк был устроен Горьким. А.А., увидев из окна лошадь, везущую паёк, говорила грустным голосом: “Вот, едет горькая лошадь…” Был вечер на котором А.А. читала ряд стихов, посвящённых А.С. Домой шли пешком, и А.С. был в бешенстве: “Зачем ты вынесла на улицу то, что знаем только мы двое?” И А.А. кротко уговаривала: “Ну успокойся, милый, ну не сердись…”. Она называла его “Арик”, и еще “горюшко”, и ещё, когда сердилась (а было за что, потому что А.С. часто уезжал в служебные командировки, и так с ним случались “казусы”), “супостат”. Когда она сердилась, то топала ногами и кричала, и даже… визжала: “тебе нужна тигрица, а не женщина!”
Каждый день гуляли; все вообще гуляли! И, увидев бредущих навстречу Кузмина и Юркуна, Ахматова говорила: “Вот идут Юрочки”. Когда же они встречали вторую пару –Адамовича и Г. Иванова, она замечала: “А вот идут Жоржики”. Как-то Ахматова и А.С. ехали вдвоём в Царское в дачном поезде; в вагон вошло двое драгун, совсем молодых. Один из них снял каску – голова у него была совершенно бритая, как шар, – хлопнул себя по лбу и сказал: “Кокос болит”. Эта фраза вошла в обиход А.А. и А.С.
На одной из книг, которые я видела у А.с., А.А. сделала такую надпись: “Из наслаждений жизни одной любви музыка уступает, но и любовь – гармония ”. Она перепутала цитату, но А.С. так эту надпись и сохранил. Книга находится у вдовы А.С.; у неё находятся все реликвии А.С. называл А.А. так “Горбоносик-глазенап”. В первый период романа, поездок в Царское, Чаконы Баха и т.д. А.А. вдруг сказала “гортанным голосом”: “Я – кукла ваша…”. “О чём можно было ещё думать?” – говорил А.С. О кончине Блока А.С. узнал в Летнем саду, гуляя с А.А. Услышав страшную весть, А.С. посадил А.А. на первую скамейку и помчался на квартиру Блока. Впоследствии А.С. написал Траурную Оду на Смерть Поэта для хора а капелла; в неё вошло стихотворение Ахматовой “А Смоленская нынче именинница”.
Уезжая в Европу, А.С. поручил Ахматову заботам своего друга Пунина . Вы знаете, что вышло из этих забот. А.А. ни с кем не считалась, и чужие переживания её не волновали. Дружочек мой: эпоха была… блудная, и женщины не задумываясь сходились со своими “поклонниками и почитателями”. В следующий раз напишу Вам о моём ключе к поэме Ахматовой и поделюсь с Вами моими соображениями. Как относился А.С. к этой поэме? Она его глубоко взволновала, он сказал: “Там всё о нас, о нашей жизни втроём”. Не забудьте, что А.С. видел первую реакцию поэмы, где А.А. ещё не расправлялась со своими литературными врагами (Кузмин); А.С. был бы больше чем огорчён, прочитав строки Ахматовой о Кузмине; А.С. любил Кузмина, много играл с ним в четыре руки, считал его великолепным музыкантом. Почему А.А. сделала из него такое страшилище, перед которым “самый смрадный грешник – воплощённая благодать?” Бедный Кузмин был ведь только содомитом, а можно думать, что он какой-нибудь палач из застенка… содомитами был Пруст и А. Жид и многие другие (не говоря об Уайльде)… мой парикмахер тоже содомит! Никто на это не обращает больше внимания… Из этого не следует, что содомитов надо поощрять, но делать из них монстров, т.е. сделать из Кузмина монстра было не очень благородно…
А.С. находил определение Блока как “трагического тенора эпохи ” безвкусным и
неверным; “Трагических теноров не бывает”, – говорил он. – Сама не знает, что пишет. Тенора бывают или лирические или драматические, или ещё бывают “хелден-тенор”, т.е. тенора вагнеровские. И что общего между тенором, т.е. театральным актёром, и Блоком, далёким от всякой позы и всякого лицедейства?” Если бы А.С. прочёл суждение Ахматовой о Блоке, то он ещё больше бы рассердился.
Мой дружок: опыт жизни научит Вас отличать подлинное от литературных самолюбий – и от женских самолюбий: Анна Андр. не простила Блоку того, что он не стал одним из пажей в её свите… не простила она ему также его записи: “По телефону меня истерзала А.А. Ахматова”. Блок говорил моему покойному другу, Ю.Л. Сазоновой, что у Ахматовой нет настоящей глубины; я не могу в точности вспомнить его формулировку, но постараюсь её вспомнить и восстановить. А.С. был также против восторгов Ахматовой по отношению к Шаляпину : “Шаляпин был певец, великолепный исполнитель, и только”, – говорил А.С. “Слава и торжество” – это Глинка и Мусоргский, а не их исполнитель”. Он находил её восхищение… провинциальным.
Мы с А.С. хотели всё отдать – весь его архив, его дневники, его музыкальное наследие. Но нам, вернее мне, шесть лет тому назад объявили, что это никому не нужно. Справьтесь у Володи Сосинского. Но Вы не печальтесь: с оперы можно снять микрофильм, как и с моей переписки. Если кто-нибудь захочет серьёзно писать об А.С. и о его жизни здесь с 1948 до 1966 г. – библиотека Центра Линкольн, конечно, предоставит нашу переписку такому работнику.
Что Вы пишете об Ахматовой? Докторскую диссертацию? Монографию? Исследование? Роман? В России выходит серия “Жизнь замечательных людей”, вот бы Вам написать туда об Ахматовой.
Нет живых и родных душ рядом. Днём я на службе, где, правда, приношу пользу старым людям, обездоленным, больным и разбитым жизнью; я работаю как директор отдела социальной помощи в одном фонде. Ещё и литературой не бросила заниматься при такой нагрузке: написала роман по-английски, где всё рассказано – под вымышленными именами и при вымышленных обстоятельствах – о трагедии А.С. Там и А.А. есть, вообразите!.. Написала также сборник фантастических сатир. Всё это ждёт издателя.
Дитя моё: позвольте обнять Вас от всего сердца. Пишите по моему домашнему адресу. В этом издательстве я иногда работаю, не регулярно.
Ваша Ирина Грэм.
P.S. Можно ли поцеловать Нину Михайловну и сказать ей, что я её люблю? Можно ли ей написать?
Михаил Кралин – Ирине Грэм, 9.XII.1972 г.
Я, конечно, не вполне соображаю, какую ценность представляет Ваше письмо, но догадываюсь. Пожалуйста, не беспокойтесь за его судьбу: я постараюсь, чтобы оно уцелело для всех тех, кто захочет когда-нибудь всерьёз заниматься тем, чем живём мы с Вами, дорогая моя. Увы, на Ваш вопрос о том, что я пишу, вряд ли смогу я ответить что-нибудь положительное. Мне надо написать об А.А. всего только ещё диплом, и сделать это следовало ещё год назад, когда я кончал университет, но до сих пор диплома нет как нет, хотя мне это причиняет много неприятностей даже и в чисто бытовом смысле. И Вы понимаете, почему я его до сих пор не написал, – да потому, что чувствую – начну писать, и получится враньё. Хотя диплом, так или иначе, мне написать придётся. Но этот грех останется в архивах кафедры русской литературы Ленинградского университета. Уж дальше-то я его не выпущу! Кто знает, может быть, лет через десять у меня накопится достаточно материалов и смелости, чтобы дерзнуть написать что-нибудь серьёзное. Конечно, я считаю своим долгом написать об Ахматовой и Лурье. Ведь не случайно судьба послала мне счастье встречи с Вами.
Мне хочется говорить с Вами долго... без конца. Сколько тем всколыхнуло Ваше письмо... А страшно показаться Вам занудным литературоведом. Ведь в письме не оправдаешься одним взглядом, как бывает в живом разговоре. А Вы для меня и живая, и дорогая душа, которую страшно обидеть чем-нибудь невзначай. Поэтому, очень Вас прошу, не обращайте внимания, если скажу что-нибудь не так. Мне самому иногда бывает неловко от собственной наглости: с кем разговариваешь, с твоими-то нищими правами! Но я изо всех сил карабкаюсь к свету, к культуре, и хоть в этом какое-то моё оправдание.
А сейчас немного о “Поэме без героя”. Ваши соображения о ней интересны, с нетерпением буду ждать “ключа”. Вы, конечно, правы, говоря о зеркальности, масках и т.д., но кроме законов жанра, в эту Поэму внесла немалые коррективы сама жизнь, диктующая свои законы. Ведь Поэму в последней редакции можно рассматривать как своеобразный дневник автора. Саму тему Будущего, которой не было в первых редакциях, внесла жизнь. Надо её хорошо знать, ещё во многом скрытую, жизнь А.А. последних двадцати лет – времени создания Поэмы. С 1945 года на бале, среди масок появилось живое лицо – Гость из Будущего. Кому это А.А. “запудривала мозги”? Ведь о Берлине при жизни А.А. знали двое-трое её самых близких людей. Остальные терялись в догадках. Уж если она кому и запудрила мозги, так это самой себе. Поэты так часто делают, увы. Я не знаю, каким человеком был Берлин осенью 1945 года, когда они встречались, но она полюбила его так, как будто в нём жили все, кого она любила раньше. В том числе и А.С. Краткость встреч уберегла, вернее, отодвинула во времени обычное, неизбежное её разочарование, а Муза, между тем, требовала новой жертвы. И он остался жить в её поэзии двойником всех прежних кумиров. Дело было сделано: в её поэзии жил новый герой, роль которого заключалась ещё и в том, чтобы соединить её Восток и его Запад.
Через десять лет, в 1956 году, произошла вторая встреча, вернее, “невстреча”. По телефону он ей сообщил, что женился совсем недавно. “Тот час был нестерпимо ярок И, кажется, звенел до слёз. Ты отдал мне не тот подарок, Который издалёка вёз. Казался он пустой забавой В тот вечер огненный тебе, А был он мировою славой И дерзким вызовом судьбе...” Она отказалась с ним встретиться. В дальнейшем её отзывы о нём полны желчи. “Я только одного не могу понять, ради чего этот господин так старается”, – сказала А.А., когда до неё дошла весть о том, что влиятельный профессор хлопочет об оксфордской мантии для неё. Однако за мантией А.А. всё же съездила, и последние встречи с Берлином были чисто бытового, делового характера, с привкусом своеобразного ахматовского юмора. А в то же время Муза диктовала ей пятый акт трагедии:
Светает. Это страшный суд.
И встреча горестней разлуки.
Здесь мёртвой славе отдадут
Меня – твои живые руки.
“Пролог” – удивительное произведение, в котором была сделана попытка создания из грошового материала мощного образа ЕГО – под стать самой героине её поэзии. У поздней А.А. отсутствует элемент творческого воображения ; напротив, она же с поразительной дотошностью выскрёбывает со дня памяти все действительно сказанные Берлином слова в ту “трагическую осень” 1945 года. (“Гость: Я хочу быть твоей последней бедой... Я больше никому не скажу те слова, которые я скажу тебе. Х: Нет, ты повторишь их много раз и даже моё самое любимое: “Что же вы наделали – как же я теперь буду жить?” Гость: Как, даже это?.. Х: Не только это – и про лицо: “Я никогда не женюсь, потому что могу влюбиться в женщину только тогда, когда мне больно от её лица...”); но наряду с этим А.А. вселяет в него такой заряд своей нравственной силы, что сама становится с ним наравне. Она была способна (и даже единственно уже способна, мне кажется) в эту пору любить за двоих. Берлин же, вероятного, оказался для неё подходящ своей инфантильностью. Такой мне представляется последняя глава трагической любви Ахматовой. Вся вторая половина жизни А.А. зеркальна по отношению к первой, и Берлин не исключение. Ему пришлось, в силу своего положения во времени, стать ещё и маской. Вот Вы привели пример с Чаконой – зеркальность налицо. Двойники – Лурье – Берлин.
Ирина Грэм – Михаилу Кралину, 28.XII.1972 г.
Дорогой дружочек мой, с Новым годом!
Желаю Вам счастья, успеха, здоровья и, конечно, славы. Без неё счастье кажется немыслимым! Ваше письмо пришло позавчера и несказанно меня обрадовало. Вы моё утешение. Моё прошлое письмо представляет ценность лишь потому, что никто, кроме меня, не знает подробностей связи Ахматовой с А.С. Лурье. Это – картинки самой жизни. Конечно, я не могла сообщить Вам “о чём они говорили”, ибо после нескольких лет разговоры не вспоминаются, если только их не записывать. Надеюсь, что Вы сможете, в своё время, использовать мои сообщения.
