Светлой памяти
Нины Михайловны Конге
посвящаю
Нины Михайловны Конге
посвящаю
А в глубине четвёртого двора
Под деревом плясала детвора
В восторге от шарманки одноногой,
И била жизнь во все колокола...
А бешеная кровь меня к тебе вела
Суждённой всем, единственной дорогой.
Анна Ахматова
Останься пеной, Афродита,
И, слово, в музыку вернись,
И, сердце, сердце устыдись,
С первоосновой жизни слито!
Осип Мандельштам
Письмо автора читателям эпохи гласности,
или напрасная попытка объясниться по поводу романа, написанного в “эпоху застоя"
(вместо предисловия)
Когда роман имеет пятилетний срок самиздатского существования, и вдруг, откуда ни возьмись, появляется возможность его легализации (хотя бы и за счёт автора, а на деле, конечно, за счёт друзей автора), испытываешь поневоле двойственное чувство.
Чувство свободы (легализация!) вдохновляет, несомненно, но слово “срок” повергает в уныние. Какая-то криминальная терминология из меня полезла, воспитаны мы так, что ли, или это засело в мозгу благодаря условиям существования? Бог знает... Каковы были эти самые условия? Как у всех, у большинства, во всяком случае, советских людей: работа, работа и работа, бесконечная и изнуряющая, ради куска хлеба насущного. В этих самых условиях было не до творчества, и ощущение некой свободы от повседневных обязанностей появилось у меня в дневном стационаре психоневрологического диспансера, куда я попал в порядке отдыха от мирских забот и обязанностей. Вот в этой-то благословенной обители и был закончен (в очень сжатые сроки – не в два ли месяца?) предлагаемый ныне вниманию читателей роман. А уж потом начался этот самый “срок самиздатского существования”.
Я осторожностью никогда не отличался и не таился, скорее, наоборот – нарывался. За время самиздатской жизни роман побывал в руках кое-каких читателей, в основном, конечно, родных и близких, и был читаем с интересом, встречаем без осуждения и даже одобряем, так что и на широкий читательский суд можно вроде бы его вынести без зазрения совести. Но, с другой стороны, написан роман пять лет назад, а за истекшее пятилетие столько произошло изменений, что не мог не измениться и я, автор. И меня не могли не коснуться некие ощутимые перестроечные “веяния”, под влиянием которых следовало бы многое в романе существенно изменить, расставить свежие акценты, поднастроить тональность на сегодняшнюю волну. Тем более что была торжественно и даже помпезно отмечена столетняя годовщина со дня рождения Анны Ахматовой, а в связи с этим разрешённым торжеством и музыка Артура Лурье впервые прозвучала в советских залах спустя много лет после изгнания её оттуда. И появилась дельная книга Б.Каца и Р.Тименчика “Анна Ахматова и музыка”, где имя Артура Лурье проходит по многим страницам, и опубликованы некоторые документы, использованные мной в романе. Однако я не считаю себя обязанным ссылаться на эту книгу, тем более, что авторы “выражают живейшую признательность” среди других и мне грешному. Я тоже выражаю чувство благодарности Р.Д. Тименчику, с которым в оны времена нам приходилось по-братски обмениваться документами, ещё в стадии полуподпольной работы над этой темой. Надеюсь, что я не злоупотребил в романе его источниками, а что касается отдельных деталей, то они, даже разнясь между собой, всё же служат, надеюсь, на пользу идущим за нами исследователям, которые, дай-то Бог, доберутся до чего-то похожего на истину. Во всяком случае, вопрос о дате рождения Арура Лурье, неверно указываемой во всех источниках (в том числе и героиней моего романа Ириной Грэм), должен быть окончательно решён после введения в научный оборот документа, обнаруженного в Государственном историческом архиве Ленинградской области (ф. 361, оп. 1, ед. хр. 2455, л. 4) музыковедом Б.Н. Стрельниковым и любезно переданного им мне. Вот начало этого пространного документа:
Письмо автора читателям эпохи гласности,
или напрасная попытка объясниться по поводу романа, написанного в “эпоху застоя"
(вместо предисловия)
Когда роман имеет пятилетний срок самиздатского существования, и вдруг, откуда ни возьмись, появляется возможность его легализации (хотя бы и за счёт автора, а на деле, конечно, за счёт друзей автора), испытываешь поневоле двойственное чувство.