“Вранья” в Вашей диссертации быть не может; мне кажется, Вы должны писать её как можно суше и сдержаннее. И зачем “врать”, когда Анна Андреевна достаточно на себя наврала? Да, поэты часто сами себе “запудривают мозги”, увы! Так это было с Блоком, создавшим “Деву Радужных Ворот” из пошлой и вздорной Любови Дмитриевны. Боюсь, что Ахматова тоже сочинила своего “Гостя из Будущего” – заурядного профессора. Нелепее всего, что она даже замуж за него собиралась идти… Что бы она стала делать в чуждом ей Оксфорде и чуждой ей по мысли и по культуре Англии, в обществе махрово-буржуазного Берлина и ему подобных? Конечно, в Оксфорде (и Кембридже) были светочи культуры и знаний – такие люди, как Сесиль Баура, Вивиан де лос Пинтос, или же те, кто был близок к кругу Мориса Бэринга; я их называю “святыми англичанами”. К этим людям Исайя отношения не имел… Он, кстати, родня Генриэтте Гиршман, увековеченной в своё время Серовым. Всё это – еврейская буржуазия, и что общего с Ахматовой всё это имеет?
Ну, начнём о Поэме без Героя. Как Вы знаете ( и как я догадалась, едва прочла эту поэму), она вся построена на игре с бесами, и родоначальником поэмы является роман Достоевского. Основное в поэме – ненависть автора к тому, что произошло и страшная ненависть к тем, кто “допустил” происшедшее в нём участием и соучастием. В этом смысле, поэма стоит на одной линии с пошлым и дурно написанным романом Пастернака, насквозь фальшивым. Ахматова всех казнит за то, что произошло 1918 году, в том числе и Блока – врага личного, литературного и идеологического. Так, об “игре с бесами”: “Прячет что-то под фалдой фрака тот, кто хром и любезен” – прячет он хвост, и это “Хромой бес” Лесажа. “Полосатой наряжен верстой” – “Бесы” Пушкина (“Там верстою небывалой он торчал передо мной” и, конечно, “Только вёрсты полосаты”) в сочетании с Маяковским, “размалёванным пёстро и грубо”; и в “зеркале-Маяковском” отражается Пушкин, который писал “железные законы”, был “вековым собеседником луны” и “существом странного нрава”, не дождавшимся “подагры и славы”. “Крик петуший нам только снится” – взято у Блока: “Ночь глуха. Ночь не может понимать петуха”. После петушьего крика бесовня и чертовня, как известно, исчезает. Тот, кто выходит “дылде на смену” и “поёт о священной мести”, не иначе, как Лермонтов, поставивший “отмщенье, государь, отмщенье! Паду к ногам твоим” как эпиграф к “На смерть поэта”. Лермонтов попал в поэму тоже по чертовской линии, как автор “Демона”. Затем идёт чертовня “Пиковой Дамы”: “Кто стучится? Ведь всех впустили. Это гость зазеркальный, или то, что вдруг мелькнуло в окне” – то есть явление призрака старухи Германну. Обратите внимание на “Выглядывал вновь из мрака старый питерщик и гуляка… как пред казнью бил барабан” – выглядывал Свидригайлов из “Преступления и наказания”, а барабан бил перед казнью петрашевцев. Затем появляется один из бесов Достоевского, Кириллов, стоящий “между печкой и шкафом”. (Это открытие я сделала сразу же; и Гринберг, в чьём журнале была напечатан поэма Ахматовой , выведал о моих открытиях у Артура Сергеевича, а затем выдал в печати за свои, подписавшись “Эрге”.) На линии чуть ли не самого отчаянного беса находится и Блок, появляющийся в демоническом гриме; это Блок, отразившийся в зеркале Ставрогина, бывшего повинным во всей чертовне романа Достоевского. Тут Ахматова расквиталась с Блоком и за “Двенадцать” (демонстративно не пошла на чтение этой великой поэмы), и за статью “Интеллигенция и революция”, которая её возмутила. Словом, сведены счёты и идеологические, и женские (“Александр – лебедь чистый” – притворство и лукавое лицемерие).
Итак: все или бесы, или беснующиеся, кроме Ахматовой; она – в стороне, и участия в общем бесновании и блудодеянии не принимает… хотя и была, в действительности, “вавилонской блудницей” и разрушительницей…
Обратимся теперь к Князеву, “мальчику”, погибшему “от Блока и Судейкиной”. Зеркалом этого гвардейского корнета является В.А. Комаровский . Вот стихи сего последнего, являющиеся “ключом” к поэме: “Видел тебя красивой лишь раз. Как дымное море, сини глаза. Счастливо лицо. Печальна походка. Май в то время зацвёл, и воздух светом и солью// Был растворён. Стыла Нева. Теплом и весною// Робкою грудью усталые люди дышали.// Ты была влюблена – повинуясь властному солнцу,// И ждала – а сердце, сгорая, пело надеждой.// Я же, случайно увидев только завесу,// Помню тот день. Тебя ли я знаю и помню?// или это лишь молодость – общая чаша? ”
Но вернёмся к Вс. Князеву. Я почти уверена, что он был одним из миньонов Кузмина и что на этом основании произошла драма и самоубийство. Достаньте сборник Кузмина “Глиняные голубки” и найдите там следующее стихотворение с эпиграфом, подписанным буквами “В.К.”:
“Тобой целованные руки,
Сожгу, захочешь, на огне”.
Весь этот цикл, обращённый Кузминым к “В.К.”, показывает, что “В.К.” был кавалеристом и что он носил “зелёный доломан и чикчиры”. Вот Вам задача: узнать, был ли Вс. Князев зелёным драгуном и носил ли он зелёный доломан? Впрочем, здешние “литературоведы” определили, что Всеволод Князев покончил с собой, заразившись дурной болезнью от… Ольги Афанасьевны. Так придумали парижские содомиты (враги женщин, а красивых в особенности) – Адамович и Иванов. А.С. так негодовал, что собирался дать одному из клеветников при встрече пощёчину.
На основании всего мной написанного Вы поймёте, что я не люблю Ахматову. Она мне чужда и как поэт, и как человек. Чужда, быть может потому, что женщина в ней заслоняет всё. В ней нет подлинной человечности, какая была, например, в Цветаевой, которую я люблю и о которой горюю. Это был человек редкого благородства и – вся человечность. В ней не было ахматовской “самости” и нарциссизма, доведённого до гипертрофии. То, что не заключает в себе человечности, мне чуждо: ведь я с детских лет сделала своим божеством и кумиром Блока и до сих пор осталась ему верна. Блок для меня – самое высшее, что было в России. На почве моей любви к Блоку и моей верности ему, произошло моё сближение с А.С. Ахматова считает себя вправе злобно иронизировать над Блоком и заявляет, что она треть его стихотворений “бледны и безвкусны”. Острит она и насчёт “звёздной арматуры” Блока. Занятие малопочтенное, так как “острить” можно над самой Ахматовой без конца; вот пародия на неё, написанная, кажется, Измайловым:
Вчера пришёл ко мне дядя.
На нём был новый мундир.
Он сказал, на меня не глядя:
– Я назначен. Я командир.
А дядя был мой любовник…
А кузен влюблялся в мечту…
За окном, как всегда, шиповник,
По весне, натурально, в цвету;
Привязана лошадь к ограде.
Кажется, я сейчас умру.
Ах, зачем не убили дядю
В русско-японскую войну?
Пародия злая, но очень точная. Слабость Ахматовой, как поэта, заключалась в том, что она в самом деле всегда писала так, “словно на неё смотрит мужчина ” и, к тому же, любуется ею. Самовлюблённость её вызывает во мне раздражение; кто, кроме “Нарцисса собственной чернильницы” (словцо Тютчева о Горчакове) может написать: “Мой предшественник Щёголев”? Глупо всё это очень. Пример нарциссизма: XX век не смутился от Гитлера и 50 миллионов, им замученных; смутится ли он от эротической драмы Ахматовой? Очень всё преувеличено в сторону дурного вкуса и нескромности.
Если Вы когда-нибудь захотите писать об А.С., Вам нужно будет взять научную командировку в Нью-Йорк и разобрать мою переписку с ним, хранящуюся в библиотеке Центра Линкольн. Они Вам всё позволят оттуда извлечь. Я Вам отдам остатки моего архива, только нужно его привести в порядок. Я Вам также завещаю золотое кольцо с рубинами и бирюзой, которое мне подарил А.С. за “Арапа”. Вы его отдадите той, кого полюбите на всю жизнь.
Спасибо Вам за добрые слова, дружок мой. Я вижу, по моей работе, страшных, старых, нищих, разбитых болезнью русских людей; они покрыты насекомыми и нечистотами и живут в смрадных трущобах. Иногда хочется закрыть глаза, заткнуть уши и бежать на край света от этого ужаса и уродства. Забираюсь в свою “башню из слоновой кости”, где у меня собраны книги и где я слушаю музыку: у меня очень много пластинок – оперы, симфонии и т.д. Этим я живу – музыкой Моцарта особенно. В следующий раз пошлю Вам копию моего письма Саломее Андрониковой, в котором описаны последние месяцы жизни А.С. А пока обнимаю Вас нежно и жду вестей – с нетерпением. Спрашивайте, о чём хотите и не бойтесь показаться мне дотошным литературоведом. А культура у Вас – она впереди, всему можно научиться, нужно только читать, без конца читать русских и европейских писателей. Хорошо также знать языки; у вас это дело великолепно поставлено, я встречала людей, окончивших московский институт языков, и все они замечательно, без всякого акцента говорили по-французски и по-английски.
Михаил Кралин –Ирине Грэм,14.I.1973 г.
Ждал Вашего письма, как взгляда любимой, и вот, сегодня утром, нашёл конверт на колоде крыльца. И сразу “солнце комнату наполнило пылью жёлтой и сквозной”. Я вспомнил, что сегодня старый Новый год и – наконец-то! – настоящий красивый зимний денёк. Не мог усидеть в избе, побежал на улицу, привязал ремни креплений к своим огромным валенкам и покатился по белой глади реки. Какое счастье свистело в ушах! Как всё переливалось, лучилось, блистало, как ёкала селезёнка от непривычно быстрого бега – первой лыжной вылазки за эту смеховую зиму. А вернулся – уже полна изба вдов от 30 до 70 лет: частушки, шуточки, кто во что горазд. Дальше – больше, и вот уже запели, заревели мгновенно добела раскалёнными голосами.
Русский язык здесь, в северной деревне, ещё “богат и могуч”, и мне всегда доставляет счастье купаться в этих золотых россыпях слов, о которых жители наших городов знают только из классической русской литературы.
На чужой сторонушке
Поклонимся воронушке.
– Здравствуйте, воронушки,
Не с нашей ли сторонушки?
* * *
Матушка родимая,
Свеча неугасимая,
Жалела да оставила,
Горела да растаяла...
И таких сокровищ – горстями! Люблю я свою глушь, хоть и рвусь иногда отсюда к архивам и библиотекам. Но постоянно жить в большом городе я бы счёл для себя большим несчастьем.
Что-то я разговорился не на тему, видимо, мысли ещё не пришли в порядок после дневного веселья. А всему причиной Ваше письмо, дорогая моя! Радость от каждой встречи с Вами ещё усиливается, потому что Ваш образ и всё, о чём Вы пишете, так контрастирует со всем окружающим, врезается в чувства. Спасибо за Вашу божественную доброту: от Ваших слов о завещании кольца пахнуло вдруг таким, чего, я был уверен, уже давно не свете быть не может, что ушло, я думал, невозвратимо, куда-то в 19 век... Простите, но я не могу всё это воспринять как реальность. Да и Вы... полно, есть ли Вы на свете? Неужели эта женщина, на чьём лице только глаза, наполненные болью, говорят о времени, – это Вы?!
Но Ваши оценки людей пристрастны, как оценки истинно живого человека. Я не хочу ссориться с Вами из-за Ахматовой, хотя у меня она вызывает совсем другие чувства. Я люблю Блока и преклоняюсь перед ним, но я слишком заражён Ахматовой, чтобы жить Блоком.
Теперь о Поэме. Вашим ключом открываются многие двери, но всё-таки “у шкатулки тройное дно”. И что-то ещё остаётся в тени. Мне непонятно, почему зеркалом Князева является Комаровский. Какую разгадку жизни А.А. знал этот безумный граф?