Чувство свободы (легализация!) вдохновляет, несомненно, но слово “срок” повергает в уныние. Какая-то криминальная терминология из меня полезла, воспитаны мы так, что ли, или это засело в мозгу благодаря условиям существования? Бог знает... Каковы были эти самые условия? Как у всех, у большинства, во всяком случае, советских людей: работа, работа и работа, бесконечная и изнуряющая, ради куска хлеба насущного. В этих самых условиях было не до творчества, и ощущение некой свободы от повседневных обязанностей появилось у меня в дневном стационаре психоневрологического диспансера, куда я попал в порядке отдыха от мирских забот и обязанностей. Вот в этой-то благословенной обители и был закончен (в очень сжатые сроки – не в два ли месяца?) предлагаемый ныне вниманию читателей роман. А уж потом начался этот самый “срок самиздатского существования”.
Я осторожностью никогда не отличался и не таился, скорее, наоборот – нарывался. За время самиздатской жизни роман побывал в руках кое-каких читателей, в основном, конечно, родных и близких, и был читаем с интересом, встречаем без осуждения и даже одобряем, так что и на широкий читательский суд можно вроде бы его вынести без зазрения совести. Но, с другой стороны, написан роман пять лет назад, а за истекшее пятилетие столько произошло изменений, что не мог не измениться и я, автор. И меня не могли не коснуться некие ощутимые перестроечные “веяния”, под влиянием которых следовало бы многое в романе существенно изменить, расставить свежие акценты, поднастроить тональность на сегодняшнюю волну. Тем более что была торжественно и даже помпезно отмечена столетняя годовщина со дня рождения Анны Ахматовой, а в связи с этим разрешённым торжеством и музыка Артура Лурье впервые прозвучала в советских залах спустя много лет после изгнания её оттуда. И появилась дельная книга Б.Каца и Р.Тименчика “Анна Ахматова и музыка”, где имя Артура Лурье проходит по многим страницам, и опубликованы некоторые документы, использованные мной в романе. Однако я не считаю себя обязанным ссылаться на эту книгу, тем более, что авторы “выражают живейшую признательность” среди других и мне грешному. Я тоже выражаю чувство благодарности Р.Д. Тименчику, с которым в оны времена нам приходилось по-братски обмениваться документами, ещё в стадии полуподпольной работы над этой темой. Надеюсь, что я не злоупотребил в романе его источниками, а что касается отдельных деталей, то они, даже разнясь между собой, всё же служат, надеюсь, на пользу идущим за нами исследователям, которые, дай-то Бог, доберутся до чего-то похожего на истину. Во всяком случае, вопрос о дате рождения Арура Лурье, неверно указываемой во всех источниках (в том числе и героиней моего романа Ириной Грэм), должен быть окончательно решён после введения в научный оборот документа, обнаруженного в Государственном историческом архиве Ленинградской области (ф. 361, оп. 1, ед. хр. 2455, л. 4) музыковедом Б.Н. Стрельниковым и любезно переданного им мне. Вот начало этого пространного документа:
Общественный Приговор
1895 года Января 16 дня, Могилевской губернии, Быховского уезда быв сего числа в собрании общества, где слушали словесную просьбу Рогачевского мещанина бывшего жителя м. Пропойска Израиля Хацкелева Лурьи, о том, что во время онного как он имел местожительства в м. Пропойске народился у его сын в Мае месяце 1891 года от первобрачной законной жены Анны Янкелевой происходящая от левитина и сын их был наречен имя “Наум” обряд еврейский был исполнен жителем м. Пропойска Гиршею Мовшевым Мовшиным, но неизвестно по какой причине названный Наум Израилев Лурья пропущен по метрической книге того же 1891 года...”