Напишу Вам о том, о чём никогда никому не говорил – о моих ощущениях от Поэмы, бессвязных и безумных, но, может быть, не лишённых сотой доли истины. Мне кажется, что в Ахматовой подспудно жила дама, жаждущая дома, очага, постоянной семьи. Не случайно она так цеплялась за Ирину Пунину (видимость дочери), за Берлина (призрак брака). Эта Ахматова боялась и ненавидела свою Музу, потому что понимала её алчущую греховность. Она принимала вину на себя, усердно каялась (“Я всех на земле виноватей, Кто был и кто будет, кто есть, И мне в сумасшедшей палате Валяться – великая честь”), но, одновременно с покаянием, жило и сомнение (“Неужто я всех виноватей На этой планете была?”), и искушение измерить вины других современников. В 1936 году Ахматова впервые прочла “Форель разбивает лёд” Кузмина. В этой поэме Кузмин вызывает к жизни покойников, но не для того чтобы просить прощения и каяться, а для того, чтобы продолжать прежние “проказы” в новой жизни, где “покойники смешалися с живыми”, а память покорна поэту (“Ну, память-экономка, Воображенье-бой, Не пропущу вам даром Проделки я такой”). В памяти Ахматовой вставали воскрешённые Кузминым общие друзья: Ольга Афанасьевна Глебова-Судейкина, Князев (“Гусарский мальчик с простреленным виском”). И вот она пишет свою поэму, прямо отталкиваясь от кузминской “Форели”. Строфика Поэмы заимствована (с некоторыми вариациями) из “Второго удара” “Форели”. Но ахматовская поэма, выросшая из “Форели”, во всём ей враждебна. Вас удивляет, что в сонме бесов Ахматова – в стороне. Но поэма – о Князеве, а не об Ахматовой. Он, конечно, не герой, но он – жертва, и в этом смысле – он главный герой поэмы. Почему взят именно Князев? Чисто случайно выплыл из “Форели” и оказался подходящим, идеальным героем, как человек, способный любить, наделённый талантом любви, нормальной человеческой любви. Перечитайте его стихи – слабые, но такие трогательные, когда он пишет о любви к матери, такие отдающие себя без остатка, когда конец любви означает конец жизни (“Любовь прошла – и стали ясны И близки смертные черты”). Князев действительно был миньоном Кузмина: в 1912 г. они вместе готовили стихотворный сборник “Пример влюблённым”, стихи в “Глиняных голубках” посвящены Кузминым ему. Сама же Ахматова отражается в зеркале Судейкиной, но, по существу, молодой Ахматовой в Поэме нет. Есть такое высказывание Ахматовой о Судейкиной: “Она была точно мой двойник, но какой-то, знаете ли, очень светлый”. Тут двойничество, конечно, не идеальное: героиня Поэмы лишена творческого дара автора и всего дьявольского и грешного, тёмного, связанного с ним. Это тёмное живёт в ритмической плоти Поэмы, и недаром на меня, например, Поэма всегда “нападает” в грозу, когда в воздухе скапливается избыток электрических разрядов.
В том, что Ахматова сталкивает Князева с Блоком, есть своеобразный “счёт” Блоку и символизму, которых она осуждала за слишком большое расхождение между “теорией” и “практикой”. Она осуждала Блока не за любовь к жене, а за обожествление, возведение в ранг “Прекрасной Дамы” “круглой дуры” (так она именовала Любовь Дмитриевну). В этом ей, возможно, виделось лицемерие, как виделось оно Ходасевичу в отношениях Брюсова к Нине Петровской (Ренате из “Огненного Ангела”). Здесь мне чудится та же старая проблема “жизнетворчества”. Те, кто не лицемерят, кто пытаются слить искусство и жизнь в одно, падают жертвами магов и лицемеров от искусства. В этом смысле даже знаменитые слова Блока “Только влюблённый имеет право на звание человека” оказываются пустыми словами, потому что для Ахматовой “человек” оборачивается “жизнью”. А имеет ли влюблённый Князев право на жизнь? Ведь он обращается к возлюбленной вполне блоковскими словами: “Ты – Голубка, солнце, сестра...” – и гибнет, фактически, от руки Блока, который на деле, видимо, действовал, не тратя времени на поэтические банальности. Ахматова, как это ни парадоксально, обвиняет Блока в антигуманности, нечеловечности его искусства. В чём-то она и права, всё-таки Блока от символизма не оторвать, и он сам, в какой-то степени, жертва своего времени и своего искусства. Обвиняя Блока, Ахматова, в данном случае, следует его собственной нравственной концепции, а не противоречит ей (сравните её позицию со статьёй Блока “Русские дэнди” 1918 года). Мне кажется, Блок бы принял эту поэму Ахматовой, она вполне в его духе. И она правильно сделала, что заменила истинную причину драмы Князева на традиционный любовный треугольник; это превратило частную пикантную историю в судебный процесс над временем.
Конечно, Вы, дорогая моя, судите обо всём этом иначе, но у меня тоже есть право “своё суждение иметь” – право читателя 60-х годов.
Уже давно ночь и тяжёлая тишь вокруг, но я думаю, что, может быть, и Вы в это время стучите на машинке что-нибудь своё, не по заказу, а для себя. Наверно, самое страшное, когда уже и оплакивать не с кем. Но Вы до этого ужаса не доживёте, залог тому – бессмертие Вашего друга, а значит, закономерность появления друзей из будущего. Желаю Вам неумирающей любви к людям и ко всему живому. Не забывайте и обо мне, пожалуйста, помните, что я очень жду весточки от Вас.
Ирина Грэм –Михаилу Кралину, 3.II.1973 г.
Дорогой ребёнок, вчера получила Ваше письмо. Вы – рыцарь тени, и сражаетесь за неё с пылом и доблестью истинно влюбленного. Хвала Вам! Думаю, что Анна Андреевна Ахматова была бы в восторге от своей загробной победы; всё это совершенно в её стиле.
Теперь о Блоке–Ахматовой. Дружочек мой: конечно, у Вас все права на то, чтобы “своё суждение иметь” (читателя 60-х годов, как Вы говорите). Но я, как и Вы, ратую за правду; Вам, такому русскому и (надеюсь) – великороссу – должно быть ближе всего на свете понятие русской правды, то есть сочетание справедливости с истиною. В данном случае, прислушайтесь к моему громадному опыту в искусстве, которым я живу и лишь которым я жива не только духовно, но и физически, представьте! Опыт это Вас просит верить мне, что подлинный артист (поэт, музыкант, художник) никогда не бывает лицемером. А.А. Блок самым искренним образом сделал тупую и пошлую Любовь Дм. “Девой, Зарёй, Купиной”, поверил в её избранность (Белый и С. Соловьёв тоже в неё поверили). Он так перемудрил в своём поклонении “Богоматери на земле”, что даже положил “запрет в браке”, чем жестоко разочаровал свою молодую жену, ожидавшую от брака – брака… Молю Вас прочесть великолепную работу Вл. Орлова “История одной любви”, а также Записные книжки Блока, вышедшие как 9-й том его восьмитомника. Это потрясающий человеческий документ великого поэта и человека абсолютной совести и интегральности. Подумайте, что вы говорите: “Ахматова обвиняет Блока в антигуманности и бесчеловечности”. Искусство Блока – это евангелие человечности, гимн ей. Он сам это знал, почему и сказал о себе: “Он весь – дитя добра и света, он весь свободы торжество”. Всё дело в том, что те, кто приближаются к великому искусству со стороны (жены или подруги артистов, великих артистов, конечно) бывают им (искусством) сожжены дотла. Это как миф о Юпитере и Семеле. Так и я приблизилась к искусству А.С. и если уцелела, то потому лишь, что моё собственное искусство меня спасло, и ещё потому, что я обладаю железной волей, унаследованной мною от моей русской матери, происходившей от… потомков Чики Зарубина, сподвижника Пугачёва, и безумной гордостью, унаследованной от рыцарских предков по итальянской линии, со стороны моего отца.
Да, вот ещё: на каком основании Анна Андреевна предъявила Блоку счёт за то, что он сделал Прекрасную Даму из дуры? Такой же счёт следует тогда предъявить Пушкину за Наталью Николаевну. Это напоминает мещански-обывательское: “Что он в ней нашёл?” Поэты обожествляют и идеализируют любимых ими женщин. Увы! Артур Сергеевич тоже сотворил в своём воображении “кротчайшее существо” из мегеры и притворщицы, то есть из своей последней жены, погубившей его.
А Вы, наверное, думали, что я – сморчок, да? Старушенция с восковым личиком и кисло поджатыми губами? Как и А.С. – я – вне возраста. И несмотря на пережитый и выстраданный кровью сердца ужас, всё ещё прохожу сквозь жизнь, как по обнажённому мечу через пропасть – свойство молодости. “Оплакивать” мне, в самом деле, не с кем, Вы правы, но я не оплакиваю, а стремлюсь утвердить великую музыку А.С. К тому же, мне свойственен динамизм, а не пассивность. Я Вам не только кольцо завещаю, но всё, что уцелело от моего архива, всё моё “литературное наследство” на двух языках, все фотографии, а также всю мою коллекцию дисков – если Вы любите музыку (классическую, конечно). У меня очень хорошая, хотя и небольшая, русская библиотечка; но я её продаю, так как очень нужны деньги, на которые я хотела бы купить маленькую квартиру в Италии. Но кое-какие книги я сохраню и завещаю их вам. А пока что прилагаю в залог моих обещаний письма Саломеи. Может быть, они Вам пригодятся. Саломея Николаевна Гальперн, если ещё не впала в детство, может вам многое рассказать об Ахматовой. Кстати, Саломея живёт в доме, принадлежащем Исайе Берлину. Она великолепно знает Исайю. Ахматова бывала у Саломеи в свой лондонский приезд. А.С. переписывался с Саломеей; после его болезни я много писала ей, но прекратила переписку, когда она раскритиковала то, что написал А.С. об Ольге Афанасьевне. Напишите ей, но без ссылок на меня, а то она, чего доброго, взбесится. Со старухами никогда ничего не известно (Саломее 86–87 лет, но она грузинка, а долголетие кавказцев всем известно).
Дитя моё, ведь Вы знаете, что я несу какой-то факел культуры. Мне бы хотелось передать его Вам, из рук в руки, чтобы Вы унаследовали то, что имею я одна, то есть и русское, и европейское.
Но только не отдавайте себя всецело Ахматовой, молю Вас. Зачем такая специализация? Ведь Ахматова – суккуб и опустошит Вас. Нужно всё, решительно всё знать в русской литературе, а Блока знать в первую очередь, он величайший русский поэт, и выше Блока не было поэта в ту эпоху, как не было писателя выше Чехова.
Напишите о себе: кто Вы, откуда, Ваши родители, семья т.д. Я рада что Вы бегаете на лыжах, а деревенская сцена в избе меня очаровала. Ну вот. Обнимаю Вас нежно Пишите скорее. Ваша Ирина Грэм.
Артур Лурье – Анне Ахматовой 25.III. 63.
Моя дорогая Аннушка, недавно я где-то прочёл о том, что когда д’Аннунцио и Дузэ встретились после 20 лет разлуки, то оба они встали друг перед другом на колени и заплакали. А что я могу тебе сказать? Моя “слава” тоже 20 лет лежит в канаве, т.е. с тех пор как я приехал в эту страну. Вначале были моменты блестящего‚ большого успеха‚ но здешние музыканты приняли все меры‚ чтобы я не мог утвердиться. Написал я громадную оперу “Арап Петра Великого” и посвятил её памяти алтарей и очагов. Это – памятник русской культуре‚ русскому народу и русской истории. Вот уже 2 года как я безуспешно стараюсь провести её на сцену. Здесь никому ничего не нужно‚ и путь для иностранцев закрыт. Всё это ты предвидела уже 40 лет назад: “Полынью пахнет хлеб чужой”. “Арап” – моё второе большое сочинение на пушкинский сюжет; в Париже я написал “Пир во время чумы”‚ оперу-балет‚ который был принят OPERA перед самой войной‚ но не был никогда исполнен на сцене полностью‚ а только в отрывках. А вообще – живу в полной пустоте‚ как тень. Все твои фотографии глядят на меня весь день. Обнимаю и целую тебя нежно. Береги себя. Жду от тебя вестей. А.
Автор – читателям‚ 13.X.1982г.
Ровно тринадцать лет тому назад, осенью 1969 года, Миша впервые переступил порог рукописного отдела Государственной Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина. Тогда он учился на IV курсе филфака университета, несмываемо, казалось, носящего имя А.А. Жданова, известного гонителя Анны Ахматовой, и, занимаясь в Блоковском семинаре у профессора Дмитрия Евгеньевича Максимова, готовил диплом на тему: “Эволюция образа лирической героини в ранней лирике Анны Ахматовой”. Всё это было очень странно, но Мише, можно сказать, повезло. Руководитель семинара слыл профессором либеральным, сам в своё время пользовался дружеским расположением Ахматовой и нет ничего удивительного в том, что он посоветовал своему семинаристу поработать в ахматовском архиве, незадолго до того поступившем в отдел рукописей Публичной библиотеки. Университет дал направление, и, вооружённый этой официальной бумагой, Миша, не без робости и трепета душевного, приближался к архиву.
Работу над упорядочением и научным описанием архива вела старший библиограф отдела Людмила Алексеевна Мандрыкина. Максимов был для неё просто “Митей”, сто лет знакомым, и мальчики, присланные от него, встречались ею вполне благожелательно. Людмила Алексеевна была женщиной знающей, почём фунт лиха. Её муж, ленинградский прозаик Георгий Куклин, был репрессирован ещё в тридцатых. Будучи проваренной во многих чистках, она научилась соблюдать осторожность, но всё равно время от времени привлекала пристальное внимание соответствующих органов. К Мише она отнеслась почти что по-матерински, и скоро он сделался постоянным посетителем служебного зала, куда допускались весьма немногие.
Каждый вечер Миша заново испытывал волнение, идя на свидание с рукописями, как будто это было свидание с живым Поэтом.
Шесть часов на Думских бьёт.
Это значит – твой приход.
Длинноглазой, молодой,
Невесёлой и седой,
Со всем миром распростясь,
Лишь со мной ты держишь связь.
А пути к тебе всего –
До архива твоего.
Это стихотворение Миша услышал в себе, возвращаясь как-то вечером из Публички, проходя вдоль решётки Екатерининского сада. Пьяному от счастья, Мише казалось, что жизнь его тесно переплелась с архивом, а судьба его каким-то таинственным образом связана со многими судьбами, встающими с пожелтевших страниц.
Свидетельства жизни поэта, завершившего бег времени, были разложены по отдельным картонным коробкам, проштампованы и заприходованы. В этой – стихи, в этой – редакции “Поэмы без героя”, в той – проза, а в той – письма друзей и знакомых. Фотографии заветных друзей – в японской шкатулке, подаренной в конце двадцатых Николаем Николаевичем Пуниным. Многие из них без подписей, а труд исследователей по опознанию “кто есть кто”, ещё впереди. Вот совсем ещё юный Осип Мандельштам, так похожий на молодого Кафку и совсем не похожий на того старика, которого знают читатели по фотографиям иной поры. Вот Лозинский, Н.В. Недоброво, вот... не знаю кто. А вот небольшая фотокарточка пожилого человека с усталыми глазами на фоне высотных домов явно заокеанского пошиба. Так и есть – на обороте надпись – “Сан-Франциско”. И всё. Ни фамилии, ни имени на фотографии не было. Тогда Миша ещё точно не знал, а только лишь догадывался о том, кто это. Имя Артура Лурье уже было знакомо Мише – в ряду других имён современников Ахматовой. Но перед тем, как взглянуть на фотографию в шкатулке, Миша уже успел прочитать письмо Артура Сергеевича к Ахматовой. Глубоко взволнованный, Миша “заболел” этим человеком всерьёз и стал отыскивать его малейшие следы в обширном ахматовском архиве. И вот, разбирая многие сотни писем читателей, Миша наткнулся на имя Артура в одном письме.
Нина Конге – Анне Ахматовой‚ 17.II.1966 г.
Дорогая Анна Андреевна!
Это не обычное шаблонное обращение… Вы мне действительно несказанно дороги. Передать чувства по почте трудно‚ хотела давно – годы прошли‚ всё стеснялась‚ наконец вот решилась. Пусть Вы знаете‚ что среди множества почитателей и ценителей Ваших стихов есть и одна шестидесятилетняя женщина‚ душе которой Вы близки бесконечно.
В 1919 году‚ двенадцатилетней девчонкой‚ я прочитала Вашу “Белую стаю” (изд. “Гиперборей”‚ Петроград‚ 1917). До сих пор бережно храню эту книжку с пожелтевшими страницами‚ набранными елизаветинским шрифтом‚ с высокой‚ как крест‚ буквой y.
Как драгоценную реликвию‚ берегу и другие две книжки Ваших стихов, изданные “Алконостом” в Петербурге в 1922 году: третье издание “Белой стаи” и восьмое – “Чёток”. Они надписаны Вашей рукой: на шмуцтитуле “Белой стаи” – “Милой Кларе Сергеевне Лурье на память от А. Ахматовой, 1922” и на “Чётках” – “Милой Кларочке Лурье с любовью А. Ахматова, 1922”.
Эти книжечки принёс мне на сохранение вместе с клавирами Артура Сергеевича Лурье (он посылал их родным из Парижа) его брат Яша. Принёс перед уходом ополченцем на фронт в июле 1941 г. Дружила я с Яшей со студенческих лет (он в 1930 г. окончил институт истории искусств, я – филфак Лен. университета). Часто бывала я у него дома на Владимирском. Ваше имя произносилось там с благоговением. (Яша рассказывал, что Вы изредка навещали стариков-родителей его и Артура.) Вероятно, нет в живых и сестёр Яши, живших до войны в Москве?
Яша погиб в первые месяцы войны под Ленинградом, родители умерли в блокаду…
Всё время блокады и войны я прожила и работала в Ленинграде. И все 29-30 месяцев блокады носила в сумке от противогаза книжечки Ваших стихов вместе с последними письмами и фотографиями Яши…
А клавиры Артура сгорели 24 апреля 1942 г. – в яркий, солнечный – “лётный” – день штурма фашистами Ленинграда, когда город нещадно бомбили и обстреливали. Тогда и в дом, где я жила с матерью, попал снаряд, и мы с работы пришли в разрушенную квартиру…
Дежурила ли я у ворот или на крыше издательства, отсиживалась ли где-нибудь во время бомбёжек и обстрелов, мёрзла ли в тёмной своей комнате – всегда мысленно перебирала Ваши “Чётки”. И красота Ваших стихов, воплощённая в музыку слов, помогала мне среди всяких ужасов переносить беды и горести. Спасибо Вам, дорогая.
Всё, что касается Вашего творчества, что печатается в газетах и журналах, мелькает в отдельных статьях, заметках, я жадно читаю, вырезаю и бережно храню.
Самым дорогим подарком от друзей в декабре прошедшего года для меня в день рождения был “Бег времени”.
За 35 лет работы в редакциях и издательстве, да и вообще за всю жизнь, так много прочитано книг… И среди множества стихов всяких поэтов сердце отобрало “элиту”: пушкинские, блоковские и Ваши стихи. Ибо так верно и хорошо сказала мать А. Блока о “Чётках”, что это не только хорошие стихи, а – по-человечески, по-женски – подлинно. Близки мне и выстраданные Ольгой Берггольц стихи. Её “Ленинградский дневник”, изданный у нас в 1944 году, особенно близок…
Но в сердце в течение всей моей нерадостной жизни выношено убеждение, что именно без Ваших стихов жилось бы (и не только мне!) труднее и грустнее. Просто жизнь и вовсе стала бы “недотыкомкой серою”. Не солгу, если скажу, что дня не проходит, чтобы я не вспомнила Вас, – ведь Ваши стихи – это частица Вашей чудесной души. По неведомым тропинкам ассоциаций, совсем без спросу, часто-часто, особенно вечерами, возникают в памяти отдельные строки, строфы Ваших стихов… И каждый раз, настороженно прислушиваясь к ним, нахожу новые звуки, новую краску в них. И так ценно это особенно теперь, когда так мало осталось близких по духу людей…
Я бессовестно много написала от полноты чувств, а ведь Вы не любите многословия. Простите, может быть, меня “оправдают” Ваши строки: “Там те незнакомые очи до света со мной говорят”.
Но память ехидно подсовывает и строчки из Вашей эпиграммы:
…Я научила женщин говорить,
Но, Боже, как их замолчать заставить?
Желаю Вам крепкого здоровья на долгие-долгие годы жизни, на радость всем любящим Вас. Н. Конге
…Помните ли Вы поэта Александра Конге из “Бродячей собаки”?
Автор – читателям, 21.X.1982 г.
Когда Миша потом расспрашивал Нину Михайловну об этом письме, она отвечала, что многократно порывалась написать Анне Андреевне, а когда собралась, было уже поздно. Ахматова в то время была в Москве (а письмо отправлено по её ленинградскому адресу), жить ей оставалось меньше месяца. Вероятно, она не успела прочитать это письмо. Но оно сохранилось в её архиве, как и письма других читателей, обращавшихся к любимому поэту ещё много дней спустя того рокового дня 5 марта 1966 года.
Мысль о том, что женщина, обладающая такими интригующими сведениями об Артуре Лурье, живёт в одном с ним городе, не давала покоя Мише. Зимой 1970 года он разыскал, наконец, телефон Нины Михайловны Конге и условился с ней о встрече.
...Двенадцатиметровая комнатушка в малонаселённой квартире на Старом Невском, 146. Хозяйка этой конурки, где каждая вещь знала раз и навсегда отведённое ей место, встретила Мишу не без удивления (“надо же, такой молодой человек, а интересуется такой стариной”). Впрочем, в ту первую встречу Нина Михайловна мало о чём могла поведать Мише – мысли её были заняты совсем другим. Недавняя утрата – смерть единственного сына Игоря, талантливого музыканта, погрузила её в омут материнского горя.
И откуда же было тогда знать Мише, что стены этой уютной комнатки-клетки станут для него родными, а её хозяйка – близким другом и действующим лицом этого повествования?
Между тем время не стояло на месте. Летом 1971 года Миша закончил университет, но без “корочек” – ахматовский диплом так и остался недописанным. Архивные радения не пошли на пользу работе – дипломант зарылся в архивной пыли и не успел защитить диплом в положенный срок.
После университета положено было два года отработать в школе. Многие старались увернуться от этого под разными благовидными и не очень предлогами. А Миша для работы сам выбрал Архангельскую область, Каргополье, куда он давно мечтал попасть, потому что это была родина его горячо любимой бабушки с материнской стороны. Несмотря на отсутствие диплома, Мишу назначили директором Ошевенской восьмилетней школы, и теперь все в деревне, от мала до велика, величали его Михаилом Михайловичем, что приводило его в некоторое смущение.
Он поселился в избе на самом краю деревни, на берегу обмелевшей, но ещё шустрой речки Чурьеги. Вера Ивановна Осинина, Мишина квартирная хозяйка, поначалу не могла заусыпать из-за дробного стука пишущей машинки “Москва”, доносящегося к ней через стену, ворчала на неуёмного постояльца, но в конце концов свыклась со стуком и спала под него ещё слаще. А Миша выстукивал письма... в Нью-Йорк. Читателю, разумеется, трудно это представить. Это всё равно что представить Иосифа Бродского, пишущего в Америку из своей Норинской, которая находилась, кстати сказать, в той же Архангельской области. Но Миша, если и был в ссылке, то добровольной. Хотя эпистолярный роман с американской гражданкой и для него не прошёл безнаказанно. Но для порядка надо сначала рассказать, откуда взялась эта самая американская гражданка.
Дело в том, что в своём стремлении узнать как можно больше о судьбе Артура Лурье, Миша шёл по следам людей, знавших этого человека. Ещё в архиве он взял на заметку адрес писателя Владимира Брониславовича Сосинского и написал ему уже из Ошевенска. В.Б. Сосинский и его жена Ариадна Викторовна, урожденная Чернова хорошо знали Лурье, когда жили в США (с 1947 года Сосинский работал в ООН) и переписывались с ним, когда вернулись на ПМЖ в СССР. Возможно, во время встречи с Ахматовой в 1957 году они говорили с ней об Артуре Сергеевиче и, может быть, именно они привезли ему привет от Анны Андреевны и её фотографию, о которой он упоминает в письме к Саломее Андрониковой... (см. далее по тексту).
В ответном письме В.Б. Сосинский, поделившись с Мишей некоторыми материалами и воспоминаниями, сообщил ему адрес женщины, которая была самым близким другом Артура Лурье в последние годы его жизни, и посоветовал написать ей, что Миша сделать не замедлил. Вот откуда взялась американка... и этот роман.
Ирина Грэм – Михаилу Кралину, 17.X.1972г.
Дорогой Михаил Михайлович. Ваше письмо пришло в шестую годовщину кончины Артура Сергеевича (12 октября 1972 г.). Вы скажете, что это “совпадение”, но я думаю, что это один из знаков, подаваемых нам из-за воздушного занавеса, который отделяет нас от тех, кого мы любим и помним.
Вл.Б. Сосинский прав: я могу сообщить Вам об отношениях Анны Андреевны и Артура Сергеевича то, что никому не известно. Связь их началась в 1913 году; затем был перерыв до 1919г., когда Анна Андреевна покинула Шилейко и поселилась вместе с А.С и О.А. Глебовой-Судейкиной. Эта совместная жизнь продолжалась до отъезда А.С. в Европу (в 1922 году). Связь внутренняя – Вы верно угадали и почувствовали – не прекращалась между ними никогда. А.С. был всю жизнь духовно верен Ахматовой, как ему была верна и Анна Андреевна. А.С. искал её образ в других женщинах; искал даже внешнее с нею сходство. Анной Андреевной посвящено А.С. не “два-три стихотворения”, а целые циклы их. Например: третье (и последнее) посвящение ПОЭМЫ БЕЗ ГЕРОЯ: “чакону Баха” (вернее, “шакону”) А.С. часто играл Анне Андреевне, когда бывал у неё в Царском Селе. К А.С. обращён ПРОЛОГ; ПОЛНОЧНЫЕ СТИХИ (7 стихотворений); и СОН, датированный 14 августа 1956 года. Всё это – только часть стихов, обращённых А.А. к А.С. Мне нужно просмотреть её два сборника, вышедшие здесь, и сделать список для Вас. Напишу Вам также все подробности их встречи, их отношений и их совместной жизни, если буду уверена, что Вы хотите этим заниматься серьёзно.
Я составлю для Вас список сочинений А.С., как напечатанных, так и находящихся в рукописи. Прилагаю заметку об опере АРАП ПЕТРА ВЕЛИКОГО. Этот шедевр не уступает ни “Борису”, ни “Руслану”, и ждёт, чтобы оперу кто-нибудь открыл и поставил на сцене. Копия партитуры (780 страниц) отдана мной в один из американских фондов. Моя громадная переписка с А.С. (более тысячи писем), имеющая большую культурную и историческую ценность, пожертвована мной в одну из главных американских музыкальных библиотек.
А.С. пользовался большой известностью в Европе; его имя значится во всех музыкальных словарях (Оксфорд Юниверсити Пресс в Англии; Словарь Грова в Америке; Словарь Римана в Германии; энциклопедия Ларусса во Франции и т.д.). В Америке А.С. не повезло, т.к. он держался скромно и благородно, как и подобает подлинному артисту, никуда не выскакивал, нигде о себе не трубил, саморекламой не занимался и ни перед кем не заискивал. К тому же, его намеренно замолчали враги мелодии, т.е. влиятельные музыканты (и критики), не обладавшие мелодическим даром и приучённые, с лёгкой рукой Стравинского, писать набор какофонических, ничего не значащих нот. Но признание наступит, я в это верю и всё время ищу исполнителей для музыки А.С.