Документ этот никакой не секретный – он хранится в консерваторском деле будущего композитора. О том, как Наум Израилевич Лурья стал Артуром Сергеевичем Лурье, под каковым именем он вошёл в историю русской и мировой музыкальной культуры, в общем, известно, и я этого ещё коснусь в книге. Меньше известно о том, что Лурье, как и другие деятели культуры Серебряного века (Кузмин, к примеру), убавлял себе годы. Впрочем, это убавление происходило уже тогда, когда Серебряный век казался далёким прошлым, а стареющему Жуану хотелось поспевать за его очаровательной Ириной, бывшей его значительно моложе. Эти невинные слабости по-человечески вполне понятны, но в пору дружбы с Анной Ахматовой Артуру не надо было ещё молодиться, – он и так был моложе Анны на целых два года. Но музыковеды должны внести поправки в музыкальные словари: Артур Лурье родился 14 мая (по новому стилю) 1891 года!
Теперь это имя, как и другие насильственно обречённые забвению имена, возвращается. Сейчас возвращение “забытых” имён, так сказать, в порядке вещей. Но в 1984 году, когда роман был закончен и предложен к публикации в советской печати, способствовать возвращению хотя бы одного имени было труднее. Когда я дал почитать рукопись романа секретарю партийной организации Ленинградского Главлита Галине Сергеевне Блинской, с которой мне довелось в течение месяца повышать квалификацию в партийной школе Таврического дворца, где мы и подружились, она сказала, мило улыбнувшись: “В Ленинграде эта рукопись ни при какой погоде не может быть напечатана”. Я поехал в Москву. В редакции слывущего либеральным журнала “Новый мир” всесильный Феодосий Константинович Видрашку, заместитель главного редактора, разговаривал со мной вполне благожелательно, но в ходе беседы предложил заменить название “Артур и Анна” на более, по его мнению, живописно-контрастное – “Лани в джунглях”. У меня хватило ума отказаться от этого заманчивого предложения. Может быть, об этом расскажу как-нибудь при случае более обстоятельно.
Мне не пришлось ничего выдумывать в романе: все документы, в нём приведенные – подлинные, а персонажи – жившие или ещё живущие на этом свете люди. Если и есть в документах элемент выдумки, то он принадлежит не автору, а героям, точнее, героиням, – не секрет, что у женщин фантазии зачастую сосуществуют на равных с реальностью. На то и роман, а не претендующее на строгую научность литературоведческое исследование. Будучи по образованию филологом, я именно в силу этого терпеть не могу “филоложества”, столь распространившегося в наше время. Я имею смелость назвать свою книгу романом, допуская, что роман всё ещё есть жанр развивающийся. По этому поводу не могу не вспомнить одного имеющего отношение к данному вопросу высказывания умнейшей Лидии Яковлевны Гинзбург: “Момент выдумки необязателен для литературы (может быть, для искусства вообще), первичны и обязательны моменты выборки (отбора) и пропусков – это две стороны процесса художнического изменения материала. Каждый сознательный и целеустремленный пропуск части предметов при изображении предмета является уже рудиментом искусства”.
Что касается “отбора”, то героиня романа – автор писем Ирина Александровна Грэм дала мне на это полное право ; что касается “пропусков”, то они сделаны сознательно, но не по каким иным причинам, кроме как для известной художественной цельности книги.
Конечно, оценки Ириной Грэм тех или иных людей и событий сугубо субъективны, но я не счёл возможным их “причёсывать”. Суждения Миши периода его переписок с Ириной Грэм и Ниной Конге объяснимы его молодостью и наивностью, потому-то он и назван “Мишей” в отличие от “автора”, разговаривающего с читателями в 1982 году. Но “бег времени” неумолим, вот уж и со времён этих разговоров минуло семилетие. И сейчас я бы о многом сказал иначе. Но “еже писахъ – писахъ”. Надеюсь, заранее отвечая всем критикам романа, что это только начало разговора. А продолжение последует, – разумеется, если период гласности окажется не просто очередной нашей иллюзией.