Я буду рада получить письмо от Вашего друга Танаева; и, конечно, помогу Вам обоим, чем могу, если Вы намерены восстановить имя такого великого артиста, каким был А.С.; только я, конечно, не усматриваю за ним никакой “вины”, как и не понимаю, о каком “оправдании” Ахматовой Вы говорите. Такой подход к искусству мне чужд и ничего не говорит. Признаны не были Шуман, Шуберт, Ван Гог, Жерар де Нерваль, Бодлэр и другие мученики искусства. Возможно, что мысль А.С. и философия его духа будут Вам чужды.
Музыку А.С., напечатанную до 1922 года, Вы можете добыть у себя. Между прочим, у И.Н. Пуниной хранятся какие-то пьесы А.С.; она ему писала об этом в том году, когда ездила с Ахматовой в Италию. Об А.С. может Вам рассказать Кручёных (если он жив) и Нина Константиновна Бруни. Её муж, Лев Бруни, писал портрет А.С. Второй его портрет написан Митуричем, третий Ю.П. Анненковым. Два портрета были написаны С.А. Сориным (один в юности, второй в 1944 году) и С.П. Ивановым (в пятидесятых годах).
Ну вот, пока всё на сегодня. Жду от Вас вестей, пишите на мой домашний адрес. Привет сердечный. Ваша Ирина Грэм.
ПРИЛОЖЕНИЕ: Ирина Грэм. Предварительная заметка
к опере Артура Лурье “Арап Петра Великого”.
Опера Артура Лурье “Арап Петра Великого”, помимо своего музыкального содержания, соединяет в себе ряд планов, тесно связанных между собой и составляющих одно целое.
Первый план – это драматическое действие. Театральность оперы выражена её насыщенностью сценическим движением, почти непрерывно меняющимся, и разнообразием зрительных впечатлений.
Второй план – это поющиеся слова, либретто. Во время работы над ним все тексты подвергались самой тщательной проверке. Когда текст мешал композитору, оказываясь не звучащим или мало убедительным либо в смысле фонетическом, либо в смысле своего соответствия данной музыкальной интонации, то поиски замены продолжались до тех пор, пока слова и музыка не приходили в полное согласие. Для текстов либретто были использованы не только стихи, проза и отрывки из поэм Пушкина, но и отдельные строчки его стихотворений, частично соответствующие подлиннику, частично изменённые. В последнем случае, изменения делались с большой осторожностью, чтобы не подвергнуть подлинник уродливому искажению.
Помимо наследия Пушкина были использованы стихи и строчки стихов Лермонтова, Тютчева, Боратынского, Грибоедова, Блока и Вячеслава Иванова, стихотворения Жерара де Нерваля и Бодлэра, переведённые на русский язык размером музыки, и песенка Шекспира из “Как вам будет угодно” в переводе Пастернака. Помимо стихов русских и иностранных поэтов, в либретто включены средневековые тексты, переведённые со старофранцузского языка, архаические стихи петровской и допетровской эпохи и подлинная речь Петра Первого, взятая из его указов и писем.
Приём пользования текстами различных авторов был применён сознательно. Причиной для этого послужила самоочевидная истина: рядом со стихами Пушкина тексты всех авторов либретто на пушкинский сюжет оказываются пресными и плоскими, звучат, как вирши, и вызывают или насмешливую или негодующую реакцию со стороны критиков и слушателей. Благодаря нелепой смехотворности многих оперных либретто и создалось впечатление того, что музыку можно петь на любые слова; ещё Вольтер писал, что если стихи очень глупы, то их поют. Новаторская техника либретто “Арапа Петра Великого” пробует разрешить эту проблему.
Третьим планом оперы является её историческое и идейное содержание. В “Арапе Петра Великого” на первое место выдвинут пафос русской государственности, выраженной образом Петра. Личность Петра, бывшего одним из любимых героев Пушкина, символизирует как утверждение русской государственной идеи, так и героическое начало, столь свойственное природе русского человека. Это основное качество русского народа, сочетающее в себе мужество и жертвенность, можно определить словом ПРАВДА, чей идейный и духовный смысл не переводим на иностранные языки.
Четвёртый план оперы – это её стиль; его можно охарактеризовать как раннее русское барокко и как предчувствие русского ампира, его рассвет.
Что касается музыки ”Арапа Петра Великого”, то рассуждение о ней не входит в задачу этой предварительной заметки.
Михаил Кралин – Ирине Грэм, 1.XI.1972 г.
Милая Ирина Александровна, сердечно благодарю Вас за ответ и присланные Вами материалы. Это какое-то слишком великое счастье для меня и далеко не только счастье филолога... То что Вы сообщили, необыкновенно важно и ценно, и этим непременно воспользуются – не я, так другие, те, кто продолжат наше с Вами дело. А в этом письме мне хочется ответить на возникшие у Вас сомнения, чтобы не “выяснять отношения” слишком долго. А Вы уж решите сами, стоит ли иметь со мной дело и дарить мне драгоценные минуты.
Я занимаюсь Ахматовой; насколько позволяет мой возраст (24 года) давно и “серьёзно”. А.С. Лурье года три назад привлёк моё внимание как человек ахматовского круга. Если бы не это, возможно, я до сих пор ничего бы о нём не знал. Заниматься специально творчеством Лурье никогда не приходило мне в голову, потому что я вполне трезво сознаю убогость своей культуры, в особенности музыкальной и языковой. Поэтому я и написал Вам о своём друге, на музыкальный вкус которого я могу рассчитывать. Между прочим, он, по моей просьбе, года три назад ходил по редакциям московских музыкальных журналов, зондируя почву для возможной публикации статьи “Ахматова и Лурье”, которую мы с ним собирались писать. Однако во всех редакциях отвечали неопределённо: надо-де сначала посмотреть что и как, а там видно будет... Способствовать восстановлению имени Артура Сергеевича я буду, насколько смогу, но до занятий его музыкальным творчеством мне надо ещё расти. А сейчас мне интереснее всего взаимосвязь этих двух судеб. Но если о судьбе Анны Андреевны я знаю много, то трагическая судьба Артура Сергеевича для меня всё ещё остаётся загадкой, поэтому я не могу с таким односторонним знанием судить о “вине”, а строить предположения в этой области слишком рискованно.
Мне очень жаль, что в нашу страну не попадут ни “Арап”, ни Ваши письма к А.С. и его письма Вам. Мне кажется, рукописный отдел Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина с удовольствием приобрёл бы всё что касается Артура Сергеевича. Можно было бы создать специальный фонд Лурье (и Ваш, если бы Вы этого захотели). Ведь там находится большая часть архива Анны Андреевны... Люди в этом отделе ценят истинное искусство, и, может быть, стоит к ним обратиться, конечно, если Вы ещё хотите что-нибудь передать в нашу страну.
Я с нетерпением буду ждать Ваш список “посвящений”, но уже сейчас хочу выразить некоторое удивление. Почему Вы решили, что перечисленные Вами позднейшие произведения Ахматовой посвящены Лурье? Или он сам тоже так думал? Он, конечно, мог так думать, но боюсь, что он ошибался. Конечно, Анна Ахматова, когда писала (особенно в поздние годы) думала не об одном – о многих. Они уже смешивались в её памяти в некий символ... Но всё-таки непосредственным поводом для создания цикла или отдельного стихотворения всегда был кто-то один (“И ты приснился мне один, / Всех бед моих виновник”). Так вот, виновником бед А.А. последних двадцати лет её жизни был, конечно, не А.С., а другой человек, которому и посвящены все перечисленные Вами произведения. Когда я писал о “двух-трёх стихотворениях”, то имел в виду ранний период.
А человек, которому посвящена почти вся лирика Ахматовой, начиная с 1945 года, – это сэр Исайя Берлин. Это он – Гость из Будущего в “Поэме без героя”, единственный живой, приглашённый волей Ахматовой на маскарад теней, и это ему посвящено “Полно мне леденеть от страха” и “Сон” 1956 года. (Это посвящение было поставлено в рукописи, правда, поверх крупно написано: “НИКОМУ”, но это говорит лишь о том, что к тому времени со дня первой встречи с Берлином прошло десять лет, а “невстреча” 1956 года окончательно превратила его, очень делового господина, в “милую тень”, которой, как маской, можно было закрывать всех и вся, в том числе, и Артура Сергеевича).
Простите, что письмо получилось таким длинным. Но писать коротенькие письма, а
потом опять выдерживать муку ожидания...
За окнами у меня снег – первый, безгрешный, какой-то лебединый. В деревне снова стало уютно и спокойно. Я работаю и пока вовсе не мечтаю о возвращении в города.
Желаю Вам родную – живую душу рядом.
Ирина Грэм – Михаилу Кралину, 19.XI.1972г.
Дружочек мой, Ваше письмо получила на прошлой неделе и была растрогана им до слёз. Не ответила Вам раньше, так как меня всю неделю трепала жестокая простуда с высокими скачками температуры; на службу я не ходила, а принимала анти-биотику и составляла черновик ответа Вам, который сейчас переписываю на этой архаичной машинке, чьё достоинство заключается в том, что на ней я написала либретто Арапа, а потом сто раз его переписывала, вырабатывая всё более и белее совершенный текст.
Конечно, Вы всё от меня получите, и Вы, и Ваш друг Танаев. Начнём по порядку: Артур Сергеевич познакомился с Ахматовой на каком-то литературном собрании. Они сидели рядом, за столом, покрытым зелёным сукном, – так в те времена полагалось. По словам А.С., Ахматова была “важная молодая дама”. Окинув своего соседа высокомерным взглядом, она спросила: “А сколько вам лет?” –“21”, – так же важно ответствовал Артур Сергеевич. После заседания все поехали в “Бродячую собаку”. А.С. снова очутился за одним столом с Ахматовой. Они начали разговаривать, и разговор продолжался всю ночь; несколько раз подходил Гумилёв и напоминал: “Анна, пора домой”, но Ахматова не обращала на это внимания и продолжала разговор. Гумилёв уехал один. (Кстати, А.С. не любил стихов Гумилёва, не любил акмеистов вообще, кроме Мандельштама, и то раннего; о позднем Мандельштаме А.С. говорил, что “это не по-русски написано”. О Гумилёве и его “Цехе” А.С. отзывался иронически и говорил: “Да, бедный Николай Степанович, у него был толстый язык”. И тут же изображал важную, но шепелявую речь Гумилёва. Пришепётывание, “толстый язык” в сочетании с важностью “мэтра” выходило у А.С. очень забавно. Выходило так: никто не должен изображать из себя “мэтра”, но уж если изображать, то не шепелявь.) Под утро А.А. и А.С. поехали из “Бродячей собаки” на острова. “Было так, как у Блока”, – говорил А.С., – “И хруст песка, и храп коня”. В сумочке у Ахматовой была корректура “Чёток”. После поездки на острова А.А. отправилась не домой, а к своему отцу пить утренний кофе. Отец, между прочим, говорил ей: “Аничка, брак есть Таинство повторяющееся”. (Христианская церковь считает брак Таинством.)
Эта ночь определила всю дальнейшую жизнь А.С. Он был женат на молоденькой пианистке, Ядвиге Цыбульской; по его словам, Анна Андреевна разорила его гнездо, как коршун, и всё разрушила в его молодой семейной жизни. Удивительнее всего было то, что жена А.С. не только не боролась с Ахматовой, но даже назвала свою дочку в её честь. (Где дочь Артура Сергеевича? Где Клара Сергеевна, его любимая сестра, которая “краснела и опускала длинные ресницы”, когда он повсюду таскал её за собой? Где Беата Сергеевна? Бедный Яков Сергеевич, мы почему-то думали, что Я.С. Лурье, пишущий какие-то учёные работы о Средних Веках, именно брат А.С. Он вспоминал о Я.С. за несколько дней до кончины и мечтал написать ему, через друзей. Умерли, убиты, пропали, всех, всех замучили и погубили проклятые немцы во время блокады.)
Я немного успокоилась и продолжаю дальше. Ахматова, рассказывал А.С., была кумиром своей свиты. Почитатели получали от неё “царские подарки” – перчатку, ленту, клочок корректуры, старую сумку, “старый сапог”, шутил А.С. Сам он получил тот самый “малиновый платок”, о котором говорится в стихотворении “Со дня Купальницы-Аграфены” и на которое А.С. написал музыку. А.А. принимала А.С. в своей маленькой гостиной, в Царском Селе; он играл для неё “Орфея” Монтеверди и чакону Баха, которую готовил для концертного выступления. Быть может, Исайя и есть “Гость из Будущего” с точки зрения литературоведов, которым Ахматова очень ловко “запудрила мозги” своей мистификацией; но ведь вся ПОЭМА БЕЗ ГЕРОЯ есть не что иное как ряд мистификаций; это – итальянская комедия дель'арте на русский лад, Исайя – напыщенный профессор и сноб (хоть ты и Исайя, а дурак). Чем он мог так пленить Ахматову? Она его выдумала, уверяю Вас, и заставила поверить в него окружающих. Ваша догадка абсолютно правильна: А.А. под маской Берлина (кстати, толстой и незначительной) прикрывала многих, в том числе А.С. Лурье.