Михаил Кралин, июнь 1989 и после.
Предисловие ко второму изданию
Предваряя второе издание книги, я бы хотел обратиться к любезным моим читателям с одной просьбой.
Прошу не рассматривать мою книгу, как жизнеописание великих людей, или тем паче, интимные подробности из частной жизни знаменитостей. Для меня важнее всего то, что это роман о любви. Любовь – главное и единственное, что объединяет всех героев романа, таких разных и таких похожих в одном – в жажде любить и быть любимыми. Все преграды – возрастные, национальные, государственные, идеологические оказываются бессильными перед этим всеобъемлющим чувством. Любовь продлевает жизнь за её пределами, а творчество, порожденное любовью, даёт смертным сладкую возможность приобщиться к тайне бессмертного. Обо всём этом едва ли не лучше других сказал знаменитый современник Артура и Анны – поэт Осип Мандельштам:
Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочёл до середины:
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся.
Как журавлиный клин в чужие рубежи, –
На головах царей божественная пена, –
Куда плывёте вы? Когда бы не Елена,
Что Троя вам одна, ахейские мужи?
И море, и Гомер – всё движется любовью.
Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,
И море чёрное, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подходит к изголовью.
Глубоко символично то, что одни герои моего романа живут в Америке, другие в России. Они тянутся друг к другу своими душами, как тянутся друг к другу наши страны и народы, тянутся и отталкиваются, под гнётом многочисленных навязанных нам неласковым временем разногласий. Однако, будем надеяться, Любовь преодолеет и это.
В СССР роман был издан в 1990 году тиражом 50 тысяч экземпляров. Весь этот не
малый тираж разошёлся. Среди разноречивых отзывов на книгу одним из самых отрадных было для меня письмо поэта и переводчика, младшего современника и друга Ахматовой, Семёна Израилевича Липкина. Мне кажется, что он понял самое существенное, что есть в книге.
11.IX. 1991 Глубокоуважаемый Михаил Михайлович!
Вы подарили мне роман необычайный. Он не имеет предшественников. Были романы в письмах вымышленных людей. Были романы об исторических людях, где использовались их письма. Были выдуманные записки, присвоенные действительно существовавшим людям. Но я впервые читаю не выдуманные, а настоящие письма, составившие роман – захватывающий, пронзительный, роман характеров противоречивых, то высоких, то ущербных, но всегда живых, всегда “не общих”, это и Анна, и Артур, и Конге, и Грэм, и “Миша”. И как ни важны для меня Анна Ахматова и те, кто с ней связаны, и то, что с ней связано, я увлечён, читатель, развитием характеров, ибо только характеры определяют искусство, а Ваш роман не просто мемуаристика, а истинное, талантливое искусство. Эту книгу писал художник. Спасибо Вам за неё.
Странно, что книга издана за счёт средств автора. Она станет бестселлером, если логика литературного процесса восторжествует”.
По многочисленным просьбам читателей я пересмотрел роман и дополнил его некоторыми документами, которые, в силу тех или иных причин, не мог использовать в первом издании книги. История отношений Анны Ахматовой и Артура Лурье пополнилась новыми подробностями, но общая концепция осталась прежней. Хочу лишь повторить, что да, я писал о поэте и о композиторе, но прежде всего, писал роман о любви, которая, как мне кажется, есть первооснова творчества, во всяком случае, творчества моих героев. Они были дивными художниками, но мне они интересны прежде всего как люди. Я их люблю и буду счастлив, если читатели разделят мою любовь.
Из тех, кто действует на страницах этой книги, в живых остался, кажется, я один. Но, слава Богу, я и сегодня вознагражден любовью моих новых друзей. Им, Елене и Кларенсу, я хочу сказать слова самой глубокой благодарности за то, что они у меня есть в этой жизни.
Михаил Кралин, 3 июля 1998г.
Комментариев нет:
Отправить комментарий