Как я Вам уже писала, встреча с Ахматовой имела для А.С. фатальные последствия: он настойчиво искал её образ в других женщинах; только смертельно больной, угасающий, он понял, что “двух (и больше) Ахматовых” не бывает и что последняя “Ахматова” в его жизни была причиной и виновницей его смерти. Но об этом – в другой раз. Но несмотря на весь блеск, красоту, очарование Анны Андреевны (“глаза зелёные, голос гортанный, и руки Музы”: “Допишет Музы смуглая рука” – эта рука самой Ахматовой), несмотря на всю её славу и несмотря на сонм “мальчиков”, смотревших ей в рот и ловивших каждое её слово, А.С. сравнивал Ахматову Серебряного Века с… Хромоножкой Достоевского, воплощавшей в себе при всём своём юродстве и убожестве Вечную Женственность. Так он себе представлял Ахматову; Ахматова, чинившая суд и расправу в русской поэзии, была ему чужда и неприятна; когда друзья, повидавшие А.А., передавали А.С. о впечатлениях встречи с ней, он сердился и говорил: “Анна изображает из себя “Марфу-Посадницу. На каком основании она раздаёт патенты на гениальность?”
К А.С. обращены многие стихотворения из ANNO DOMINI: “В тот давний год”, “Неправда, у тебя соперниц нет”, “Что ты бродишь, неприкаянный”, “Ангел, три года хранивший меня”, “Из Книги Бытия”, “Путник милый, ты далече”, “Сослужу тебе верную службу”, “Пусть голоса органа снова грянут”, “Долгим взглядом твоим истомлённая”, “Тебе покорной”; также: “Да, я любила их, те сборища ночные”, “Я с тобой не стану пить вино”, “Лучше б мне частушки задорно выкликать”, “Пленник чужой”, “Когда о горькой гибели моей”, “Ты всегда таинственный и новый”, (в следующий раз вспомню ещё…). Приготовляя к изданию свой пятый сборник стихов, А.А. как-то сказала А.С. на прогулке, что не знает, как назвать книгу. “Очень просто”, – сказал А.С., указав на надпись, изваянную на фронтоне дома, мимо которого они шли, – “Anno Domini”.
Связь А.А. с А.С. оборвалась из-за войны 1914 года и связанных с ней эмоций Ахматовой. Вторая встреча произошла в то время, когда А.А. была с Шилейко . Она просто пришла сама к А.С., и всё возобновилось. Шилейко, “ассириолог с дремучей бородой” держал Ахматову взаперти; вход в дом , через подворотню был заперт на ключ, и ключ Шилейко уносил с собой. Анна Андреевна, будучи “самой худой женщиной в Петербурге”, ложилась на землю и “выползала из-под подворотни, как змея”, а на улице её ждали, смеясь, А.С. и Ольга Аф. Глебова-Судейкина. Наконец, поселились втроём, если не ошибаюсь, на Фонтанке . У А.А. ничего не было, ни одежды, ни пальто; она ходила в военной шинели А.С. Достали где-то материю и сшили А.А. синее, шёлковое платье; она в нём “жила”, т.е. никогда не снимала. Служила у них старуха, которая спала с топором под подушкой, а под матрас прятала своё единственное “сокровище”: юбилейную книгу “Трёхсотлетие дома Романовых”. Ольга Аф. вела хозяйство; А.А. ходила на службу в библиотеку ; А.С. – в свой Музыкальный Отдел при Наркомпросе . Это была эпоха “усмирения рабынь строптивых”: поклоняясь А.А. как поэту и как женщине, он никогда не терял с ней своего мужского авторитета, и она это очень ценила, представьте! Все они получали академический паёк, который развозился по домам на лошади. Паёк был устроен Горьким. А.А., увидев из окна лошадь, везущую паёк, говорила грустным голосом: “Вот, едет горькая лошадь…” Был вечер на котором А.А. читала ряд стихов, посвящённых А.С. Домой шли пешком, и А.С. был в бешенстве: “Зачем ты вынесла на улицу то, что знаем только мы двое?” И А.А. кротко уговаривала: “Ну успокойся, милый, ну не сердись…”. Она называла его “Арик”, и еще “горюшко”, и ещё, когда сердилась (а было за что, потому что А.С. часто уезжал в служебные командировки, и так с ним случались “казусы”), “супостат”. Когда она сердилась, то топала ногами и кричала, и даже… визжала: “тебе нужна тигрица, а не женщина!”
Каждый день гуляли; все вообще гуляли! И, увидев бредущих навстречу Кузмина и Юркуна, Ахматова говорила: “Вот идут Юрочки”. Когда же они встречали вторую пару –Адамовича и Г. Иванова, она замечала: “А вот идут Жоржики”. Как-то Ахматова и А.С. ехали вдвоём в Царское в дачном поезде; в вагон вошло двое драгун, совсем молодых. Один из них снял каску – голова у него была совершенно бритая, как шар, – хлопнул себя по лбу и сказал: “Кокос болит”. Эта фраза вошла в обиход А.А. и А.С.
На одной из книг, которые я видела у А.с., А.А. сделала такую надпись: “Из наслаждений жизни одной любви музыка уступает, но и любовь – гармония ”. Она перепутала цитату, но А.С. так эту надпись и сохранил. Книга находится у вдовы А.С.; у неё находятся все реликвии А.С. называл А.А. так “Горбоносик-глазенап”. В первый период романа, поездок в Царское, Чаконы Баха и т.д. А.А. вдруг сказала “гортанным голосом”: “Я – кукла ваша…”. “О чём можно было ещё думать?” – говорил А.С. О кончине Блока А.С. узнал в Летнем саду, гуляя с А.А. Услышав страшную весть, А.С. посадил А.А. на первую скамейку и помчался на квартиру Блока. Впоследствии А.С. написал Траурную Оду на Смерть Поэта для хора а капелла; в неё вошло стихотворение Ахматовой “А Смоленская нынче именинница”.
Уезжая в Европу, А.С. поручил Ахматову заботам своего друга Пунина . Вы знаете, что вышло из этих забот. А.А. ни с кем не считалась, и чужие переживания её не волновали. Дружочек мой: эпоха была… блудная, и женщины не задумываясь сходились со своими “поклонниками и почитателями”. В следующий раз напишу Вам о моём ключе к поэме Ахматовой и поделюсь с Вами моими соображениями. Как относился А.С. к этой поэме? Она его глубоко взволновала, он сказал: “Там всё о нас, о нашей жизни втроём”. Не забудьте, что А.С. видел первую реакцию поэмы, где А.А. ещё не расправлялась со своими литературными врагами (Кузмин); А.С. был бы больше чем огорчён, прочитав строки Ахматовой о Кузмине; А.С. любил Кузмина, много играл с ним в четыре руки, считал его великолепным музыкантом. Почему А.А. сделала из него такое страшилище, перед которым “самый смрадный грешник – воплощённая благодать?” Бедный Кузмин был ведь только содомитом, а можно думать, что он какой-нибудь палач из застенка… содомитами был Пруст и А. Жид и многие другие (не говоря об Уайльде)… мой парикмахер тоже содомит! Никто на это не обращает больше внимания… Из этого не следует, что содомитов надо поощрять, но делать из них монстров, т.е. сделать из Кузмина монстра было не очень благородно…
А.С. находил определение Блока как “трагического тенора эпохи ” безвкусным и
неверным; “Трагических теноров не бывает”, – говорил он. – Сама не знает, что пишет. Тенора бывают или лирические или драматические, или ещё бывают “хелден-тенор”, т.е. тенора вагнеровские. И что общего между тенором, т.е. театральным актёром, и Блоком, далёким от всякой позы и всякого лицедейства?” Если бы А.С. прочёл суждение Ахматовой о Блоке, то он ещё больше бы рассердился.
Мой дружок: опыт жизни научит Вас отличать подлинное от литературных самолюбий – и от женских самолюбий: Анна Андр. не простила Блоку того, что он не стал одним из пажей в её свите… не простила она ему также его записи: “По телефону меня истерзала А.А. Ахматова”. Блок говорил моему покойному другу, Ю.Л. Сазоновой, что у Ахматовой нет настоящей глубины; я не могу в точности вспомнить его формулировку, но постараюсь её вспомнить и восстановить. А.С. был также против восторгов Ахматовой по отношению к Шаляпину : “Шаляпин был певец, великолепный исполнитель, и только”, – говорил А.С. “Слава и торжество” – это Глинка и Мусоргский, а не их исполнитель”. Он находил её восхищение… провинциальным.
Мы с А.С. хотели всё отдать – весь его архив, его дневники, его музыкальное наследие. Но нам, вернее мне, шесть лет тому назад объявили, что это никому не нужно. Справьтесь у Володи Сосинского. Но Вы не печальтесь: с оперы можно снять микрофильм, как и с моей переписки. Если кто-нибудь захочет серьёзно писать об А.С. и о его жизни здесь с 1948 до 1966 г. – библиотека Центра Линкольн, конечно, предоставит нашу переписку такому работнику.
Что Вы пишете об Ахматовой? Докторскую диссертацию? Монографию? Исследование? Роман? В России выходит серия “Жизнь замечательных людей”, вот бы Вам написать туда об Ахматовой.
Нет живых и родных душ рядом. Днём я на службе, где, правда, приношу пользу старым людям, обездоленным, больным и разбитым жизнью; я работаю как директор отдела социальной помощи в одном фонде. Ещё и литературой не бросила заниматься при такой нагрузке: написала роман по-английски, где всё рассказано – под вымышленными именами и при вымышленных обстоятельствах – о трагедии А.С. Там и А.А. есть, вообразите!.. Написала также сборник фантастических сатир. Всё это ждёт издателя.
Дитя моё: позвольте обнять Вас от всего сердца. Пишите по моему домашнему адресу. В этом издательстве я иногда работаю, не регулярно.
Ваша Ирина Грэм.
P.S. Можно ли поцеловать Нину Михайловну и сказать ей, что я её люблю? Можно ли ей написать?
Михаил Кралин – Ирине Грэм, 9.XII.1972 г.
Я, конечно, не вполне соображаю, какую ценность представляет Ваше письмо, но догадываюсь. Пожалуйста, не беспокойтесь за его судьбу: я постараюсь, чтобы оно уцелело для всех тех, кто захочет когда-нибудь всерьёз заниматься тем, чем живём мы с Вами, дорогая моя. Увы, на Ваш вопрос о том, что я пишу, вряд ли смогу я ответить что-нибудь положительное. Мне надо написать об А.А. всего только ещё диплом, и сделать это следовало ещё год назад, когда я кончал университет, но до сих пор диплома нет как нет, хотя мне это причиняет много неприятностей даже и в чисто бытовом смысле. И Вы понимаете, почему я его до сих пор не написал, – да потому, что чувствую – начну писать, и получится враньё. Хотя диплом, так или иначе, мне написать придётся. Но этот грех останется в архивах кафедры русской литературы Ленинградского университета. Уж дальше-то я его не выпущу! Кто знает, может быть, лет через десять у меня накопится достаточно материалов и смелости, чтобы дерзнуть написать что-нибудь серьёзное. Конечно, я считаю своим долгом написать об Ахматовой и Лурье. Ведь не случайно судьба послала мне счастье встречи с Вами.
Мне хочется говорить с Вами долго... без конца. Сколько тем всколыхнуло Ваше письмо... А страшно показаться Вам занудным литературоведом. Ведь в письме не оправдаешься одним взглядом, как бывает в живом разговоре. А Вы для меня и живая, и дорогая душа, которую страшно обидеть чем-нибудь невзначай. Поэтому, очень Вас прошу, не обращайте внимания, если скажу что-нибудь не так. Мне самому иногда бывает неловко от собственной наглости: с кем разговариваешь, с твоими-то нищими правами! Но я изо всех сил карабкаюсь к свету, к культуре, и хоть в этом какое-то моё оправдание.
А сейчас немного о “Поэме без героя”. Ваши соображения о ней интересны, с нетерпением буду ждать “ключа”. Вы, конечно, правы, говоря о зеркальности, масках и т.д., но кроме законов жанра, в эту Поэму внесла немалые коррективы сама жизнь, диктующая свои законы. Ведь Поэму в последней редакции можно рассматривать как своеобразный дневник автора. Саму тему Будущего, которой не было в первых редакциях, внесла жизнь. Надо её хорошо знать, ещё во многом скрытую, жизнь А.А. последних двадцати лет – времени создания Поэмы. С 1945 года на бале, среди масок появилось живое лицо – Гость из Будущего. Кому это А.А. “запудривала мозги”? Ведь о Берлине при жизни А.А. знали двое-трое её самых близких людей. Остальные терялись в догадках. Уж если она кому и запудрила мозги, так это самой себе. Поэты так часто делают, увы. Я не знаю, каким человеком был Берлин осенью 1945 года, когда они встречались, но она полюбила его так, как будто в нём жили все, кого она любила раньше. В том числе и А.С. Краткость встреч уберегла, вернее, отодвинула во времени обычное, неизбежное её разочарование, а Муза, между тем, требовала новой жертвы. И он остался жить в её поэзии двойником всех прежних кумиров. Дело было сделано: в её поэзии жил новый герой, роль которого заключалась ещё и в том, чтобы соединить её Восток и его Запад.
Через десять лет, в 1956 году, произошла вторая встреча, вернее, “невстреча”. По телефону он ей сообщил, что женился совсем недавно. “Тот час был нестерпимо ярок И, кажется, звенел до слёз. Ты отдал мне не тот подарок, Который издалёка вёз. Казался он пустой забавой В тот вечер огненный тебе, А был он мировою славой И дерзким вызовом судьбе...” Она отказалась с ним встретиться. В дальнейшем её отзывы о нём полны желчи. “Я только одного не могу понять, ради чего этот господин так старается”, – сказала А.А., когда до неё дошла весть о том, что влиятельный профессор хлопочет об оксфордской мантии для неё. Однако за мантией А.А. всё же съездила, и последние встречи с Берлином были чисто бытового, делового характера, с привкусом своеобразного ахматовского юмора. А в то же время Муза диктовала ей пятый акт трагедии:
Светает. Это страшный суд.
И встреча горестней разлуки.
Здесь мёртвой славе отдадут
Меня – твои живые руки.
“Пролог” – удивительное произведение, в котором была сделана попытка создания из грошового материала мощного образа ЕГО – под стать самой героине её поэзии. У поздней А.А. отсутствует элемент творческого воображения ; напротив, она же с поразительной дотошностью выскрёбывает со дня памяти все действительно сказанные Берлином слова в ту “трагическую осень” 1945 года. (“Гость: Я хочу быть твоей последней бедой... Я больше никому не скажу те слова, которые я скажу тебе. Х: Нет, ты повторишь их много раз и даже моё самое любимое: “Что же вы наделали – как же я теперь буду жить?” Гость: Как, даже это?.. Х: Не только это – и про лицо: “Я никогда не женюсь, потому что могу влюбиться в женщину только тогда, когда мне больно от её лица...”); но наряду с этим А.А. вселяет в него такой заряд своей нравственной силы, что сама становится с ним наравне. Она была способна (и даже единственно уже способна, мне кажется) в эту пору любить за двоих. Берлин же, вероятного, оказался для неё подходящ своей инфантильностью. Такой мне представляется последняя глава трагической любви Ахматовой. Вся вторая половина жизни А.А. зеркальна по отношению к первой, и Берлин не исключение. Ему пришлось, в силу своего положения во времени, стать ещё и маской. Вот Вы привели пример с Чаконой – зеркальность налицо. Двойники – Лурье – Берлин.
Ирина Грэм – Михаилу Кралину, 28.XII.1972 г.
Дорогой дружочек мой, с Новым годом!
Желаю Вам счастья, успеха, здоровья и, конечно, славы. Без неё счастье кажется немыслимым! Ваше письмо пришло позавчера и несказанно меня обрадовало. Вы моё утешение. Моё прошлое письмо представляет ценность лишь потому, что никто, кроме меня, не знает подробностей связи Ахматовой с А.С. Лурье. Это – картинки самой жизни. Конечно, я не могла сообщить Вам “о чём они говорили”, ибо после нескольких лет разговоры не вспоминаются, если только их не записывать. Надеюсь, что Вы сможете, в своё время, использовать мои сообщения.
“Вранья” в Вашей диссертации быть не может; мне кажется, Вы должны писать её как можно суше и сдержаннее. И зачем “врать”, когда Анна Андреевна достаточно на себя наврала? Да, поэты часто сами себе “запудривают мозги”, увы! Так это было с Блоком, создавшим “Деву Радужных Ворот” из пошлой и вздорной Любови Дмитриевны. Боюсь, что Ахматова тоже сочинила своего “Гостя из Будущего” – заурядного профессора. Нелепее всего, что она даже замуж за него собиралась идти… Что бы она стала делать в чуждом ей Оксфорде и чуждой ей по мысли и по культуре Англии, в обществе махрово-буржуазного Берлина и ему подобных? Конечно, в Оксфорде (и Кембридже) были светочи культуры и знаний – такие люди, как Сесиль Баура, Вивиан де лос Пинтос, или же те, кто был близок к кругу Мориса Бэринга; я их называю “святыми англичанами”. К этим людям Исайя отношения не имел… Он, кстати, родня Генриэтте Гиршман, увековеченной в своё время Серовым. Всё это – еврейская буржуазия, и что общего с Ахматовой всё это имеет?
Ну, начнём о Поэме без Героя. Как Вы знаете ( и как я догадалась, едва прочла эту поэму), она вся построена на игре с бесами, и родоначальником поэмы является роман Достоевского. Основное в поэме – ненависть автора к тому, что произошло и страшная ненависть к тем, кто “допустил” происшедшее в нём участием и соучастием. В этом смысле, поэма стоит на одной линии с пошлым и дурно написанным романом Пастернака, насквозь фальшивым. Ахматова всех казнит за то, что произошло 1918 году, в том числе и Блока – врага личного, литературного и идеологического. Так, об “игре с бесами”: “Прячет что-то под фалдой фрака тот, кто хром и любезен” – прячет он хвост, и это “Хромой бес” Лесажа. “Полосатой наряжен верстой” – “Бесы” Пушкина (“Там верстою небывалой он торчал передо мной” и, конечно, “Только вёрсты полосаты”) в сочетании с Маяковским, “размалёванным пёстро и грубо”; и в “зеркале-Маяковском” отражается Пушкин, который писал “железные законы”, был “вековым собеседником луны” и “существом странного нрава”, не дождавшимся “подагры и славы”. “Крик петуший нам только снится” – взято у Блока: “Ночь глуха. Ночь не может понимать петуха”. После петушьего крика бесовня и чертовня, как известно, исчезает. Тот, кто выходит “дылде на смену” и “поёт о священной мести”, не иначе, как Лермонтов, поставивший “отмщенье, государь, отмщенье! Паду к ногам твоим” как эпиграф к “На смерть поэта”. Лермонтов попал в поэму тоже по чертовской линии, как автор “Демона”. Затем идёт чертовня “Пиковой Дамы”: “Кто стучится? Ведь всех впустили. Это гость зазеркальный, или то, что вдруг мелькнуло в окне” – то есть явление призрака старухи Германну. Обратите внимание на “Выглядывал вновь из мрака старый питерщик и гуляка… как пред казнью бил барабан” – выглядывал Свидригайлов из “Преступления и наказания”, а барабан бил перед казнью петрашевцев. Затем появляется один из бесов Достоевского, Кириллов, стоящий “между печкой и шкафом”. (Это открытие я сделала сразу же; и Гринберг, в чьём журнале была напечатан поэма Ахматовой , выведал о моих открытиях у Артура Сергеевича, а затем выдал в печати за свои, подписавшись “Эрге”.) На линии чуть ли не самого отчаянного беса находится и Блок, появляющийся в демоническом гриме; это Блок, отразившийся в зеркале Ставрогина, бывшего повинным во всей чертовне романа Достоевского. Тут Ахматова расквиталась с Блоком и за “Двенадцать” (демонстративно не пошла на чтение этой великой поэмы), и за статью “Интеллигенция и революция”, которая её возмутила. Словом, сведены счёты и идеологические, и женские (“Александр – лебедь чистый” – притворство и лукавое лицемерие).
Итак: все или бесы, или беснующиеся, кроме Ахматовой; она – в стороне, и участия в общем бесновании и блудодеянии не принимает… хотя и была, в действительности, “вавилонской блудницей” и разрушительницей…
Обратимся теперь к Князеву, “мальчику”, погибшему “от Блока и Судейкиной”. Зеркалом этого гвардейского корнета является В.А. Комаровский . Вот стихи сего последнего, являющиеся “ключом” к поэме: “Видел тебя красивой лишь раз. Как дымное море, сини глаза. Счастливо лицо. Печальна походка. Май в то время зацвёл, и воздух светом и солью// Был растворён. Стыла Нева. Теплом и весною// Робкою грудью усталые люди дышали.// Ты была влюблена – повинуясь властному солнцу,// И ждала – а сердце, сгорая, пело надеждой.// Я же, случайно увидев только завесу,// Помню тот день. Тебя ли я знаю и помню?// или это лишь молодость – общая чаша? ”
Но вернёмся к Вс. Князеву. Я почти уверена, что он был одним из миньонов Кузмина и что на этом основании произошла драма и самоубийство. Достаньте сборник Кузмина “Глиняные голубки” и найдите там следующее стихотворение с эпиграфом, подписанным буквами “В.К.”:
“Тобой целованные руки,
Сожгу, захочешь, на огне”.
Весь этот цикл, обращённый Кузминым к “В.К.”, показывает, что “В.К.” был кавалеристом и что он носил “зелёный доломан и чикчиры”. Вот Вам задача: узнать, был ли Вс. Князев зелёным драгуном и носил ли он зелёный доломан? Впрочем, здешние “литературоведы” определили, что Всеволод Князев покончил с собой, заразившись дурной болезнью от… Ольги Афанасьевны. Так придумали парижские содомиты (враги женщин, а красивых в особенности) – Адамович и Иванов. А.С. так негодовал, что собирался дать одному из клеветников при встрече пощёчину.
На основании всего мной написанного Вы поймёте, что я не люблю Ахматову. Она мне чужда и как поэт, и как человек. Чужда, быть может потому, что женщина в ней заслоняет всё. В ней нет подлинной человечности, какая была, например, в Цветаевой, которую я люблю и о которой горюю. Это был человек редкого благородства и – вся человечность. В ней не было ахматовской “самости” и нарциссизма, доведённого до гипертрофии. То, что не заключает в себе человечности, мне чуждо: ведь я с детских лет сделала своим божеством и кумиром Блока и до сих пор осталась ему верна. Блок для меня – самое высшее, что было в России. На почве моей любви к Блоку и моей верности ему, произошло моё сближение с А.С. Ахматова считает себя вправе злобно иронизировать над Блоком и заявляет, что она треть его стихотворений “бледны и безвкусны”. Острит она и насчёт “звёздной арматуры” Блока. Занятие малопочтенное, так как “острить” можно над самой Ахматовой без конца; вот пародия на неё, написанная, кажется, Измайловым:
Вчера пришёл ко мне дядя.
На нём был новый мундир.
Он сказал, на меня не глядя:
– Я назначен. Я командир.
А дядя был мой любовник…
А кузен влюблялся в мечту…
За окном, как всегда, шиповник,
По весне, натурально, в цвету;
Привязана лошадь к ограде.
Кажется, я сейчас умру.
Ах, зачем не убили дядю
В русско-японскую войну?
Пародия злая, но очень точная. Слабость Ахматовой, как поэта, заключалась в том, что она в самом деле всегда писала так, “словно на неё смотрит мужчина ” и, к тому же, любуется ею. Самовлюблённость её вызывает во мне раздражение; кто, кроме “Нарцисса собственной чернильницы” (словцо Тютчева о Горчакове) может написать: “Мой предшественник Щёголев”? Глупо всё это очень. Пример нарциссизма: XX век не смутился от Гитлера и 50 миллионов, им замученных; смутится ли он от эротической драмы Ахматовой? Очень всё преувеличено в сторону дурного вкуса и нескромности.
Если Вы когда-нибудь захотите писать об А.С., Вам нужно будет взять научную командировку в Нью-Йорк и разобрать мою переписку с ним, хранящуюся в библиотеке Центра Линкольн. Они Вам всё позволят оттуда извлечь. Я Вам отдам остатки моего архива, только нужно его привести в порядок. Я Вам также завещаю золотое кольцо с рубинами и бирюзой, которое мне подарил А.С. за “Арапа”. Вы его отдадите той, кого полюбите на всю жизнь.
Спасибо Вам за добрые слова, дружок мой. Я вижу, по моей работе, страшных, старых, нищих, разбитых болезнью русских людей; они покрыты насекомыми и нечистотами и живут в смрадных трущобах. Иногда хочется закрыть глаза, заткнуть уши и бежать на край света от этого ужаса и уродства. Забираюсь в свою “башню из слоновой кости”, где у меня собраны книги и где я слушаю музыку: у меня очень много пластинок – оперы, симфонии и т.д. Этим я живу – музыкой Моцарта особенно. В следующий раз пошлю Вам копию моего письма Саломее Андрониковой, в котором описаны последние месяцы жизни А.С. А пока обнимаю Вас нежно и жду вестей – с нетерпением. Спрашивайте, о чём хотите и не бойтесь показаться мне дотошным литературоведом. А культура у Вас – она впереди, всему можно научиться, нужно только читать, без конца читать русских и европейских писателей. Хорошо также знать языки; у вас это дело великолепно поставлено, я встречала людей, окончивших московский институт языков, и все они замечательно, без всякого акцента говорили по-французски и по-английски.
Михаил Кралин –Ирине Грэм,14.I.1973 г.
Ждал Вашего письма, как взгляда любимой, и вот, сегодня утром, нашёл конверт на колоде крыльца. И сразу “солнце комнату наполнило пылью жёлтой и сквозной”. Я вспомнил, что сегодня старый Новый год и – наконец-то! – настоящий красивый зимний денёк. Не мог усидеть в избе, побежал на улицу, привязал ремни креплений к своим огромным валенкам и покатился по белой глади реки. Какое счастье свистело в ушах! Как всё переливалось, лучилось, блистало, как ёкала селезёнка от непривычно быстрого бега – первой лыжной вылазки за эту смеховую зиму. А вернулся – уже полна изба вдов от 30 до 70 лет: частушки, шуточки, кто во что горазд. Дальше – больше, и вот уже запели, заревели мгновенно добела раскалёнными голосами.
Русский язык здесь, в северной деревне, ещё “богат и могуч”, и мне всегда доставляет счастье купаться в этих золотых россыпях слов, о которых жители наших городов знают только из классической русской литературы.
На чужой сторонушке
Поклонимся воронушке.
– Здравствуйте, воронушки,
Не с нашей ли сторонушки?
* * *
Матушка родимая,
Свеча неугасимая,
Жалела да оставила,
Горела да растаяла...
И таких сокровищ – горстями! Люблю я свою глушь, хоть и рвусь иногда отсюда к архивам и библиотекам. Но постоянно жить в большом городе я бы счёл для себя большим несчастьем.
Что-то я разговорился не на тему, видимо, мысли ещё не пришли в порядок после дневного веселья. А всему причиной Ваше письмо, дорогая моя! Радость от каждой встречи с Вами ещё усиливается, потому что Ваш образ и всё, о чём Вы пишете, так контрастирует со всем окружающим, врезается в чувства. Спасибо за Вашу божественную доброту: от Ваших слов о завещании кольца пахнуло вдруг таким, чего, я был уверен, уже давно не свете быть не может, что ушло, я думал, невозвратимо, куда-то в 19 век... Простите, но я не могу всё это воспринять как реальность. Да и Вы... полно, есть ли Вы на свете? Неужели эта женщина, на чьём лице только глаза, наполненные болью, говорят о времени, – это Вы?!
Но Ваши оценки людей пристрастны, как оценки истинно живого человека. Я не хочу ссориться с Вами из-за Ахматовой, хотя у меня она вызывает совсем другие чувства. Я люблю Блока и преклоняюсь перед ним, но я слишком заражён Ахматовой, чтобы жить Блоком.
Теперь о Поэме. Вашим ключом открываются многие двери, но всё-таки “у шкатулки тройное дно”. И что-то ещё остаётся в тени. Мне непонятно, почему зеркалом Князева является Комаровский. Какую разгадку жизни А.А. знал этот безумный граф?
Напишу Вам о том, о чём никогда никому не говорил – о моих ощущениях от Поэмы, бессвязных и безумных, но, может быть, не лишённых сотой доли истины. Мне кажется, что в Ахматовой подспудно жила дама, жаждущая дома, очага, постоянной семьи. Не случайно она так цеплялась за Ирину Пунину (видимость дочери), за Берлина (призрак брака). Эта Ахматова боялась и ненавидела свою Музу, потому что понимала её алчущую греховность. Она принимала вину на себя, усердно каялась (“Я всех на земле виноватей, Кто был и кто будет, кто есть, И мне в сумасшедшей палате Валяться – великая честь”), но, одновременно с покаянием, жило и сомнение (“Неужто я всех виноватей На этой планете была?”), и искушение измерить вины других современников. В 1936 году Ахматова впервые прочла “Форель разбивает лёд” Кузмина. В этой поэме Кузмин вызывает к жизни покойников, но не для того чтобы просить прощения и каяться, а для того, чтобы продолжать прежние “проказы” в новой жизни, где “покойники смешалися с живыми”, а память покорна поэту (“Ну, память-экономка, Воображенье-бой, Не пропущу вам даром Проделки я такой”). В памяти Ахматовой вставали воскрешённые Кузминым общие друзья: Ольга Афанасьевна Глебова-Судейкина, Князев (“Гусарский мальчик с простреленным виском”). И вот она пишет свою поэму, прямо отталкиваясь от кузминской “Форели”. Строфика Поэмы заимствована (с некоторыми вариациями) из “Второго удара” “Форели”. Но ахматовская поэма, выросшая из “Форели”, во всём ей враждебна. Вас удивляет, что в сонме бесов Ахматова – в стороне. Но поэма – о Князеве, а не об Ахматовой. Он, конечно, не герой, но он – жертва, и в этом смысле – он главный герой поэмы. Почему взят именно Князев? Чисто случайно выплыл из “Форели” и оказался подходящим, идеальным героем, как человек, способный любить, наделённый талантом любви, нормальной человеческой любви. Перечитайте его стихи – слабые, но такие трогательные, когда он пишет о любви к матери, такие отдающие себя без остатка, когда конец любви означает конец жизни (“Любовь прошла – и стали ясны И близки смертные черты”). Князев действительно был миньоном Кузмина: в 1912 г. они вместе готовили стихотворный сборник “Пример влюблённым”, стихи в “Глиняных голубках” посвящены Кузминым ему. Сама же Ахматова отражается в зеркале Судейкиной, но, по существу, молодой Ахматовой в Поэме нет. Есть такое высказывание Ахматовой о Судейкиной: “Она была точно мой двойник, но какой-то, знаете ли, очень светлый”. Тут двойничество, конечно, не идеальное: героиня Поэмы лишена творческого дара автора и всего дьявольского и грешного, тёмного, связанного с ним. Это тёмное живёт в ритмической плоти Поэмы, и недаром на меня, например, Поэма всегда “нападает” в грозу, когда в воздухе скапливается избыток электрических разрядов.
В том, что Ахматова сталкивает Князева с Блоком, есть своеобразный “счёт” Блоку и символизму, которых она осуждала за слишком большое расхождение между “теорией” и “практикой”. Она осуждала Блока не за любовь к жене, а за обожествление, возведение в ранг “Прекрасной Дамы” “круглой дуры” (так она именовала Любовь Дмитриевну). В этом ей, возможно, виделось лицемерие, как виделось оно Ходасевичу в отношениях Брюсова к Нине Петровской (Ренате из “Огненного Ангела”). Здесь мне чудится та же старая проблема “жизнетворчества”. Те, кто не лицемерят, кто пытаются слить искусство и жизнь в одно, падают жертвами магов и лицемеров от искусства. В этом смысле даже знаменитые слова Блока “Только влюблённый имеет право на звание человека” оказываются пустыми словами, потому что для Ахматовой “человек” оборачивается “жизнью”. А имеет ли влюблённый Князев право на жизнь? Ведь он обращается к возлюбленной вполне блоковскими словами: “Ты – Голубка, солнце, сестра...” – и гибнет, фактически, от руки Блока, который на деле, видимо, действовал, не тратя времени на поэтические банальности. Ахматова, как это ни парадоксально, обвиняет Блока в антигуманности, нечеловечности его искусства. В чём-то она и права, всё-таки Блока от символизма не оторвать, и он сам, в какой-то степени, жертва своего времени и своего искусства. Обвиняя Блока, Ахматова, в данном случае, следует его собственной нравственной концепции, а не противоречит ей (сравните её позицию со статьёй Блока “Русские дэнди” 1918 года). Мне кажется, Блок бы принял эту поэму Ахматовой, она вполне в его духе. И она правильно сделала, что заменила истинную причину драмы Князева на традиционный любовный треугольник; это превратило частную пикантную историю в судебный процесс над временем.
Конечно, Вы, дорогая моя, судите обо всём этом иначе, но у меня тоже есть право “своё суждение иметь” – право читателя 60-х годов.
Уже давно ночь и тяжёлая тишь вокруг, но я думаю, что, может быть, и Вы в это время стучите на машинке что-нибудь своё, не по заказу, а для себя. Наверно, самое страшное, когда уже и оплакивать не с кем. Но Вы до этого ужаса не доживёте, залог тому – бессмертие Вашего друга, а значит, закономерность появления друзей из будущего. Желаю Вам неумирающей любви к людям и ко всему живому. Не забывайте и обо мне, пожалуйста, помните, что я очень жду весточки от Вас.
Ирина Грэм –Михаилу Кралину, 3.II.1973 г.
Дорогой ребёнок, вчера получила Ваше письмо. Вы – рыцарь тени, и сражаетесь за неё с пылом и доблестью истинно влюбленного. Хвала Вам! Думаю, что Анна Андреевна Ахматова была бы в восторге от своей загробной победы; всё это совершенно в её стиле.
Теперь о Блоке–Ахматовой. Дружочек мой: конечно, у Вас все права на то, чтобы “своё суждение иметь” (читателя 60-х годов, как Вы говорите). Но я, как и Вы, ратую за правду; Вам, такому русскому и (надеюсь) – великороссу – должно быть ближе всего на свете понятие русской правды, то есть сочетание справедливости с истиною. В данном случае, прислушайтесь к моему громадному опыту в искусстве, которым я живу и лишь которым я жива не только духовно, но и физически, представьте! Опыт это Вас просит верить мне, что подлинный артист (поэт, музыкант, художник) никогда не бывает лицемером. А.А. Блок самым искренним образом сделал тупую и пошлую Любовь Дм. “Девой, Зарёй, Купиной”, поверил в её избранность (Белый и С. Соловьёв тоже в неё поверили). Он так перемудрил в своём поклонении “Богоматери на земле”, что даже положил “запрет в браке”, чем жестоко разочаровал свою молодую жену, ожидавшую от брака – брака… Молю Вас прочесть великолепную работу Вл. Орлова “История одной любви”, а также Записные книжки Блока, вышедшие как 9-й том его восьмитомника. Это потрясающий человеческий документ великого поэта и человека абсолютной совести и интегральности. Подумайте, что вы говорите: “Ахматова обвиняет Блока в антигуманности и бесчеловечности”. Искусство Блока – это евангелие человечности, гимн ей. Он сам это знал, почему и сказал о себе: “Он весь – дитя добра и света, он весь свободы торжество”. Всё дело в том, что те, кто приближаются к великому искусству со стороны (жены или подруги артистов, великих артистов, конечно) бывают им (искусством) сожжены дотла. Это как миф о Юпитере и Семеле. Так и я приблизилась к искусству А.С. и если уцелела, то потому лишь, что моё собственное искусство меня спасло, и ещё потому, что я обладаю железной волей, унаследованной мною от моей русской матери, происходившей от… потомков Чики Зарубина, сподвижника Пугачёва, и безумной гордостью, унаследованной от рыцарских предков по итальянской линии, со стороны моего отца.
Да, вот ещё: на каком основании Анна Андреевна предъявила Блоку счёт за то, что он сделал Прекрасную Даму из дуры? Такой же счёт следует тогда предъявить Пушкину за Наталью Николаевну. Это напоминает мещански-обывательское: “Что он в ней нашёл?” Поэты обожествляют и идеализируют любимых ими женщин. Увы! Артур Сергеевич тоже сотворил в своём воображении “кротчайшее существо” из мегеры и притворщицы, то есть из своей последней жены, погубившей его.
А Вы, наверное, думали, что я – сморчок, да? Старушенция с восковым личиком и кисло поджатыми губами? Как и А.С. – я – вне возраста. И несмотря на пережитый и выстраданный кровью сердца ужас, всё ещё прохожу сквозь жизнь, как по обнажённому мечу через пропасть – свойство молодости. “Оплакивать” мне, в самом деле, не с кем, Вы правы, но я не оплакиваю, а стремлюсь утвердить великую музыку А.С. К тому же, мне свойственен динамизм, а не пассивность. Я Вам не только кольцо завещаю, но всё, что уцелело от моего архива, всё моё “литературное наследство” на двух языках, все фотографии, а также всю мою коллекцию дисков – если Вы любите музыку (классическую, конечно). У меня очень хорошая, хотя и небольшая, русская библиотечка; но я её продаю, так как очень нужны деньги, на которые я хотела бы купить маленькую квартиру в Италии. Но кое-какие книги я сохраню и завещаю их вам. А пока что прилагаю в залог моих обещаний письма Саломеи. Может быть, они Вам пригодятся. Саломея Николаевна Гальперн, если ещё не впала в детство, может вам многое рассказать об Ахматовой. Кстати, Саломея живёт в доме, принадлежащем Исайе Берлину. Она великолепно знает Исайю. Ахматова бывала у Саломеи в свой лондонский приезд. А.С. переписывался с Саломеей; после его болезни я много писала ей, но прекратила переписку, когда она раскритиковала то, что написал А.С. об Ольге Афанасьевне. Напишите ей, но без ссылок на меня, а то она, чего доброго, взбесится. Со старухами никогда ничего не известно (Саломее 86–87 лет, но она грузинка, а долголетие кавказцев всем известно).
Дитя моё, ведь Вы знаете, что я несу какой-то факел культуры. Мне бы хотелось передать его Вам, из рук в руки, чтобы Вы унаследовали то, что имею я одна, то есть и русское, и европейское.
Но только не отдавайте себя всецело Ахматовой, молю Вас. Зачем такая специализация? Ведь Ахматова – суккуб и опустошит Вас. Нужно всё, решительно всё знать в русской литературе, а Блока знать в первую очередь, он величайший русский поэт, и выше Блока не было поэта в ту эпоху, как не было писателя выше Чехова.
Напишите о себе: кто Вы, откуда, Ваши родители, семья т.д. Я рада что Вы бегаете на лыжах, а деревенская сцена в избе меня очаровала. Ну вот. Обнимаю Вас нежно Пишите скорее. Ваша Ирина Грэм.
Комментариев нет:
Отправить комментарий